Мордвин

Мои родители учили своих детей порядочности не только на словах – прежде всего на деле. Я не помню, чтобы в нашей семье говорили одно, думали другое, а делали третье. Такого никогда не было. И то, что произошло в тот далёкий-далёкий вечер, не просто отложилось в моей памяти. Мне до сих пор больно!

Мама! Если Вы слышите меня – знайте! Вы не покривили душой. Конечно же, нет. Ваша невысказанная просьба была просьбой во спасение. И я отлично поняла Вас!

Маленький – не значит глупый или непорядочный. Я бы не рассказала ни папе, ни кому-либо другому о том, что произошло в больнице, ибо скотскую неблагодарность ближнего надо было ещё суметь осознать и пережить. В шесть лет я впервые испытала жгучий стыд за поведение другого, ещё и взрослого человека.

Прошли годы… И мама, и я помнили этот безобразный больничный спектакль. Но папа до конца дней своих о нём ничего не знал.

Заканчивая рассказ о моём дошкольном детстве – вернее, о самых ярких событиях, я не могу не описать ещё два эпизода.

Произошло это во времена репрессий. Значит, жили мы в финском домике и ходила я в ненавистный детский садик, где меня дразнили лягушкой. Была у меня подруга Ниночка. Прекрасно воспитанная, доброжелательная девочка. Родители её работали в средней школе. Папа – географ, а мама, честно говоря, не помню, что преподавала. Да это и неважно. Жила с ними ещё и бабушка – папина мама. Ниночка меня не обзывала, наоборот, старалась окружить вниманием. Девочка была постарше на полтора года, и расположение взрослой Ниночки мне очень льстило.

Я проснулась ночью от приглушённых голосов. Плакала пожилая женщина, а папа её успокаивал.

– Ирина Васильевна, соберите необходимое, берите внучку и приходите к нам. Вам дома оставаться нельзя. Я отправлю вас в район, к хорошим знакомым. Там вы будете в безопасности.

– Григорий Яковлевич, это ошибка. Они разберутся и отпустят. Сын ни в чём не виноват. А невестка в положении. Она и из дому-то почти не выходит. У неё сильный токсикоз.

– Хорошо, Ирина Васильевна, в районе дождётесь сына и невестки. А сейчас собирайтесь…

– Нет, я не поеду. Буду дома ждать.

– Ирина Васильевна, приведите к нам хотя бы ребёнка.

Мамин голос:

– Вы не беспокойтесь, я за Ниночкой буду ухаживать, как за своими детьми.

– Александра Кузьминична, спасибо вам, но вы преувеличиваете. В чём можно обвинить Ниночку? Она ещё и читать-то не умеет.

– И всё-таки, Ирина Васильевна, девочка должна жить у нас.

– Нет, Григорий Яковлевич, это лишнее. Я завтра пойду хлопотать. Вы уж, Александра Кузьминична, не посчитайте за труд, если задержусь, заберите Ниночку из садика.

– Конечно, Ирина Васильевна. Всё сделаю. А лучше бы к нам…

– Спасибо вам. Пойду я…

На следующий день Ниночка, как всегда, в отглаженном платьице, с бантиками в косичках, пришла в детский садик.

Наша группа играла во дворе в «Угадайку». Воспитательница задавала вопросы, а дети хором отвечали. Заскрипела калитка, и во двор вошли два взрослых дяди – в чёрных кожаных пальто и в чёрных шляпах. Между ними шла Ниночкина бабушка.

– Ниночка, где твоё пальтишко?

– В шкафчике.

– Беги, деточка, забери его, и мы поедем к маме и папе. Эти дяди очень хорошие. С ними и по едем…

Голос пожилой женщины дрожал. Дрожали и руки. Женщина обнимала внучку и было в её движениях столько горя и растерянности, что даже малые дети притихли. К Ниночке подошёл мальчик из старшей группы.

– Прощай, Ниночка.

– Заберите ребёнка! Не сказал – пролаял «хороший» дядя.

Воспитательница срывающимся голосом сказала первое, наверное, что пришло ей на ум.

– Дети, прогулка закончена. Пора обедать.

Вообще-то мы гуляли после завтрака. Не прошло и двадцати минут, но никто из детей не задал ни одного вопроса – выстроились парами и пошли в пристройку, служившую столовой. Нам подали чай, белый хлеб с маслом и песочком, и по половинке большого яблока.

Больше я Ниночку не видела. Исчезла вся её семья. Мои мама с папой переживали трагедию, как собственное горе. Даже папа, который прекрасно оценивал обстановку, не мог предположить, что старого человека и маленькую девочку заберут на следующее утро. Помню, что мама плакала и не хотела верить… Девочка росла на её глазах, и для мамы такой поворот событий был непереносим. Мама не понимала, как можно мстить ребёнку? За что?! Родители надеялись отыскать след хотя бы Ниночки. Папа наводил справки и в конце концов получил ответ: все четверо – без права переписки. Это расстрел! Я и сегодня не понимаю: пятилетнего ребёнка что, тоже расстреляли…?!

В чём же была вина родителей девочки перед партией и народом? Ни в чём. Ниночкин папа, учитель географии в школе, носил очки с толстыми стёклами. Почти слепой! Его обвинили в том, что он диверсант, взорвал мост. Мост этот ещё долгие годы стоял, пока его не снесли и не заменили более современным.

А молодая, беременная женщина – Ниночкина мама? Пожилая женщина и маленькая девочка? Мирные люди – какие они диверсанты? Их просто убили. По доносу мерзавца! И я верю и надеюсь:

НЕТ И НЕ БУДЕТ ПРОЩЕНИЯ ЗА ДАВНОСТЬЮ ЛЕТ! НЕТ И НЕ БУДЕТ ПРОЩЕНИЯ УБИЙЦАМ!

Есть люди, которые верят, что послевоенные дети в нашей стране жили счастливо. Не верьте, это не так. Как-то все забыли, какой была война. Солдат несколько раз на дню шёл в атаку. И так четыре года… Четыре года шёл на смерть! Это в песнях и сказаниях всё красиво и героически. На самом деле, чтобы человек не сошёл с ума от бесконечного ужаса, выдавались перед боем сто граммов наркомовских. Боец привыкал к этим ста граммам и спившихся мужчин после войны было очень много. Да что тут говорить?! Человек вернулся живым! И надеялся на счастье. Многие мужчины вернулись искалеченными войной. Большинство не имело образования и хоть какой-то специальности. Неквалифицированный труд стоил копейки, да и интеллигенция не зарабатывала приличных денег. Послевоенное поколение детей было дурно одето и не очень-то сытно накормлено. Строился развитой социализм, который, конечно же, всех должен был накормить и осчастливить! Справедливости ради, надо заметить: послевоенные продукты отличались прекрасным качеством! Вся еда – от хлеба до деликатесов, была абсолютно натуральной. Картошка, пожаренная на свинине, чем не еда? Только не у всех на это денег хватало.

Плохо было ещё и то, что развитию детей в семьях внимания уделялось мало. Если вообще уделялось. Детские книги и игрушки покупались редко, и дети шли в первый класс абсолютно неподготовленными. В детских садах детей учили многому, но далеко не все дети ходили в садики. Детских дошкольных учреждений катастрофически не хватало. Вся нагрузка образования детей ложилась на среднюю школу. И прежде всего – на младшие классы. Учителя младших классов работали сверх всякой меры. Дополнительные занятия с отстающими входили в их обязанности. А отстающих –полкласса! В каждом классе сорок человек. Классов с первого по десятый обязательно по четыре: четыре первых, четыре вторых… и так до десятого класса. Занимались дети в три смены. Первая смена – начальные классы, начинали учиться с восьми утра; вторая смена – это средняя школа. То-есть, с пятого по восьмой класс, учились с двенадцати и до четырёх. А уже с четырёх вечера и до девяти, а то и до десяти, учились восьмые, девятые и десятые классы. Классы обозначались буквами от А до Г. В некоторых школах были и Д классы.

В 1955-м году, в декабре, мне исполнилось долгожданных семь лет. И в следующем году, в сентябре, я должна была пойти в первый класс!

Я уже писала, папа попал в авиакатастрофу. Г.Я. Меркушкина оперировали два прекрасных хирурга – Морозова Мария Васильевна и Шавензова Елена Зиновьевна. Операция прошла успешно, и папа не остался обездвиженным инвалидом.

Не знаю я таких слов, чтобы сказать, какую благодарность я испытываю к двум женщинам, просто.. делавшим.. свою.. работу.. И давшим сотням людей вторую жизнь!

Мария Васильевна! Елена Зиновьевна! Вас помнят и поминают добрым словом поколения! И ещё долго-долго будут помнить и поминать внуки и правнуки вами спасённых.

После операции здоровье папы оставляло желать много лучшего. И мама в очередной раз стала выхаживать мужа. Пишу эти строки и вижу маму… Мама стоит перед зеркалом и трогает седую прядь. Яркая, блестящая, извилистая дорожка не портила маму, не придавала ей возраст. Скорее подчёркивала красоту тёмных волос и молодого лица. Беда лишь в том, что красивая платиновая прядь не была данью моде, а была эта прядь результатом бессонных ночей, слёз и страха. Страха за жизнь любимого человека и благополучие своих детей, теряющих отца… И как бы сложились наши судьбы, если бы папа умер…? Если бы мама спасовала перед бедой, отдалась бы горю?

Какая-то мистика присутствовала в судьбе мамы. 1944-й год – папа на фронте, несколько раз тяжело ранен. Мама выходила его. Прошло одиннадцать лет. Начало 1956-го года. Март, авиакатастрофа. Папа между небом и землёй. Надежды мало… Мама опять и снова возвращает папу к жизни. 1966 год, август. Первый папин инфаркт. Мама у папиной постели день и ночь. Папа выжил. И прожил ещё двенадцать с половиной лет…

Что я могу сказать о своих родителях? У них не было двух отдельных жизней, а была одна – одна на двоих, глубоко преданных друг другу людей. И именно мама являлась тем остовом, на котором держалась папина жизнь и расцветал его талант!

В конце августа родители должны были ехать в санаторий – папе необходима длительная реабилитация. Перед мамой встал вопрос: или ещё на год откладывать моё образование, или брать меня с собой и определять в местную школу за семь километров от санатория. Выход нашёлся! Меня взяла к себе на всю первую четверть семья Шорохова Семёна Марковича – секретаря мордовского обкома КПСС. Дядя Сеня, тётя Катя (Екатерина Константиновна) и их дочь Валя – люди, которым я пожизненно благодарна за их поступок. Не так это просто, скажу я вам, заботиться о чужом ребёнке, пережившим стресс.

У Вали никогда не было кос, а у меня –длинные, густые, и главное – гладкие и упругие. Тётя Катя с усердием заплетала их каждое утро, а они почему-то следом расплетались. В последствии Екатерина Константиновна говорила маме:

– Шура, я каждый день плакала. Как ты их заплетаешь?

– Да что ты, Катя? Это же легко.

Моя мама сама была обладательницей густых волос. Ей не привыкать…

Закончилось моё раннее детство. Начались школьные будни. Именно с этого момента я отчётливо помню Владика – Владислава Григорьевича Меркушкина и мою двоюродную сестру Раю (Раису Ивановну Осипову–Меркушкину).

Но прежде, чем перейти к своим школьным годам, я хочу сравнить своё раннее детство с детством своих родителей.

Мама моя, Александра Кузьминична Чиняева, родилась в семье сельского учителя, Кузьмы Никитовича Чиняева и его жены – Ирины Ивановны Бардиной. Дедушка мой для своего времени был образованным человеком. Сколько я знала деда – основной, доминирующей чертой его характера являлось желание знать! Он очень много читал, то есть читал всё, что только попадало ему в руки. И умел делать вывод. Неординарный, зачастую с прогнозом на будущее. Бабушка моя, простая крестьянка, обладала недюжинным умом и прекрасным чувством юмора. Мама выросла в благополучной семье, горя в детстве не знала.

У папы жизнь сложилась абсолютно по-другому. С двух лет сирота, он ещё в раннем детстве сполна испытал и горе, и голод, и унижение.

Со слов папы: работать он начал с шести лет. Конюшни чистил у богатых. За кусок хлеба.

– Вычищу, доченька, конюшню, зайду в дом и жду, когда покормят. Когда покормят, а когда и скажут – Чего тебе? Иди с Богом.

Уважаемый читатель! Это моя третья книга о папе. И последняя! Невыносимо тяжело и больно писать о его жизни. Я не смогу ещё раз осознать, пропустить через себя всё то горе, которое выпало на долю моего самого главного человека –

Меркушкина Григория Яковлевича.

Не дано мне понять, что же это за люди такие?! Ребёнку куска хлеба пожалели! Не просто от щедрот – за работу харчами заплатить не сподобились. Как их земля носила! И где были все эти тёти и дяди, старше папы на пятнадцать–двадцать лет, которые в пору папиного процветания дневали и ночевали у нас? Где.. они.. были..? Мой вердикт: не рядом.

Начну по порядку: и кто же в Верхиссах в 1923-м году так богато жил, что местный сирота у них конюшни чистил? И сколько таких богатеев обреталось, что папа ребёнком ходил от двора к двору. Хлеб насущный зарабатывал! Да не было таких в Верхиссах! От хутора к хутору ходил папа, а не от подворья к подворью! А где в начале двадцатого века были богатые хутора? Ответь, уважаемый читатель, на этот вопрос сам. Я себе ответила… И почему папа не любил морскую рыбу ни в каком виде? Может, он всё детство её только и ел? Не скрою, иногда папа съедал кусочек речной рыбы, такой, как стерлядь или простой окунёк. При этом говорил:

– Хм, совсем другой вкус…

Он сравнивал речную рыбу с морской! Я уже писала, папа очень любил море. Его любимая песня – «Раскинулось море широко» Интересно, в Верхиссах где плещется море с морской рыбой? И почему папа не имел практических знаний флоры и фауны средней полосы России? И почему папу отправили воевать на Ленинградский фронт? У меня слишком много ПОЧЕМУ…

Приведу ещё один пример – папин рассказ. Для меня – тяжелейшее воспоминание.

Со слов Григория Яковлевича Меркушкина:

«Валенок у меня не было, зато была заячья шапка-ушанка. Огромного размера! Школа – в барском доме, высоко на горе. Пока заберусь по снегу – ноги красные, как у гуся. Прибегу в класс, шапку сниму и ноги – в шапку. Сначала больно, аж искры из глаз! А потом тепло, хорошо, спать хочется…»

Я слушала и сдерживала слёзы, чтобы папу не расстраивать. У меня и сейчас першит в горле. Как представлю себе… Самое странное в этой истории то, что воспоминания эти для папы были приятными. Его глаза теплели. Видно вспоминал, как отогревался в шапке, как уходила боль, и не надо было больше бежать по снегу…

И какое же надо иметь детство, чтобы рассказ, вызывающий слёзы, был приятен рассказчику?

У папы не было детства!

Возникает законный вопрос: где были многочисленные родственники? И куда делась высокая гора, на которой стоял барский дом в Верхиссах?

Я была в этой деревне. Пологое место. Никаких намёков на моря, горы и возвышенности. И почему папа ни разу не вспомнил лес около деревни? И почему он этот лес, да и любой другой лес, не знал, как знают люди, детство которых проходило в лесистой местности?

Я ещё не раз и не два вернусь к папиной жизни. Полагаю, читателю тоже будет не безынтересно узнать, как прошла школьная жизнь его старшей дочери – Меркушкиной Натальи Григорьевны.

Итак, я – первоклассница! Живу у тёти Кати, дяди Сени и Вали Шороховых. Мама на три месяца увезла папу долечиваться в санаторий. Первую учительницу мою звали Мария Васильевна Лентовская. Знания у неё были замечательные, имела она звание заслуженной учительницы СССР, и целиком и полностью званию этому соответствовала. Мама моя тоже учительница, и беспокоиться о моих первых школьных успехах маме не приходилось. Да она и не беспокоилась. А беспокоилась она о том, как я приживусь в чужой семье. Прекрасно прижилась! Валя Шорохова – отличница и хохотушка, добрая девочка, и у нас сложились самые лучшие отношения. На всю жизнь! Жили мы так: до полуночи смеялись, утром никак не могли проснуться, а бедная тётя Катя нервничала все эти три месяца. Косы у меня были знатные, но… упругие и очень гладкие. Как шёлк. Их заплетаешь, а они следом расплетаются! И приходила я в школу с «дизайнерским» вариантом причёски. Мария Васильевна понимала, что по-другому никак и помалкивала. Ещё я неважно писала палочки. Это была не моя вина, а моего зрительного аппарата. Вернее, его индивидуальной особенности. Я прекрасно писала эти самые палочки, но… только если тетрадка лежала под определённым углом. Все десять лет педагоги поправляли мои тетради. Сколько мне нервов потратили! В старших классах учителя, наконец. «плюнули» на особенности ребёнка и оставили меня в покое. Какая разница, как лежит тетрадь?! В моё время педагоги неукоснительно соблюдали все правила. И это правильно!

С первого по четвёртый класс я ничего негативного в школе не испытывала. Училась я с интересом, младшие классы закончила с отличием, впереди – средняя школа!

Самым главным авторитетом моих школьных лет, был мой брат Владик – Владислав Григорьевич Меркушкин. Умница, на четыре года меня старше, и я отдавала должное его «солидному» возрасту и знаниям. Владик слыл запредельно начитанным мальчиком. Читать он начал бегло в четыре года, и читал всю свою жизнь. Мама считала, что её сын читает не вдумчиво, пропускает страницы. Родители не могли объяснить скоростности прочтения книг. И не поняли бы, если бы эта «тайна» не открылась сама собой. Ни о каких методиках скоростного чтения в те далёкие времена и не слышали. Однако, если один человек может что-либо понять, так почему другому это не дано? Маленький мальчик не мог знать, как читают другие. Он читал так, как ему нравилось. Оказалось, что читал он каким-то своим способом – очень быстро, концентрируясь на главном. Моему брату и учёба в школе давалась легко – отличник из отличников без всяких усилий. В шестнадцать лет закончил школу с золотом и играючи, с максимальным проходным балом, поступил в МЭИ.

Я считаю, что я не такая способная, как Владик, но я явно «перекрывала» его в сочинениях, что мне очень льстило. А Владик на полном серьёзе мною гордился, считал меня талантливым ребёнком, и не упускал случая похвастать моими рассказами перед друзьями, чем и смущал меня до нельзя.

Насколько умён был мой брат, настолько же и добр и справедлив. Владик младшую Натуличку любил и всегда защищал. Помню, в ГУМе меня толкнула злая, раздражённая женщина. Владику едва исполнилось тринадцать лет. Не побоялся мой братик ни мужа этой женщины – весьма габаритного мужчины, ни самой обидчицы. Догнал их и стал что-то говорить… Правильно, наверное, говорил. Пара вернулась и извинилась передо мной, девятилетней девочкой. Мужчина подал руку Владику и с уважением пожал детскую ручку моего брата.

Я не обращалась к Владику, если мне было что-то непонятно в домашнем задании. Стеснялась. Он обязательно всё бы объяснил, но всегда сложно, шире школьной программы. Да ему с детства надо было лекции в институте читать! Или экстерном закончить школу. Но мама всегда была против экстерната – считала, что такое образование ведёт к поверхностным знаниям. Может, она и права…

Я закончила шестой класс, а Владик – десятый. Уехал учиться в Москву и я осиротела… Мне не хватало Владика. Я не помню, чтобы мой брат хоть когда-то пребывал в плохом настроении. Красивый, артистичный мальчик. Любую историю расскажет так, что и взрослые долго смеются. Без Владика жизнь стала какой-то серой. Раньше я не замечала, какая на улице погода. А тут стала замечать. И совсем даже не каждый день солнышко… А с Владиком – каждый день…!

Я письма Владику писала. У нас сложилась переписка в виде моих юмористических рассказов.

Назывались они «Капля Смеха». Владик оценивал и отвечал мне соответствующим письмом. Для нас такое общение считалось нормой. Значения переписке не придавали. Читали, отвечали, прочитанное выбрасывали за ненадобностью. Ничего не сохранилось. Как жалко!

Владислава Григорьевича Меркушкина нет в живых более тридцати лет. Привыкнуть к этому я не могу и не хочу! Его лицо, его письма живы перед моим мысленным взором. К сожалению, только перед взором…

Хорошо помню, как мама готовилась к семейному празднику – приезду сына на летние каникулы. Дверь открывается, входят папа и Владик. Мама обнимает сыночка, на глазах слёзы… Так и должно быть! Именно так встречаются родные люди!

Все садимся за праздничный стол. Владик о чём-то вспоминает, идёт к своей сумке… Говорит мне:

– Закрой глаза.

Я закрываю… На руке тикают маленькие, прелестные часики… Со стипендии, с родительских переводов, купил мне самые дорогие часы! Стоили они сорок пять рублей! Месячная зарплата педагога начальных классов! Далеко не каждая взрослая женщина могла позволить себе такую роскошь. А девочкам и мечтать не приходилось…

Владик-Владик… Тебе бы было сейчас всего лишь семьдесят шесть лет… Ты даже представить не можешь, как мне тяжело без тебя…

Со времён своих школьных лет, я очень люблю Раечку – Раису Ивановну Осипову – Меркушкину. Я её всегда любила и сейчас люблю. И всегда выделяла из всех папиных родственников. Будучи ребёнком, я не понимала, чем мне так не угодили именно папины многочисленные родственники. Нас воспитывали в духе любви к ближнему, но я при всём моём большом желании не могла любить всех подряд. Не нравилось мне у папиных родственников постное выражение лица – казанские сироты, да и только! Раечка старше меня на десять лет, и я ни разу не видела её во образе «казанской сироты». Полненькая, светленькая деревенская девушка. Умненькая и весёлая, с ясными синими глазами с хитринкой. Я и сейчас её такой вижу… Раечка любила нас. Просто любила. И никогда, никому не завидовала. Во всех своих книгах я обязательно посвящаю несколько глав моей Рае – моей любви к ней…

Раечка поступила в казанский медицинский и каждые каникулы бывала у нас. Ну..у.., это были времена! Владик с серьёзным видом рассказывал смешные школьные истории и забавные анекдоты, Раечка с полуоборота заводилась, смеялась до слёз; я тоже не отставала. Уложить нас спать не представлялось возможности! Папа смеялся вместе с нами, а мама очень расстраивалась, что опять до первых петухов спать не будем. Так и заболеть недолго… Да как же! Были мы абсолютно здоровыми, жизнерадостными детьми. Кстати, папа всегда занимал нашу сторону.

Звоню Раечке. С удовольствием вспоминаем те давние времена. Всё в прошлом… Владика нет, мне за семьдесят, а Раечке за восемьдесят…

Мне исполнилось тринадцать лет, когда родители получили новую квартиру по улице Льва Толстого. С 1960-го года, папа – ректор Мордовского Государственного Университета. И какой ректор! Образованный, с прекрасными организаторскими способностями, с непостижимыми уму связями в лучшем смысле этого слова! Папа мой был обаятельнейшим человеком. А кругозор какой! Память колоссальная! Классическая литература, живопись, скульптура, зодчество – во всём разбирался! Тонкий вкус и стремление к знанию! Перед ним открывались двери самых высоких кабинетов. Это мой папа! Ни с кем я его не сравнивала. Да и с кем я его могла сравнить? Друзей его возраста у меня не могло быть. Если только педагоги? Но они не были всесторонне развитыми. Люди стремились общаться с папой и он не отказывал. От обыкновенного рабочего, до академиков – все бывали в папином доме.

Желание писать – это прежде всего желание самовыразиться. Папа писал… Писал стихи, научные труды, отличные пьесы. И ставили эти пьесы не только на сцене мордовских театров, но и за рубежом. Точно знаю – на венгерской сцене. Родителям подарили вырезку из газеты об успехе папиной пьесы в Венгрии. Вырезка не сохранилась. Я не знаю, кто презентовал папе эту статью. Перевод оставлял желать лучшего – неточный, и папа почему-то не придавал венгерской газете должного значения. А впрочем, объяснение есть: для Григория Яковлевича Меркушкина главной точкой на земном шаре была его Мордовия!

Будучи ярким человеком, папа никому не завидовал. Несправедливость переживал тяжело, а завистью не страдал. К сожалению, эту черту папиного характера, я унаследовала сполна. Что такое зависть и как завидовать – вообще не знаю. Полагаю, именно поэтому, я в своё время на многое не обратила внимания.

Въехал в наш дом и в наш же подъезд на Гражданской некто А.В. Тремасов со своей семьёй. Одним словом, в «нашем доме появился удивительный сосед». Появился и в университете. Хозяйственный мужчина, очень рукастый. Ничего плохого о нём не скажешь. Уж очень этот Тремасов дружить с папой хотел. Да и его жена тоже стремилась к общению. Пожалуйста! Мои хлебосольные родители были совсем не против. И всё шло прекрасно. Заходили к нам по вечерам на огонёк, смотрели вместе телевизор – мужчины говорили о политике, женщины – о детях. Мы переехали на Льва Толстого – так они и в новой квартире были частыми гостями.

Что случилось с Тремасовым – так никто из нас и не понял. Человек вдруг возненавидел папу всеми фибрами души. Гадил по-чёрному, и не скрывал этого. Прошло более полувека, я так и не сделала чёткого вывода. Полагаю, в основе ненависти этого персонажа лежали неудовлетворённые амбиции. Тремасов слыл уж очень хозяйственным мужчиной и видно решил, что его место в ректорском кресле. Университет – не посол огурцов. Ректору нужны знания энциклопедические, да ещё и умение эти знания применить во благо делу. Тремасов же трёх книг за жизнь не прочитал. Более того, не считал образование чем-то жизненно важным. Зато как все недалёкие люди был пламенным партийцем, и считал задачи партии почему-то своей великой заслугой. У папы, насколько я помню, громоподобные речи необразованного партайгеноссе вызывали улыбку. К Тремасову папа относился как к хорошему мужику, но… недалёкому. С какого именно момента у описываемого товарища началось противостояние – я не знаю. Думаю, с той самой минуты, когда папа недвусмысленно поставил Тремасова на место. Почувствовав себя другом семьи, стал малограмотный человек учить папу ректорству…