Безумная беллетристика

Стивен Ликок

Безумная беллетристика

© Перевод. А. Ахмерова, 2025

© Перевод. М. Десятова, 2025

© Перевод. Т. Китаина, 2025

© Перевод. М. Клеветенко, 2025

© Перевод. А. Криволапова, 2025

Школа перевода В. Баканова, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Литературные ляпсусы

Моя банковская эпопея

Всякий поход в банк вгоняет меня в дрожь. Меня вгоняют в дрожь банковские служащие, меня вгоняют в дрожь окошки кассы, меня вгоняет в дрожь самый вид денег. Одним словом, меня вгоняет в дрожь все.

Стоит мне только переступить порог банка и попытаться совершить простейшую операцию, как я превращаюсь в беспомощного идиота.

Тем не менее когда жалованье мое увеличилось до пятидесяти долларов в месяц, я понял, что банк – единственное место, где подобает хранить такие деньги.

И вот, едва волоча ноги, я зашел в банк и робко огляделся по сторонам. Мне когда-то рассказывали, что человек, желающий завести счет в банке, обязан переговорить с управляющим.

Я подошел к окошку с надписью «Бухгалтер». Бухгалтер этот оказался высоким, дьявольски невозмутимым субъектом, один вид которого немедленно вогнал меня в дрожь. Загробным голосом я промолвил:

– Могу я поговорить с управляющим? – И с крайне серьезным видом добавил: – Наедине.

Не знаю, зачем я сказал «наедине».

– Разумеется, – ответил бухгалтер и тут же позвал управляющего.

Этот важный господин воззрился на меня с серьезностью, достойной похоронной процессии, и я, нервно запустив руку в карман, покрепче зажал в кулаке свои пятьдесят шесть долларов.

– Вы управляющий? – спросил я. Господь свидетель, в этом я ни капли не сомневался.

– Да, – отвечал он.

– Могу я поговорить с вами наедине?

Мне вовсе не хотелось повторять нелепое слово «наедине», однако без него выходило недостаточно солидно.

Управляющий взглянул на меня с некоторым беспокойством, видимо решив, что я явился поведать ему страшную тайну.

– Пожалуйте сюда. – Он любезно проводил меня в отдельный кабинет и запер дверь на ключ. – Здесь мы можем спокойно побеседовать – нам никто не помешает. Присаживайтесь.

Усевшись, мы молча взирали друг на друга. Я не мог вымолвить ни слова.

– Полагаю, вы от Пинкертона, – наконец предположил управляющий.

Очевидно, я напустил на себя такой загадочный вид, что он принял меня за сыщика. Было совершенно ясно, какие мысли крутились сейчас у него в голове, и от этого я разволновался еще сильнее.

– Нет, я не от Пинкертона, – поспешил заверить я и тут же спохватился, что управляющий, чего доброго, решит, что меня прислало какое-то другое агентство.

– Сказать по правде, – продолжал я так, словно в какой-то момент думал соврать, – я вовсе не детектив. Я пришел открыть счет. Намереваюсь хранить в вашем банке все свое состояние.

С облегчением вздохнув, управляющий, однако, не утратил бдительности – теперь он заключил, что я не меньше, чем отпрыск барона Ротшильда или самого Гулда[1].

– Полагаю, вы хотите внести значительную сумму.

– Весьма значительную, – прошептал я. – Я бы хотел внести пятьдесят шесть долларов сейчас и потом ежемесячно добавлять к ним еще пятьдесят долларов.

Поднявшись, управляющий открыл дверь.

– Мистер Монтгомери! – на весь зал выкрикнул он. – Этот джентльмен желает открыть счет и внести пятьдесят шесть долларов. Всего доброго.

Я поднялся.

В противоположном конце комнаты открылась массивная стальная дверь.

– Всего доброго, – ответил я, переступая порог хранилища.

– Выход там, – ледяным тоном заявил управляющий, показывая на другую дверь.

Подойдя к бухгалтеру, я судорожным движением сунул в окошко скомканные банкноты – словно фокусник, творящий заклинание. Лицо мое было мертвенно-бледным.

– Вот, внесите на мой счет, – заявил я таким тоном, каким говорят «давайте уже покончим с этой болезненной процедурой, пока не раздумали».

Бухгалтер взял деньги, заставил меня указать сумму на клочке бумаги и поставить подпись в огромном гроссбухе. Я уже перестал отдавать себе отчет в своих действиях. Перед глазами все плыло.

– Деньги внесены? – только и смог дрожащим голосом пробормотать я.

– Внесены, – подтвердил бухгалтер.

– В таком случае я хотел бы выписать чек.

Я намеревался получить шесть долларов на повседневные расходы. Кто-то из служащих протянул мне через окошко чековую книжку, пока другой объяснял, как выписать чек. По всей видимости, меня сочли несмышленым миллионером. Накорябав нечто, я протянул чек бухгалтеру. Тот взглянул на него.

– Как! Вы хотите снять все? – в удивлении воскликнул он.

Тут я сообразил, что вместо «шести» написал «пятьдесят шесть». Однако рассуждать логически я был уже не в силах. Мне казалось, объяснить ошибку невозможно. Все служащие, отложив свои дела, воззрились на меня.

Совсем потеряв голову от неудачи, я решился – будь что будет.

– Да, всю сумму.

– То есть вы забираете все деньги из банка?

– До последнего цента.

– Вы не собираетесь больше ничего вносить? – в ужасе воскликнул кассир.

– Никогда!

Во мне теплилась безумная надежда, что служащие решат, будто процедура выписывания чека показалась мне оскорбительной, вот я передумал. Я изо всех сил старался напустить на себя вид человека необычайно вспыльчивого.

Кассир тем временем уже готов был выдать мне деньги.

– Как желаете получить? – поинтересовался он.

– Что?

– Как желаете получить?

– Ах вот оно что… – До меня наконец дошел смысл его слов. – Пятидесятидолларовыми банкнотами.

Кассир выдал мне пятидесятидолларовую банкноту.

– А шесть? – холодно бросил он.

– Шестидолларовой банкнотой.

Он выдал мне деньги, и я поспешил прочь.

Когда я открыл массивную дверь, моих ушей достиг громовой хохот, эхом отражавшийся от высоких стен зала. С тех пор я не связываюсь с банками. Деньги на повседневные расходы я храню в кармане брюк, а сбережения в виде серебряных долларов надежно припрятаны в старом носке.

Тайна лорда Оксхеда

Роман в одной главе

Всему настал конец. Крах был неминуем. Лорд Оксхед[2] сидел у себя в библиотеке, не сводя глаз с огня в камине. Снаружи ветер с воем (или завыванием) носился вокруг башен – родового гнезда Оксхедов. Однако старому графу не было дела до завываний ветра вокруг его родового гнезда. Он был слишком погружен в собственные думы.

На столе перед ним были разбросаны листы голубой гербовой бумаги. Время от времени он хватался за какой-нибудь один лист, вертел его в руках и со стоном возвращал на место. Графу грозило разорение – полнейшее и неотвратимое разорение, которое повлечет за собой и утрату родового замка – гордости многих поколений Оксхедов. А хуже того – всему миру вот-вот откроется самая страшная тайна его жизни.

Преисполненный горечи и печали, граф повесил голову – гордость его была жестоко попрана. Он сидел, окруженный портретами предков. Вот, справа, тот самый Оксхед, который преломил свое копье в битве при Креси или непосредственно перед ней. А вот Мак-Уинни Оксхед – он стремглав унесся с поля боя при Флоддене, чтобы донести до трепещущих жителей Эдинбурга все вести, сплетни и слухи, которые ему удалось собрать по дороге. Рядом висел портрет темноликого сэра Эмиаса Оксхеда, наполовину испанца, жившего во времена Елизаветы. Он первым на утлом челне бесстрашно поспешил в Плимутский порт, дабы скорее известить всех о том, что английский флот, насколько можно было судить с безопасного расстояния, вот-вот схлестнется с испанской Непобедимой армадой. Ниже расположились портреты двух доблестных рыцарей, братьев Джайлза и Эверарда Оксхедов, которые прятались в дубе вместе с Карлом II[3]. А дальше, справа, портрет сэра Понсонби Оксхеда, так сражавшегося в Испании вместе с герцогом Веллингтоном, что был отправлен в отставку.

Над камином же, прямо перед графом, красовался фамильный герб Оксхедов. Его простое, но преисполненное величия значение мог бы расшифровать и ребенок – в правом верхнем углу поделенного на четыре части червленого поля была изображена пика и поднявшийся на дыбы бык, а в середине, в простом параллелограмме, собака и девиз: «Hic, haec, hoc, hujus, hujus, hujus»[4].

– Отец! – раздался в полумраке обшитой деревянными панелями библиотеки звонкий девичий возглас.

Гвендолин Оксхед, буквально светясь от счастья, бросилась на шею графу. Гвендолин являла собой пример прекрасной молодой девушки тридцати трех лет от роду – по-английски свежей и невинной. На ней красовался изысканный прогулочный костюм из коричневого сукна, так любимого английскими аристократками, а талия затянута была грубым кожаным ремнем. Держалась Гвендолин с необычайной простотой, что и составляло ее первейшее достоинство. На десятки миль вокруг, пожалуй, не сыскать было девушки ее возраста, которая держалась бы проще, чем Гвендолин. Старый граф безмерно гордился дочерью, поскольку видел в ней воплощение всех фамильных черт рода Оксхедов.

– Отец, – заливаясь краской, вымолвила Гвендолин. – Я так счастлива, просто необычайно! Эдвин попросил моей руки, и мы поклялись хранить верность друг другу – разумеется, при условии, что вы дадите согласие. Ибо я никогда не выйду замуж без отцовского благословения! – горделиво добавила она. – Недаром же во мне течет кровь Оксхедов.

Тут, однако, девушка заметила, как опечален старый граф, и ее настроение сразу переменилось.

– Отец! – вскричала она. – Что с вами? Вы больны? Мне позвонить?

При этих словах Гвендолин потянулась к висевшему на стене толстому шнуру, однако граф, опасаясь, что ей в самом деле удастся позвонить, взял ее за руку.

– Тяжкие думы терзают меня, – признался он, – но об этом позже. Сначала расскажи, дочь моя, что за вести ты принесла. Надеюсь, Гвендолин, твой выбор пал на достойного человека и тот, кому ты поклялась в верности, будет с гордостью нести девиз Оксхедов наравне со своим собственным. – Подняв глаза на фамильный герб, граф, словно в полузабытьи, пробормотал: «Hic, haec, hoc, hujus, hujus, hujus», вознося Господу молитвы о том, чтобы никогда не забыть этих строк.

– Отец, – с некоторой робостью отвечала Гвендолин. – Эдвин американец.

– Дитя мое, ты меня удивляешь, – начал было лорд Оксхед. – А впрочем… – продолжил он, обратив к дочери взор, полный вопиющего благородства, присущего аристократам старой школы, – отчего же нам не уважать американцев и не восхищаться ими? Без сомнения, выходцы из древних американских родов известны великими свершениями. Вот хотя бы наш предок, сэр Эмиас Оксхед, – он взял в жены Покахонтас. Ну а если даже и не взял в жены, то по крайней мере… – Граф заколебался.

– По крайней мере, они любили друг друга, – закончила за него Гвендолин.

– Именно! – с облегчением выдохнул граф. – Да, без сомнения, они любили друг друга. – И он продолжил в задумчивости, словно беседуя сам с собой: – Среди американцев есть выдающиеся личности. Боливар был американцем. Оба Вашингтона, Джордж и Букер[5], американцы. Были, конечно, и другие, только вот сейчас я запамятовал их имена… Скажи же мне, Гвендолин, как зовется родовое гнездо твоего Эдвина?

– Ошкош, Висконсин, отец.

– Ах вот как! – радостно воскликнул граф. Будущий зять интересовал его все больше. – В самом деле, Ошкоши – славнейшая древняя фамилия. Это русский род. Помнится, некий Иван Ошкош прибыл в Англию в свите Петра Великого и женился на ком-то из моих прародительниц. Его потомок во втором колене, Микстап Ошкош, сражался при пожаре в Москве, разграблении Саламанки и заключении Адрианопольского мира. А если твой избранник из Висконсинов… – Лицо благородного графа заметно оживилось, ведь он питал непреодолимую тягу к геральдике, генеалогии, хронологии и прикладной географии. – Висконсины, а точнее, как я полагаю, Гисконсины – весьма древний род. Некий Гисконсин отправился в Иерусалим вместе с Генрихом Первым и там спас моего предка Хардапа Оксхеда из лап сарацинов. А другой Гисконсин…

– Ах нет же, отец, – мягко прервала его Гвендолин. – Полагаю, Висконсин – это название имения. Сам же Эдвин носит имя Эйнштейн.

– Эйнштейн… – с сомнением протянул граф. – Так он из индейцев? Многие индейцы – выходцы из знаменитых родов. Вот, например, мой предок…

– Отец, – вновь поспешила прервать его Гвендолин. – Взгляните на портрет Эдвина. Сами можете судить, из благородного он рода или нет.

С этими словами она протянула графу ферротип, раскрашенный в розовые и коричневые тона, на котором был изображен типичный образчик американских англосемитов – из тех, что могли похвастаться одновременно английскими и еврейскими корнями. Молодой человек был высок – ростом не менее пяти футов и двух дюймов[6] – и широк в груди. Грациозные покатые плечи прекрасно гармонировали с тонкой талией и мягкими, но ухватистыми руками. Благородную бледность лика подчеркивали длинные черные усы.

Таков был Эдвин Эйнштейн – тот, кому прекрасная Гвендолин отдала если еще не руку, то уже сердце. Чувства их были возвышенно просты и одновременно крайне необычны. Гвендолин казалось, что все случилось не далее как вчера, хотя с момента их первой встречи прошло уже три недели. Любовь непреодолимо толкала их в объятия друг друга. Эдвин находил прекрасную английскую девушку, ее древний род и огромное поместье необычайно притягательными – настолько, что даже сам не смел себе в этом признаться. Как бы то ни было, он поставил себе целью добиться ее руки. Гвендолин же видела романтическое очарование в манере Эдвина держаться, в его перстнях с драгоценными камнями и в колоссальном состоянии, которое молва приписывала ему, – все это не могло не затрагивать благородные струны ее души. Она с восторгом внимала его рассуждениям про акции и облигации, доходность ценных бумаг и процветающее предприятие отца. Умные речи о жизни намного более возвышенной, чем убогое материальное бытие окружающих ее людишек! Эдвину же доставляло немалую приятность слушать истории Гвендолин о землях, принадлежащих ее отцу, и об изукрашенном бриллиантами мече, который сотни лет назад подарил – или одолжил – ее предку сам Саладин. Рассказы Гвендолин о старинном роде заставляли рыцарское сердце Эдвина трепетать от романтического восторга. Ему не надоедало раз за разом спрашивать, сколько почтенному графу лет, здоров ли он, не страдает ли сердцем и не может ли его внезапно поразить страшная весть. И вот настал тот миг, в который Гвендолин с наслаждением погружалась воспоминаниями. Как-то вечером Эдвин, в свойственной ему по-мужски прямой манере, спросил, согласна ли она – в соответствии с определенными юридически закрепленными условиями, о которых они договорятся позднее, – стать его женой; а Гвендолин, уверенно вложив свои ладошки в его крепкие руки, ответила не задумываясь, что – с согласия отца, при соблюдении всех юридических формальностей и после наведения соответствующих справок – она согласна.

Все произошло словно во сне. И вот Эдвин Эйнштейн прибыл собственной персоной просить руки Гвендолин у графа, ее отца. В самом деле, молодой человек был теперь в соседней зале. В ожидании, пока его суженная сообщит лорду Оксхеду судьбоносную весть, он перочинным ножичком испытывал на прочность позолоту на картинных рамах.

Призвав на помощь все свое мужество, Гвендолин решилась сказать отцу самое страшное.

– Есть еще кое-что, что я не смею утаить от вас, папенька. Отец Эдвина – делец.

Граф в немом изумлении вскочил на ноги.

– Делец! – с негодованием повторил он. – Отец жениха дочери Оксхеда – делец! Дочь моя – падчерица деда моего внука! Да в своем ли ты уме! Нет, это уж слишком!

– Ах, отец! – взмолилась прекрасная девушка. – Выслушайте меня, прошу! Это только его отец – Саркофагус Эйнштейн-старший! Сам Эдвин ничем не занимается. За всю жизнь он не заработал ни пенни! Он вполне не в состоянии содержать себя. Только взгляните на него – вам все станет ясно! Уверяю, все именно так! Эдвин сейчас здесь, в этом доме, ждет встречи с вами. Если бы не его огромное состояние…

– Девочка моя, – строго одернул ее граф, – мне нет дела до его богатств! Сколько там, кстати?

– Пятнадцать миллионов двести пятьдесят тысяч долларов, – поспешила ответить Гвендолин.

Лорд Оксхед уткнулся лбом в каминную полку, пытаясь высчитать, сколько можно получить за год с пятнадцати миллионов двухсот пятидесяти тысяч при ставке в четыре с половиной процента с точностью до фунта, шиллинга и пенса. Однако его усилия были напрасны. Мозг, привыкший к тяготам жизни на широкую ногу, стал слишком нежен, слишком утончен для упражнений в математике…

В этот момент дверь распахнулась и взору графа явился Эдвин Эйнштейн. Гвендолин никогда не забыть, что произошло далее. Картина эта, вставая перед мысленным взором, преследовала ее всю оставшуюся жизнь: ее возлюбленный, горделиво выпрямившись, стоит в дверях, с нескрываемым любопытством разглядывая бриллиантовую булавку в галстуке ее отца, в то время как ее отец поднимает голову, и на лице у него написаны ужас и изумление.

– Ты! Ты! – не помня себя выкрикнул граф.

На мгновение он поднялся во весь рост, шатаясь и тщетно хватая руками воздух, а затем ничком повалился на пол. Влюбленные кинулись ему на помощь. Эдвин развязал галстук и вынул бриллиантовую булавку, чтобы графу было чем дышать. Увы, усилия их были тщетны. Граф Оксхед испустил дух. Жизнь его оборвалась. Граф покинул бренный мир. Проще говоря, он умер.

Причину его смерти мы никогда не узнаем. Убило ли его появление Эдвина? Не исключено. Семейный врач, за которым сразу же было послано, признался, что совершенно ничего не понимает – что вполне вероятно. Сам Эдвин ничего не мог сообщить на этот счет. Единственное, что можно сказать с точностью, так это что после смерти графа и женитьбы на Гвендолин его словно подменили. Он стал лучше одеваться и гораздо лучше говорить по-английски.

Свадьба прошла скромно, почти печально. По просьбе Гвендолин не было ни праздничного приема, ни подружек невесты, ни гостей. Эдвин же, из уважения к чувствам своей избранницы, настоял на том, чтобы не было ни шафера, ни цветов, ни подарков, ни медового месяца.

Тайну свою лорд Оксхед унес в могилу. Впрочем, она, возможно, была настолько запутана, что не представляет для нас интереса.

Геометрия пансиона

Определения и аксиомы

Все пансионы равны.

Все постояльцы пансиона, проживающие на одном этаже, равны.

Одноместный номер состоит из единственной комнаты и не измеряется в абсолютных значениях.

Хозяйка пансиона являет собой параллелограмм, иными словами, вытянутую угловатую фигуру, описать которую не представляется возможным, но которая равна всему.

Перепалка – взаимное нерасположение двух постояльцев, пересекающихся, однако не находящихся на одной прямой.

При условии, что все остальные номера заняты, одноместный номер считается двухместным.

Предположения и теоремы

Пирог может быть выставлен на стол неограниченное количество раз.

Хозяйка может быть приведена к простейшему (читай, благорасположенному) виду посредством ряда предположений.

От любого пансиона к любому другому пансиону можно провести прямую линию.

Края одеяла в пансионе, как бы их ни растягивали, никогда не пересекутся.

Любые два приема пищи в пансионе в сумме дают меньше, чем два полноценных обеда.

Если между противоположными углами пансиона провести прямую, проходящую последовательно через все комнаты, то печная труба, согревающая постояльцев, окажется ровно на этой линии.

На одной квитанции не могут быть отображены две одинаковые статьи расхода.

Если на одном этаже проживают два жильца и размеры их половин равновелики, а пререкания между первым жильцом и хозяйкой равны пререканиям между хозяйкой и вторым жильцом, то и еженедельные счета обоих жильцов будут равны между собой.

В противном случае один счет будет больше второго.

Тогда второй счет будет меньше, чем мог бы быть, а это не имеет смысла.

Ужасная судьба Мельпоменуса Джонса

Некоторые люди, к коим мы с вами не относимся – ведь мы исключительно хорошо владеем собой, – так вот, некоторым людям, нанося кому-либо визит, чрезвычайно трудно попрощаться с хозяевами. Минута эта приближается неотвратимо, и вот посетитель уже чувствует, что пора откланяться. Он встает и отрывисто бросает:

– Что ж, думаю, мне…

На что хозяева немедленно возражают:

– Ах, неужто вы уходите! Ведь еще совсем не поздно!

И борьба эта продолжается до бесконечности.

Пожалуй, самый прискорбный случай такого рода произошел с моим несчастным приятелем Мельпоменусом Джонсом – помощником священника. А какой это был прелестный молодой человек! И подумать только – ему было всего двадцать три! Джонс совсем не умел уходить из гостей. Благонравие не позволяло ему врать, а намеренно обидеть кого-либо он не мог из религиозных убеждений. Однажды, в первый день отпуска, он отправился с визитом к своим знакомым – ведь следующие шесть недель были в полнейшем его распоряжении. Он немного поболтал о том о сем, выпил две чашки чая, собрался с духом и внезапно объявил:

– Что ж, думаю, мне…

Однако хозяйка немедленно его перебила:

– Нет-нет, мистер Джонс! Разве не можете вы посидеть еще немного?

Джонс всегда говорил только правду.

– Да, пожалуй, я… м-м… могу еще немного посидеть.

– Тогда прошу вас, не уходите!

Он остался и выпил еще одиннадцать чашек чая. Стемнело. Он снова поднялся.

– Что ж, теперь мне точно…

– Как! Уже уходите? – вежливо осведомилась хозяйка. – А я думала, вы останетесь с нами поужинать…

– Ах, в таком случае я могу задержаться, – заявил Джонс. – Если только…

– Прошу вас, останьтесь! Уверена, муж будет в восторге.

– Хорошо, – вяло согласился Джонс. – Я останусь.

С этими словами, полный чая и тоски, он опустился обратно в кресло.

Вернулся отец семейства, уселись за стол. Во время ужина Джонс думал только о том, как ему откланяться в половине девятого. Вся семья гадала, был ли он глуп и чем-то расстроен или же только глуп.

После ужина хозяйка решилась прибегнуть к проверенному методу, чтобы выкурить гостя, и достала семейный альбом. То был целый музей! Рассказывая Джонсу семейную историю, она демонстрировала десятки изображений: вот дядя мужа с женой; а вот ее собственный брат со своим малышом; вот невероятно захватывающая фотография приятеля дяди мужа в бенгальском мундире; а вот замечательная карточка мужа в костюме дьявола во время бала-маскарада. К половине девятого Джонс изучил уже семьдесят одну фотографию – осталось еще около шестидесяти девяти. Джонс поднялся.

– Я должен откланяться, – с мольбой в голосе произнес он.

– Откланяться? Ведь всего только половина девятого! Или у вас есть какие-то неотложные дела?

– Нет, – признался Джонс и, горько рассмеявшись, пробормотал, что следующие шесть недель совершенно свободен.

Тут оказалось, что один из детей, всеобщий любимец и премилый шалун, спрятал куда-то шляпу мистера Джонса, на что отец семейства заявил, что Джонс должен остаться, и пригласил его выкурить трубку за приятной беседой. Вот он уже выкурил трубку и развлек Джонса приятной беседой, а тот все не уходил. Каждую секунду он готовился вот-вот решиться на страшный шаг и не мог. Хозяин уже стал заметно тяготиться присутствием Джонса: немного поерзав, он иронично предложил Джонсу переночевать, чтобы его, чего доброго, не обчистили по дороге. Тот принял предложение со слезами благодарности, и хозяин, от души проклиная Джонса, велел постелить ему в комнате для гостей.

На следующее утро, позавтракав, хозяин отправился по делам в Сити, а несчастный Джонс остался играть с детьми. Всяческое самообладание покинуло его. Весь день он набирался духу уйти, но так и не смог. Вернувшись вечером домой, отец семейства, к вящему своему удивлению и расстройству, обнаружил, что Джонс никуда не делся. Желая хоть как-то уже избавиться от гостя, он высказался в том духе, что, возможно (ха-ха!), придется брать с него плату за постой, на что несчастный молодой человек, дико вытаращив глаза на хозяина, выдал ему деньги за месяц вперед, после чего повалился на пол и зарыдал как дитя.

В последующие дни он был угрюм и неразговорчив. Обитал он, конечно же, в гостиной, и отсутствие свежего воздуха и физических упражнений пагубно сказывалось на его здоровье. Во все это время его единственным занятием было пить чай и изучать альбомы. Часами мог разглядывать он фотокарточку приятеля дяди мужа в бенгальском мундире – разговаривать с ним, даже осыпать проклятиями. Очевидно, разум его помутился.

Наконец, организм Джонса не выдержал. Несчастного отнесли в верхние покои в бреду и лихорадке. Поразившая его болезнь была страшна. Он не узнавал никого, даже приятеля дяди мужа в бенгальском мундире. Временами он вскакивал с воплем: «Что ж, думаю, мне…» – и с душераздирающим хохотом вновь падал на подушки. Потом вскидывался и кричал: «Еще чашечку и несколько фотографий! Больше фотографий! А-ха-ха!»