Мордвин

Наталья Платонова

Мордвин

Писатель Наталья Григорьевна Платонова не нуждается в представлении. Её книги завоевали признательность читателя как в Москве, так и за её пределами. С каждой новой книгой автора, её читательская аудитория пополняется серьёзным, думающим читателем. Н. Платонова интересна тем, что для неё не существует «Не её» литературных жанров: от книг для детей, рассказов, повестей, стихов, романов – до философских изысканий. Её новая книга «МОРДВИН» есть не что иное, как философский трактат, анализ жизни социума 50х– 70х годов 20-го века. Автор даёт исчерпывающую, контрастную характеристику разуму, высокому интеллекту личности, и косности, утильности партийно-государственной системы минувшего столетия, подавляющей разумное начало, мыслительные возможности человека, его индивидуальность и многомерность. В воспоминаниях автор приводит яркие сюжеты и реалии из жизни главного героя – человека незаурядного, цельного, обогнавшего свой век, не вписывающегося в действительность окружающего его бытия. В книге много информации, дающей возможность читателю сделать собственный вывод, стать участником неординарных событий, описанных автором. Глубоко трогают сопереживания писателя. Сопереживания болезненные, не стёршиеся за давностью лет; сопереживания бесконечно дорогим людям, давно ушедшим в мир иной…

В целом книга Н. Платоновой «МОРДВИН» оставляет впечатление серьёзного литературного труда. Характеризует автора как многогранного, талантливого, интересного современного писателя.

Литературный критик Петров О. И.

Папу совсем молодого я не знала. Я родилась в 1948-м году. Папе шёл тридцать второй год.

Папа с мамой поженились прямо перед войной, в январе сорок первого. Но об этом позже…

Я осознала и помню себя с двух с половиной лет. И начало моего детства было более чем счастливым. Длилось это счастье очень недолго, пока мама не отдала меня в детский садик. Сам садик я не помню. Помню первое горе, которое там испытала.

После войны ничего не было – ни продуктов, ни одежды. А что было – купить удавалось не всем. Не знаю, откуда у меня взялось пальтишко – бархатное, изумрудно-зелёное, с капюшончиком. Оно мне очень шло. Пальтишко действительно смотрелось замечательно! Детская ли зависть сказалась, или равнодушие воспитателей к происходящему – трудно сказать, но из-за этого пальтишка я в два с половиной года глубоко осознала, каково быть несчастным человеком. Меня дразнили лягушкой. Дразнили все – и девочки, и мальчики. Тыкали в меня пальцем, строили рожицы, приплясывали и хором кричали: – лягушка, лягушка… Воспитатели всё видели и слышали, но я не помню, чтобы детям делали замечания. Почему? Они что, тоже завидовали пальтишку? Или тому, что не могут купить своим детям такое-же?

Тому, что пальтишко стоило столько же, сколько их взрослые пальто? А может их раздражало, что мой папа начальник? Дочь начальника, ну и… А причём здесь маленькая девочка? Вот вам и счастливое детство!

Я не знаю, как мама узнала о травле. Как-то узнала. И тут же забрала меня. Прошло ровно семьдесят лет, а я до сих пор помню своих мучителей.

Ребёнок есть ребёнок, его душа открыта для радости и счастья. И я радовалась. Мне очень нравился наш дом. Это было сказочное место! Ещё бы! Недалеко, через дорогу, находился парк. А там… Качели-лодочки, будка с мороженым и карусели с лошадками! А ещё наш большой-большой дом стоял в лесу, на большой-большой горе, а под горой бегали живые лошадки!

Ларчик открывался просто: одноэтажное строение, так называемый финский дом, стоял на небольшой возвышенности, поросшей молодыми клёнами; под горкой находился ипподром, на который нам, детям, ходить запрещалось. Дом не имел удобств. Половина принадлежала онкологической больнице, другая половина разделялась на две квартиры: одну занимала наша семья, другую – семья Первушиных. Я даже фамилию соседей запомнила. К сегодняшнему моему ужасу я должна сказать следующее: онкологический стационар имел с нами один двор. Никаких заборов. Один на всех туалет-«очко» во дворе, один на всех ящик для отходов – вечно переполненный. Окровавленные, гнойные бинты катались по всему двору, гонимые ветром. Мама, моя умная, красивая мама, подбирала весь этот гнойный ужас, звонила куда-то, чтобы забрали переполненный жутким содержимом ящик.

Вы не поверите! В этот период папа – Григорий Яковлевич Меркушкин, занимал пост заместителя председателя Совета Министров! У нас было улучшенное жильё, что называется, соответствующее занимаемому папой положению. В квартире стоял телефон, и был кран с холодной водой. Кран рычал и мне казалось, что в нём живёт мишка.

Папа фронтовик, орденоносец – и такие условия проживания? Да, но до этой квартиры папа и мама жили в полуподвале, через стенку с продуктовым складом. Крыса прогрызла ход и искусала малышку Владислава Григорьевича, и если бы папа был в командировке, огромная самка загрызла бы ребёнка. Папа не растерялся – голыми руками придушил тварь и выбросил в яму дворового туалета. А крохотному Владиславу Григорьевичу месяц делали уколы от бешенства – болезненные и тяжёлые по химическому составу. И виноватых нет! Теперь представьте, как жили люди, не имеющие папиных заслуг. А впрочем, точно так же и жили…

Итак, возвращаюсь в дом над ипподромом. В свои три годика я прекрасно всё понимала, и события тех давних лет запечатлелись в моей памяти ярко и отчётливо. Наша квартира состояла из высокого крыльца, маленьких сеней, коридора и двух комнат. Вернее, одной, разделённой фанерой на две части. В маленькой комнате – родительской спальне, было одно подслеповатое окошко. Зато в первой комнате – целых два! Для меня большой интерес представляло крыльцо. Скорее не крыльцо, а пространство под ним. Там жили поросёнок Борька и собака Трезор. Поросёнок Борька каждую осень куда-то девался, а потом на его место приезжал маленький поросёночек. И тоже Борька. Надо отдать должное родителям: большая часть свинины отдавалась онкобольнице и соседям Первушиным – многодетным и не очень-то сытым. Собака Трезор обреталась под крыльцом постоянно. Замечательная была дворняжка! Рыжая, гладкошерстная, с большими тёмными глазами. И очень добрая. Мама завела собаку из соображений безопасности. Папа часто уезжал в командировки, а домик стоял, прямо скажем, на отшибе. Во всём доме – женщины с детьми, онкобольные, да сосед-инвалид…

А ещё у нас жили две бабушки. Одна – одинокая учительница, с которой мама работала во время войны, а другая – просто одинокая, бедная женщина. У нас всегда кто-то жил. Папа вырос сиротой, и считал своим долгом всем помогать. Мимо чужого горя никогда не проходил.

Собачка Трезор – слабая охрана нашего женско-детского состава. Уезжая в командировки, папа всегда просил соседа-инвалида присмотреть за нами. Одни женщины. Мало ли что… И напрасно папа умалял сторожевые достоинства дворняги. Заглянули всё-таки к нам воры, было дело… Трезор та..ак тяпнул архаровца, что пришлось бедолаге накладывать швы. Мама с папой и занимались лечением проходимца. Лежал молодой засранец в больнице на чистых простынях, и пользовали его прекрасные врачи. Приходил прощение просить. Простили, конечно.

Двинемся дальше.

Сени меня мало интересовали. Небольшое помещение, заставленное по периметру хозяйственной утварью и сундуком, в котором хранились продукты. А вот квартирный коридор… Он был узким по рождению, да ещё справа завешен брезентовой шторой. А за занавеской… ванна! И кран с водой…! И титан! Мама разрешала в ванне пускать кораблики!! Самодельный титан с кривой дверцей олицетворял достаток и привилегированное положение семьи!

Комната, в которой прошло моё раннее детство, ничего особенного из себя не представляла. Но именно в этой комнате произошло событие, наложившее отпечаток на всю мою жизнь. Я уже писала, что комната была разделена на две неравные части. Меньшая её часть считалась родительской спальней. Металлическая кровать с шишечками, подобие тумбочки, да платяной шкаф – вот и всё убранство. В большой же комнате стояло много чего. Маленький столик с примусом – полагаю, это была кухня; хорошо помню стол, за которым работала мама. И главное сокровище моего детства – это комод! Прекрасный дубовый комод! Вместительный, с выдвижными ящиками и хорошо пригнанной столешницей. Именно в этом комоде я и обнаружила то, что не даёт мне покоя по сей день. Я играла со своими куклами и мне понадобилось одеяльце. В те далёкие времена кукольные одеяльца не продавались. Их шили бабушки, или девочки находили лоскуток, который при детском богатом воображении мог легко сойти за кружевное одеяльце. Как у принцессы! В нижнем ящике комода лежали старые, изношенные вещи. Мама их использовала как ветошь. Я выдвинула ящик и увидела под бесформенными тряпками уголок бледно -зелёного шёлкового платка. В платке что-то лежало. Это «что-то» оказалось старинной фотографией на толстом картоне. С фотографии на меня смотрела женщина – красивая и молодая. И на ней… платье! Я никогда не видела таких платьев. У моей мамы не было такого. Белое, с глубоким вырезом, с пышной, воздушной юбкой… Шею принцессы обвивало замысловатое украшение, а волосы… Они не были волосами! Длинные-длинные спиральки падали на плечи и в них блестели прозрачные капельки… Я не могла оторвать взгляд от такой красоты! Подошла мама, осторожно взяла у меня фотографию

– Это твоя бабушка, доченька.

– Она где?

– Её нет. Она далеко-далеко уехала.

– Она приедет?

– Нет, доченька. Она очень далеко живёт.

– Она бабушка Ира?

– Бабушка Ира, деточка, моя мама. А это бабушка Натали. Она папина мама.

– Она как я?

– Правильно. Ты Наталья, и она Наталья.

Пойдём, доченька, я тебе компот с пирожком дам. Уже пять часов.

Больше я этой фотографии не видела.

Мои родители мордва. Папа мокша, мама эрзя. Меня почему-то этим языкам не учили. Но в доме все пожилые родственники говорили именно на этих языках, и я прекрасно понимала смысл сказанного. Не раз и не два я слышала, что похожа на Наталью – папину маму. И имя мне Наталья – через мягкий знак, дал папа! Наталья, это Таля, Натуличка. А Наталия – Наташа, Наташенька. Два разных имени. Забегая вперёд, скажу: папа всегда говорил, что он выходец из села Верхиссы. Родом из крестьян. Оч..чень интересно! Крестьянский сын, сирота, а серп в руках держать не умел. Прожил детство бок о бок с верхиссинским лесом, а лесную землянику от лесной клубники не отличал. И в огородных растениях не очень-то разбирался. Много знал о рыбе, особенно морской, и не ел её ни.. в.. ка..ком.. ви..де. Говорил – самая лучшая рыба, это колбаса… Так ведут себя люди, которые вынуждены питаться одним и тем же долгие годы. Папа всё детство ел морскую рыбу? В Верхиссах?! Кто мой папа? И где он жил в детстве? Уж точно не в Верхиссах! И почему его любимая песня «Раскинулось море широко…»? В Верхиссах есть море??!

В финском домике по соседству с раковым корпусом мы прожили до моих четырёх лет. Это точно! Я в подробностях помню утро, когда Левитан объявил о смерти И.В. Сталина.

У нас на стене висел чёрный репродуктор. Тоже предмет моего детского вожделения. Играть с ним не разрешали. А очень хотелось! Он же как-то говорил… А куклы, кроме «мама», ничего и сказать-то не могли. Мама вставала очень рано и сразу шла на «кухню» готовить нам завтрак. Всегда включала радио. Очень тихо. Мама не терпела в доме абсолютной тишины. Отсутствие проявления жизни её угнетало. И вдруг, голос Левитана:

«Внимание, внимание» … Мама – побелевшими губами: «Война». Подошла к репродуктору и включила на полную громкость… Что-то происходило… Я была совсем маленькой. Что происходило – не поняла, но очень испугалась. Мамино яркое, красивое лицо превратилось в бесцветную маску. Я её такой никогда не видела. Из спальни стремительно вышел папа – как был в нижнем белье, только и успел облачиться в пижамные брюки.

Объявили о смерти Сталина. Мама заплакала. А папа …? А у папы не было в глазах ни горя, ни страха, ни жалости, а был вопрос: что будет? Лично я считаю, что смерть Сталина спасла папу от ареста. Молодой учёный, в 1946-м году назначен министром просвещения Мордовской АССР. 1950 –1954-е годы – заместитель председателя Совета Министров Мордовской АССР. Награждён орденом Ленина. И. В. Сталин не был глупым человеком. Поэтому и не тронул Григория Яковлевича Меркушкина.

1946-й год. Мордовия – отсталая, безграмотно-малограмотная республика. А уже в 1950-м году Мордовская АССР семимильными шагами идёт к высшему образованию! Стране нужны были образованные кадры. Григорий Яковлевич Меркушкин, с его незаурядными организаторскими способностями, мощным интеллектом, широчайшими знаниями, в немыслимо короткие сроки осуществил неосуществимое! Заложил краеугольный камень в фундамент, на котором по сей день зиждется образование и образованность мордвы!

Папа! Я – Ваша дочь, и я – мордовка!

Серьёзное университетское образование, полученное в университете, Вами созданном, образованность, как результат воспитания, данного Вами, – отличная путёвка в жизнь, которая не подводила меня все самостоятельно прожитые годы. И я имею право гордиться тем, что я – мордовка! Я безмерно благодарна Вам –

ОТЦУ, ЧЕЛОВЕКУ, ПРОСВЕТИТЕЛЮ!

Папа мой родился на свет белый неисправимым лириком, с неординарным, только ему свойственным воображением. Я очень хорошо помню зимние вечера моего раннего детства.

Я маленькая… Папа приходил с работы и начинался вечер… Настольная лампа под зелёным абажуром, за окном зима и самовар на столе… У нас был самовар! С носиком и краником. Из носика капали редкие капельки и мама подставляла чашечку, расписанную васильками. Обыкновенная чашечка. Глиняная, наверное. В углу комнаты собирались тени – подвижные, с мохнатыми краями. Я не боялась их. Мне казалось, что там живёт Ночь, и она скоро выйдет и я увижу её. Я представляла ночь красивой дамой с очень тёмными глазами. Как у нашей учительницы музыки. Я ждала, но ночь не выходила. Мама говорила, что её не надо тревожить. – Почему? Спрашивала я. Папа улыбался, обнимал меня и таинственно шептал мне, что у ночи много дел. Ей надо укрыть всю землю тёмным-тёмным покрывалом, чтобы взрослые и дети, и даже кошки и собачки заснули сладким сном… И я представляла, как наша кошка Мурка заворачивается в покрывало, кладёт лапку под щёчку, и видит очень хороший сон…

Прошли годы, а я всё так же слышу папин таинственный шёпот, и всё так же верю, что ночь живёт в сумраке моей комнаты… Папа говорил, что она любит всех. Значит, и меня? Или это папа с мамой дарили мне любовь и счастье, а Ночь была лишь доброй феей из моего счастливого детства? Я и сейчас люблю ночь больше дня. Я так и не выросла. Нет… Просто состарилась. Папы с мамой давно нет, и любить меня некому. А Ночь есть. Она мне дарит воспоминания… Приходит вечер, и нет больше преклонных лет, нет прожитой жизни; мои родители молоды, рядом, а я всего лишь маленькая, счастливая девочка…

В наших воспоминаниях детство – счастливейшая пора. У нас, послевоенных детей, детство было далеко не безоблачным. Казалось бы, что мешало мне лично быть абсолютно счастливой? Отвечу: страх!

Наш домик стоял под горой и обком партии монументально возвышался прямо над нашим домом. Из наших окошек окна папиного кабинета были хорошо видны. Сталин требовал от ответственных работников находиться на рабочих местах круглосуточно. И люди находились… Вождь мог позвонить в любой момент. Не дай Бог не застанет на месте…! Особенно тревожно было вечером. Мама сидела за столом и что-то делала: или шила, или читала, выписывая в тетрадку значимое. Я не помню, чтобы мама бездельничала. Тёмные шторы на окнах плотно задёргивались, мама включала настольную лампу-«грибок», и тревога поселялась в нашем доме… Время от времени мама подходила к окну, смотрела в щелку… Горит в папином кабинете свет, – значит, не арестован. Нет света, – значит … По малому своему возрасту я не понимала, что происходит, но мамина тревога передавалась и мне. А ещё меня с рождения учили, что говорить надо очень тихо и не рассказывать никому, ничего. Только стихи. Я и знала их в несметном количестве.

Всё раннее детство я боялась ворон. Соседи шептались, что красивую, весёлую тётю Нину из кирпичного дома увёз чёрный ворон. А что, если чёрный ворон вернётся и увезёт мою маму? Чёрных ворон летало много, а я была маленькая и беззащитная. И очень любила свою маму. Не понимаю, как мы, послевоенные дети, всё это выдерживали? И выдерживали ли? Сколько изломанных, исковерканных судеб, сколько аморальных людей вышло из того детства? Их кто-то считал? И можно ли их сосчитать…?

В этот период жизни я своего брата помню плохо. Помню, что был мальчик, старший братик. Он носил брюки, как у папы, и защищал меня от нападок одноглазого петуха – единственной собственности семьи Первушиных. Братика звали Владик. Мальчик-братик с выражением читал мне книги, у него были добрые глаза и он был очень красивым. Маленькая девочка не ошиблась: Владислав Григорьевич Меркушкин – необыкновенно добрый, красивый человек. Мой дорогой брат умер совсем молодым. Я не смогла принять его уход – не хочу и не могу думать о Владиславе Григорьевиче Меркушкине в прошедшем времени…

Прежде, чем перейти к более осознанным воспоминаниям событий моего детства, я хочу рассказать о своих родителях. Я их знала только как папу и маму. Под началом папы я никогда не работала. Папа с мамой поженились в январе сорок первого года. Мама – студентка рыбкинского педучилища, а папа её преподаватель. Мама часто вспоминала, что сдать папе экзамен было почти невозможно. Молодой педагог требовал от студентов тех же знаний и эрудиции, что и у него. Требование невыполнимое! По молодости лет папа не понимал, почему его ровесники не способны освоить элементарное. Это для молодого Григория Яковлевича с его выдающимися способностями программный материал не представлял ничего трудного и интересного. Каково же было студентам прочитать и освоить всё, что рекомендовал историк Меркушкин?! Мама рассказывала, что бедные студенты зубрили только историю, наплевав на остальные науки. Так продолжалось до тех пор, пока папе не объяснили что к чему убелённые сединами коллеги. Мама всю жизнь смеялась, вспоминая, какой ужас на неё наводил со своей историей её будущий муж…

Впоследствии, будучи преподавателем университета, папа вообще неудов не ставил. Полагаю, и объяснять не надо, почему. К слову, будь сказано, так же поступал и Владислав Григорьевич – эрудит и умница, один из лучших выпускников Московского Энергетического Института!

Старшие члены моей семьи папа, мама и брат – добрейшие люди. Говорят же, «каковы родители, таковы и дети». А я бы вспомнила пословицу: «каков поп, таков и приход». Я не помню, чтобы в папиной семье кто-то на кого-то злился. Папа моментально находил что-то смешное в случившемся, а мама любила повторять, что на сердитых воду возят. Честно говоря, у мамы от слов до дела расстояния не было, а мыть вне очереди посуду никому не хотелось. Да и серьёзных конфликтов у нас не было. Так…, детские обиды.

Взаимоотношения в нашей семье держались на трёх китах. Высокая мораль, уважение к человеку как таковому, каждодневный труд.

Мама моя, Александра Кузьминична Чиняева-Меркушкина – дочь сельского учителя, знала, что такое крестьянский труд, и как достаётся хлеб насущный. Будучи человеком высокой морали, мама всех людей считала равными, вне зависимости от занимаемого положения. Точно так же относился к человеку и папа. Пересортицы в папином доме никогда не было.

Папа – круглый сирота. С шести лет сам себя кормил. Мощный ум и врождённый мощный интеллект сделали своё дело: по плохой дорожке папа не пошёл. Всю жизнь стремился к самообразованию. Любил людей. Не просто людей, а каждого Васю и каждую Машу в отдельности. Таким же был и Владислав Григорьевич. Но о моём брате расскажу отдельно.

В январе сорок первого мои родители поженились, а в июне началась война. Папа был директором средней школы, а значит, имел бронь. Пригласил мой папа бывшего директора средней школы и говорит:

– Принимайте школу, Владимир Иванович(?)

– Я очень стар, Григорий Яковлевич,

– А я очень молод, чтобы во время войны женщинами командовать.

Папа ушёл добровольцем на фронт, оставив маму в положении. Детей-двойняшек мама потеряла. До войны папа служил на Дальнем Востоке, был кадровым офицером, и конечно, его поступок можно назвать дважды высокоморальным. Кадровый офицер Меркушкин Григорий Яковлевич был направлен на Ленинградский фронт. Папа воевал на Ленинградском, Калининском и Северо-Западном (1-й Прибалтийский) фронтах. Был несколько раз тяжело ранен. И если бы не мама – не выжил бы. Моя мама, совсем молоденькая женщина, ездила по военным госпиталям и выхаживала своего мужа – моего папу. Сашеньку Чиняеву природа наградила необыкновенным обаянием и женской красотой. Свою красоту, своё сердце, мама отдала папе. До конца папиных дней, мама была для папы самым дорогим, самым главным человеком в его жизни. Я была уже взрослой, и мама рассказала мне историю, от которой кровь стынет в жилах.

Получила она известие о тяжёлом ранении папы. Собрала кое-какие продукты и отправилась к папе в госпиталь. Война… До железной дороги – до теплушки, надо было ещё добраться. – Иду я через лес. Зима, деревья в инее. Красота, глаз не отвести! Уж почти дошла до села, вышла на дорогу… И откуда он взялся? Огромный волк! Я стою, смотрю на него, а он на меня смотрит. Я пошла вперёд, и он пошёл… Мимо пробежал, даже задел за меня и скрылся. Испугалась я, доченька. Очень! В эту ночь мне везло. Дошла до села, постучалась в первую же избу. И ночевать пустили, и накормили. Как же! К мужу-воину иду, в госпиталь. Никогда, доченька, не забуду картошку в мундире со снятым кислым молоком. Хозяйка меня накормила. Вкуснее ничего не ела!

Мама всегда готовила простоквашу. Очень вкусную. Папа никогда не ел. Я как-то перехватила его взгляд. Мне не передать словами, сколько в папином взгляде было боли.

После войны жизнь стала налаживаться. Папа остался жив, защитил диссертацию, и семимильными шагами продвигался по служебной лестнице. Казалось бы, счастливая семья. Всё отлично! Да уж, отлично…

Из финского домика мы переехали на Гражданскую улицу. Квартиру дали четырёхкомнатную, с ванной и титаном; на кухне стояла печка – голландка, которую топили дровами. И даже в детской комнате была печь! Жаль, что её через какое-то время сломали. В финском домике с нами жили две бабушки – одинокая учительница и просто ничья бабушка. На Гражданскую переехала только старенькая ничья бабушка. Видно, учительница к тому времени умерла. Просто нам, детям, не сказали. Уехала бабушка…

Отчётливо и ярко помню себя и всё происходящее, начиная с самого страшного события моего детства. Мне едва исполнилось семь лет и в сентябре я должна была пойти в первый класс. Март месяц 1956-го года. Папа – секретарь мордовского обкома КПСС. Скоро посевная и папа летит в командировку в район.

Вечер, мама занимается каким-то рукоделием. Я листаю интересную книгу с картинками. Помню название этого детского журнала: «КРУГЛЫЙ ГОД». Мир и покой в доме. Всё прекрасно. Звонок в дверь… Мама побледнела…Глядя на неё, испугалась и я. Помню, что пришло очень много людей. Знала я только дядю Ваню Астайкина (Ивана Павловича – председателя совмина МАССР) и его жену – тётю Машу (Марию Фёдоровну).

Астайкин – Сашенька, Григорий Яковлевич попал в авиакатастрофу. Мама – Он жив? Астайкин – жив, но тяжёлый. Мама – Я выезжаю! Мария Фёдоровна (обнимает маму за плечи) – Саша, завтра организуют… Сейчас уже ночь. Григорий Яковлевич в больнице. Помощь оказана…

Я поняла одно: мой папа умрёт, и у меня больше никогда не будет папы…! А дальше – страх! Не детский. Жуткий…!

Мама выходила папу. И инструктору обкома, который летел с папой в командировку, тоже помогала. Лежали оба в одной больнице, в одной палате… Папа выжил. И опять, только благодаря маме.

Кто бы мне объяснил, а я бы поняла, справедливость на свете существует?! Папа прошёл через все испытания: сиротское детство, с шести лет работал, ушёл добровольцем на фронт, награждён высочайшими орденами! Заслужил орден Ленина в тридцать три года! В его жизни не было блюдечка с голубой каёмочкой. Всё, что папа имел, он заработал сам и только сам – своим умом, своим трудом, своей высочайшей моралью!

Может быть, провинилась моя мама? Провинилась??!

Да моя мама, умница и красавица, не делала разницы между своими и чужими детьми. И просто любила и уважала людей.

После войны было очень много нищих. Никому мама не отказывала. И никогда! Не подавала объедки. Отрезала большой ломоть пшеничного хлеба и прибавляла всё, что было в доме: кусок мяса, пироги, варенье, сливочное масло. Мама кусок масла заворачивала в капустный лист – чтобы не испортилось. На всю жизнь запомнила!