Сон выдр

Мари-Кристин Шартье

Сон выдр

Le sommeil des loutres

by Marie-Christine Chartier

© Éditions Hurtubise inc., 2020

© Музыкантова Е., перевод, 2024

© Издание на русском языке, оформление. Строки

* * *

Посвящается Луизе (наконец-то!)

Однажды любимый человек вручил мне шкатулку, полную тьмы. Лишь годы спустя я оценила, какой то был подарок.

Мэри Оливер

Джейк

Моя жизнь – сплошная серость. Так было не всегда. Когда-то прежде она сверкала, искрилась. А потом меня погасили, и теперь я серый и унылый. Ладно, давайте уточню, я сам себя погасил. К чему приписывать кому-то свои же заслуги.

Я нашел подработку в пиццерии. Ну как подработку. Я посудомойщик. Низшая ступень в пиццерийной иерархии. Я на дне во всех смыслах этого слова.

А ведь мог бы столько всего сделать! Нет, правда. Например, вообще не работать; да, я могу позволить себе такую роскошь, пусть и не задаром. Или подыскать более подходящее занятие – но мне хотелось найти что-то максимально далекое от прежнего моего ремесла. Что-то незатейливое, рутинное, чем можно заниматься, почти не включая мозг. Да, пришлось немного поумерить амбиции. Хотя мне ведь и не работа по сути нужна была, а просто какое-то занятие. И вот я посудомойщик. Уже две недели как. С самого моего возвращения. Это у меня терапия такая. В дополнение к уже существующей.

Я снимаю обувь, поднимаюсь наверх и запираюсь в своей комнате. После нескольких часов в горячей воде руки зудят. Увы, не спасают даже перчатки.

Растягиваюсь на кровати и пялюсь в потолок, в черноту. Она лишь слегка темнее, чем моя жизнь. В последнее время я неоднократно пытался как-то описать ее, но, кажется, серый цвет подходит лучше всего. Нет, я не живу в кромешной тьме, просто моей жизни не хватает красок. Вот что происходит, когда гаснешь.

Одной из первых вещей, которые я сказал своей психичке – так я называю психолога, чем на самом деле не горжусь, – что мне кажется, будто дни напролет я хожу в мокром пальто. Оно тяжелое, сковывает движения и постоянно раздражает. Доктор похвалила мое образное мышление, а я задумался – какой психолог станет восхищаться красноречием пациента? Однако быстро стало понятно, что Кристин не похожа на других специалистов. Не то чтоб я много их встречал, но она какая-то другая. Я всегда умел замечать нестандартных людей. Кто-то бы сказал, это потому, что я сам по сути отщепенец. Понятия не имею, как сейчас обо мне отзываются. Впрочем, я стараюсь не обращать на это внимания.

В нашу первую с Кристин встречу я не то чтобы лучился счастьем. С другой стороны, кто вообще может излучать счастье, когда идет к психологу? К нему от хорошей жизни не обращаются.

Сеанс состоялся через несколько дней после того, как я прибыл в реабилитационный центр в начале мая. Три месяца назад. Я был угрюм, хотя и довольно спокоен. Думал, вот сяду перед ней, она задаст пару вопросов и пропишет антидепрессанты. Думал, что это просто еще один обязательный этап в череде тех, которые должны проложить мне путь к новой жизни. К, так сказать, «воскрешению». Как у Иисуса – если бы, конечно, Иисус вывалился обдолбаным из бара и попытался выблевать свое нутро, а его засняли на радость всему интернету – или, по крайней мере, ради чьего-то развлечения.

Короче. В тот день я сидел в кабинете Кристин и ждал ее вердикта. Не то чтобы надеялся услышать что-то новое. Во-первых, мне уже все высказала Лина, моя мама. Она постаралась проявить снисхождение – все-таки долг матери выступать на стороне своего ребенка, – но случившееся ее потрясло. Затем мне пришлось столкнуться с реакцией своего отчима Андре, потом нескольких друзей, которые у меня еще остались, а также выслушать Марианну, мою теперь уже бывшую.

И конечно же, куда без общественного порицания. Так оно обычно и бывает. Люди обожают тебя ровно до тех пор, пока ты не подкинешь им повод себя ненавидеть. А презирать всегда удобнее, чем любить – так можно высвобождать накопившееся раздражение. Судя по тому, как безжалостно накинулось на меня население Квебека, накопилось его предостаточно.

Итак, раз уж все высказались о моей персоне, не хватало только мнения Кристин. И долго ждать его не придется.

Чтобы отвлечься, я принялся рассматривать абстрактные картины на стенах кабинета. Та, что справа, изрядно смахивала на изображение множества женских грудей. Из чего следовало три вывода: либо на полотне нет ничего подобного и у меня просто едет крыша; либо это тест вроде картинок с чернильными пятнами; либо Кристин и правда чудаковатая, как все психологи.

Пока я изучал стены, она начала беседу:

– Итак, Жакоб.

Странно, а ведь голос у нее совсем не как у психолога. По крайней мере, у врача я его не таким представлял. Вроде бы они должны говорить тихо, вкрадчиво. Как стали общаться со мной все близкие после «того случая». Люди ошибочно полагают, что сказанное тихим голосом звучит не так обидно. Вот только зачастую дело не в тоне, а в самих словах. А иногда тебе просто паршиво, независимо от того, говорят с тобой вообще или нет.

От всех этих заискивающих, сочувственных голосов у меня уже зубы сводило. Надо еще сказать, что в тот момент я остро тосковал по всему, что годами помогало мне развеяться: по алкоголю, травке и особенно таблеткам.

– Вообще-то, Джейк, – поправил я Кристин.

– На английский манер?

– Да.

Меня удивило, что она с самого начала неверно произнесла имя. Будто понятия не имела, кто я такой. И нет, у меня не звездная болезнь в терминальной стадии – просто все тебя знают, когда ты буквально растешь в свете софитов, постоянно мелькаешь сперва на телевидение, потом в кино. И вообще как она умудрилась разминуться со всеми этими громкими статьями, что недавно заполонили журналы и интернет, – «Джейк Суррей: от вундеркинда до изгоя», «Джейк Суррей, Маколей Калкин Квебека», «Джейк Суррей, юный король, изгнанный из своего царства». Я почти не преувеличиваю, эту чушь разнесли повсюду. Ну а что, люди славно на мне оттоптались.

Я присмотрелся к Кристин. Она казалась утонченной, интеллигентной: не просто очередной дурочкой, раздобывшей диплом психолога. Я подумал, что, может, Кристин не смотрит телевизор и не читает «Нарсити» или «Голливуд PQ». Тем лучше для нее. И для меня тоже. Она вдруг начала нравиться мне чуть больше. Я не удержался и уточнил:

– Мой отец был англичанином.

Будто мне нужно было объяснять, отчего у меня именно такое имя. Вечно так боялся произвести ложное впечатление, что специально взял вычурный псевдоним – собственно, мой образ жизни тоже тому изрядно способствовал. Стоит признать, мама всегда опускала меня с небес на землю, хотя все вокруг твердили, какой я исключительный, замечательный, потрясающий и все в таком роде. Ей пришлось нелегко, но она никогда не сдавалась. Лина просто святая. Да, все-таки моя история напоминает жизнь Иисуса. Опять об этом думаю, хоть и не собирался. Наверное, однажды огорошу такой параллелью Кристин. Ей точно будет что на это сказать.

– А, хорошо. Итак, Джейк, – ответила она.

Кристин не стала задавать мне вопросов об отце. А вроде должна была ухватиться за возможность проанализировать мое детство – все наши проблемы оттуда, разве нет? Впрочем, я с радостью обошел молчанием тему своего биологического родителя – не потому что мне больно о нем говорить, а потому что и сказать-то нечего.

Вместо этого Кристин спросила:

– Джейк, чего бы ты хотел от наших встреч?

– Э… не знаю. А разве не вы должны мне сказать, как все будет проходить?

– Думаю, можно перейти на «ты».

– Как хотите…

– Или тебе неловко?

Мне стало смешно. Передо мной сидела девушка чуть за тридцать, милая, дружелюбная – чего смущаться-то?

– По сравнению со всем, что меня в последнее время беспокоит, это уж точно не проблема. Извини.

Я изобразил застенчивую улыбку и поразился, как у меня лицо пополам не треснуло. Давненько не приходилось так растягивать губы.

Кристин тоже улыбнулась.

– Придуриваешься? – спросила она.

Странно было слышать такой вопрос от психолога. Я думал, беседа получится более формальной, а Кристин, наоборот, говорила как я, выглядела как я. Не в том смысле, что она держалась как парень двадцати одного года, а скорее в том, что доктор вела себя как классная кузина или тетя. Я даже немного расслабился в кресле.

– Ну вообще да, придуриваюсь. Я же не знаю, как все должно быть. В смысле, встречи. Думал, ты мне просто антидепрессанты пропишешь.

– А ты хочешь, чтобы я их прописала? У тебя депрессия?

Два чертовски хороших вопроса. Я пожал плечами.

– Разве не ты должна это решить?

– Вовсе нет. Кто лучше тебя знает, как ты себя чувствуешь?

Я вздохнул.

– Честно, понятия не имею. Я здесь, значит, мне нехорошо, но не потому что у меня крыша поехала, просто… жизнь так сложилась.

– Ок. А что ты тогда знаешь?

– Чего?

– Ты сказал, чего не знаешь о себе. Определять это – уже неплохо. А теперь мне бы хотелось послушать, что ты знаешь.

Я растерялся. Она терпеливо ждала. Спасибо ей, дала мне время привести мысли в порядок. А то в межушном пространстве приключился натуральный хаос.

– Я знаю, что прямо сейчас нахожусь в замешательстве. Но вряд ли у меня именно депрессия. Просто я… ничего не хочу. – Постучав пальцем по виску, я добавил: – Там все бешено крутится, а вот остальное тело будто заморожено. Как если поставить машину на нейтралку, но вдавить педаль в пол. Не двигаешься вперед, а буксуешь на месте. Пока такой вариант меня защищает, но всю жизнь провести в подобном состоянии я не хочу. Нейтралка – она дает время успокоиться, но…

– …двигатель может рвануть.

Я снова улыбнулся. На этот раз вышло искреннее.

– Ну да. И, раз ты не можешь мне объяснить, что я чувствую, хотя бы скажи, к чему это приведет?

Она глубоко вздохнула и закрыла блокнот, в котором так еще ничего и не написала.

– Слушай, вот как я это вижу: нет смысла сразу прописывать таблетки тому, кто уже пристрастился к другим таблеткам.

У меня вырывается хриплый смех. Было приятно услышать, как кто-то сказал мне правду прямо в лицо. Такой контраст с красивой ложью моих близких и бессвязной чепухой, которую наверняка мусолят в таблоидах.

– Так вот, если ты не против, – продолжила Кристин, – я бы пока просто продолжила наши встречи и разговоры. Можно, конечно, что-то прописать – в конце концов, есть препараты, от которых вреда не будет, но… сперва хотелось бы понять, кто ты и как здесь оказался.

– Могу посоветовать пару статей.

– Лучше я послушаю тебя самого.

Я развел руки, показывая, что готов. Мои ожидания не оправдались, но оно того стоило.

Между сеансами я много думаю о Кристин. Теперь мы видимся реже, чем поначалу, – раз в неделю, а не трижды. По ходу наших встреч стало ясно: депрессии у меня нет. Грусть, растерянность, ощущение разбитости, смятение – но не депрессия. Очевидно, это другое.

Две недели назад меня выписали из реабилитационного центра, и я вернулся жить к маме и отчиму в Л’Ассомпсьон. Это казалось логичным: продолжить выздоровление в кругу семьи, попытаться вернуться к нормальному ритму жизни. Работать. Здесь я и устроился посудомойщиком в пиццерии. Решил делать хоть что-нибудь, что угодно, лишь бы только не сидеть в четырех стенах. Кристин смеялась, слушая мои рассказы о работе. Мягко, без насмешки. Еще она добавила, что я умею ее удивлять.

Вопреки ее совету, я так и не вернулся в свою роскошную квартиру. Ту, которая не была нам нужна, но мы все равно ее купили, потому что могли себе это позволить. Потому что то было время, когда мы правили миром, нашим миром, единственным, который знали.

«Мы» – это мой старший брат и я. Когда-то у нас было это «мы».

Я любил это место так же сильно, как ненавижу его сегодня. В итоге все равно продам его, когда найду в себе силы закрыть и эту главу своей жизни. Пока же не могу представить себе возвращение туда. Говорят, у каждого свой ад. Что ж, если он и существует, то явно находится в тех четырех стенах под куполообразным потолком в Плато-Мон-Руаяль.

– Задумался? – спросила Кристин.

Ага, задумался.

Я прихожу сюда изо дня в день. Странное чувство – снова оказаться в доме своего детства, в прежней спальне. Стены увешаны афишами фильмов, а также фотографиями, что я сделал на свой старый Canon и распечатал черно-белыми на принтере, который купил себе в десять лет на актерский гонорар. Мама с Андре ничего здесь не трогали, и это меня одновременно успокаивает и бесит. С одной стороны, комната напоминает мне о том времени, когда я все воспринимал легче и ярче, когда был счастливее и моложе не только из-за возраста, но и по состоянию души.

С другой – она живое свидетельство пустоты, что осталась после ухода брата.

Раньше его комната была по ту сторону стены. В детстве мы в шутку перестукивались поздно ночью, чтобы пообщаться, дать друг другу понять: мы еще не спим, а вот взрослые уже задремали.

Теперь Матье больше нет, он опустился гораздо ниже меня, в то место, из которого никто не возвращается.

Тем не менее каждую ночь я стучу в стену. И жду.

Эмили

Я люблю потрясающего парня. Вернее, мужчину – мы больше не дети. По ночам, в кольце его больших горячих рук, я чувствую себя женщиной.

Я люблю замечательного, умного, нежного, заботливого мужчину. А еще он щедрый, всегда готов помочь другим. Забавный, с тонким чувством юмора. Наконец, он прекрасен, как бог, будто всего ранее перечисленного недостаточно. Его красота – вишенка на торте.

Я влюблена в замечательного парня, которым продолжаю восхищаться даже после того, как он сказал мне, что между нами все кончено.

Это случилось почти два месяца назад, в начале лета. Первого июня, за неделю до моего отъезда в самое большое путешествие в жизни. Весьма кстати.

Джастин поступил честно, но не жестоко. Он не стал растягивать неизбежное на недели молчания, отягощенного невысказанными словами и мимолетными взглядами, когда один тянется, а другой от него уворачивается. Джастин меня больше не любил, вот и все. На самом деле, он сказал: «Я люблю тебя, но не думаю, что еще тебя люблю… ты понимаешь?»

Нет, я не поняла.

– Ты сам-то сознаешь, что говоришь? – просипела я, чувствуя, что мне не хватает воздуха.

– Прости, Эми. Я не знаю, как это сделать.

– Что сделать?

– Разбить тебе сердце. И мне так больно.

– Тогда зачем вообще его разбивать?

– Потому что иного выхода у меня нет.

Казалось, ему больно так же, как и мне. Не знаю, действительно ли это помогло. Джастин неловко продолжил, неосознанно поворачивая нож в ране. Мол, дело не в том, что он больше не испытывает ко мне привязанности, а в том, что его любовь постепенно изменилась, а Джастин этого не осознавал. За те месяцы, пока мы были вместе, мой огонь усилился, а вот его смягчился, и страсть превратилась в дружбу. Когда дружба перерастает в любовь – это очень хорошо. А вот обратный процесс вряд ли можно назвать предвестником счастливого будущего.

– Мы хотим разного, – добавил он.

– Это из-за поездки?

Я уже какое-то время собиралась отправиться волонтером в Сенегал на шесть недель, чтобы улучшить академические показатели и усилить свое заявление о приеме на медицинский факультет университета. Возможно, Джастин боялся отношений на расстоянии. Он покачал головой.

– Конечно, нет. Брось, Эмили, ты же меня знаешь, я не такой.

Обычная Эмили, настоящая, та, которая не получила только что несколько ударов в сердце, потребовала бы объяснений. Только вот меня терзала боль, а Джастин взглядом умолял не настаивать. Я чувствовала себя смертельно раненным зверем, который просит охотника прикончить его, а не стоять и смотреть на агонию.

Так что я больше не задавала вопросов, а просто отпустила Джастина, ведь именно так положено делать, когда твой любимый человек тебя бросает. Нет смысла держать в плену того, кто предпочел бы оказаться где-то в другом месте. Какие бы клетки мы ни пытались создать своими объятиями, из них все равно можно выскользнуть – слишком велики просветы между прутьями.

Никогда бы не подумала, что это так больно, когда тебя бросает парень. Может, потому что мне казалось, будто искусством выживания после разрыва я уже овладела в полной мере. Мой отец ушел год назад. На самом деле, всего за несколько недель до того, как я встретила Джастина. Любимый тогда очень меня поддержал, но теперь, прекратив наши отношения, оставил после себя огромную пустоту.

Уход моего отца произошел по глупости, это случается куда чаще, чем кажется. Мама подшутила над его растущим животом. В ответ папа записался на занятия кроссфитом в соседнем спортзале. Мы с мамой удивились и поспорили, надолго ли его хватит. Она ставила на неделю, а я – на две, чтобы хоть так поддержать отца. В конце концов, папа оправдал все наши ожидания, когда встретил там молодую энергичную девушку, в которую и влюбился. Он ушел от моей матери, успешно разрушив то, что строил всю свою жизнь, включая доверительные отношения с единственной дочерью.

Как и отец, Джастин застал меня врасплох. Я с головой ушла в мечты о грядущем лете. Как несколько дней порадуюсь хорошей погоде вместе со своим парнем, затем отправлюсь спасать людей и вернусь уже более зрелой женщиной, познавшей горести мира и набравшейся смелости их врачевать. Таков был мой великий план. Я собиралась идти навстречу чужой боли, а не бежать от своей.

Неделю спустя я улетела в Африку с крохотным рюкзаком и разбитым сердцем.

С первых дней меня перевернуло с ног на голову, но не так, как я предполагала. Тогда-то и стало ясно, что этим летом все пойдет иначе, чем планировалось. Надо сказать, у меня было довольно наивное представление о бедности: мы думаем, что знаем ее, потому что видели сюжеты в новостях или фильмах. Другое дело, когда ты оказываешься с ней лицом к лицу, когда задействованы все твои чувства. Страдание, конечно, можно увидеть, но прежде всего его можно услышать, потрогать, почувствовать. Я увезла с собой из Сенегала его запахи и текстуры, его звуки и цвета. Прошло уже три дня с возвращения, а я до сих пор ощущаю его землистый, соленый, чуть кисловатый запах. Все еще чувствую пыль на своих руках, смешанную с кровью и мочой, все еще слышу детский смех и стоны боли. В моем мозгу бесконечной каруселью мелькают образы: мать с дочерьми, просящие милостыню на углу улицы, плакаты клиник для абортов, повсеместный голод.

Поездка изменила меня, но я так и не обрела ту силу, о которой мечтала. Напротив, в Африке я оставила частичку своей прежней беззаботности.

Чужие страдания настолько меня поглотили, что я не успевала думать о своих. Боль словно бы ушла в спячку, что меня вполне устраивало. Вот только она вернулась в полную силу, стоило только переступить порог дома.

Я будто бы заново учусь жить в Квебеке. Получается плохо. Кровать кажется слишком мягкой, слишком рыхлой, а сердце – еще более разбитым. Я пока не вернулась на свою работу в пиццерию, благо начальник разрешил отдохнуть сколько надо. Он добрый друг моей матери, я считаю его практически своим дядей. Он все знает и относится к моей ситуации с пониманием. Поэтому я убиваю время, лежа на кровати и глядя в потолок. Или, что еще хуже, роясь в соцсетях. Дитя своего времени.

Захожу в «Инстаграм»[1], вижу фото Джастина на пляже. Ангельская улыбка, взлохмаченные волосы, прищуренные на солнце глаза. Мое разбитое сердце колотится в грудной клетке.

С тех пор как я вернулась, мы списались один раз. Вышло душевно, но не более того. Он спросил, как прошла моя поездка. Мне понадобились все силы, чтобы не пригласить его к себе домой под предлогом обсудить ее. Вместо этого я ответила, что все в порядке.

Напоследок Джастин сказал мне, что хочет, чтобы мы остались друзьями, когда все уляжется. Интересно, из вежливости или правда этого хотел.

Дружить с Джастином… Да мне от одной только мысли плохо становится. Ну то есть наблюдать, как его жизнь идет параллельно моей, изображать радость, когда он встретит новую девушку, которую уже не бросит, делать вид, будто я не хочу оказаться на ее месте… Вряд ли у меня на такое хватит сил.

Приходит оповещение из мессенджера. Это Оливия, моя лучшая подруга. Она сейчас в Барселоне, участвует в программе по обмену студентами. Уехала еще раньше меня, поэтому о моем разрыве знает от остальных ребят из нашей банды и из того немногого, что я нашла в себе силы доверить ей. Не люблю говорить о своей боли, а писать – и подавно.

Быстро читаю ее сообщение.

Оливия:

Привет, как жизнь? Не пора ли снова влюбиться в себя? А то я твою хандру аж в Барселоне чувствую, это тяжело.

Невольно улыбаюсь и чувствую, что практически совершила подвиг. Решаю ответить чуть позже.

Выключаю мобильник и выхожу на террасу позади дома. Надо полить клумбы. Сад погрустнел: мама пыталась ухаживать за ним, пока меня не было, но безрезультатно. Это мы с отцом обожали возиться в земле. Я выдергиваю горсть сорняков вокруг умирающего куста помидоров и на этом сдаюсь.

Возвращаюсь во внутренний дворик, сажусь и запрокидываю голову. Наверху мерцают несколько звезд. В Сенегале, вдали от цивилизации, они тысячами усыпали небосклон. Вся красота мира над колыбелью его уродства. Оглядываюсь вокруг. Здесь все одно и то же, от района к району: слипшиеся между собой домики, цветущие клумбы, клочки зеленой травы и лентяй-сосед, который даже не пытается полоть одуванчики, отчего их разносит повсюду.

Добро пожаловать домой, Эмили.

Джейк

Хозяина пиццерии, где я работаю, зовут Ник. Это пятидесятилетний мужик с широкими плечами и квадратным подбородком. Когда я пришел на собеседование, Ник сперва решил, что это розыгрыш.

– Чего? Что это Джейк Суррей собирается делать у меня на кухне?

– Мыть посуду, – просто ответил я.

Думал, он меня пошлет, но Ник только громогласно расхохотался, как истинный владелец пиццерии, затем оглядел меня с головы до ног и заметил:

– Видок у тебя пришибленный.

Судя по всему, избытком такта он явно не страдал.

– Знаю, – кивнул я.

– Хотя мойке какая разница. А столы обслуживать сможешь?

– В общении я не силен, но, если очень нужно, способен на многозадачность.

Он снова рассмеялся. Что ж, хоть кого-то развлеку. Видел бы он меня на пике формы.

– А ты забавный, звездун.

Я сразу понял, что теперь это мое прозвище. Ник бросил мне пару хозяйственных перчаток, и так началась моя блестящая карьера.

Сегодня среда. Как и всегда, я прихожу немного раньше. Меня можно назвать пунктуальным парнем. А вот Матье, хоть и старше меня на три года, поступал как раз наоборот: ему было наплевать на правила. Может, поэтому я до сих пор жив, а он нет. Да, я отклонился от курса, но всегда держал в поле зрения ориентир. У Матье же его никогда не было. Брат пролетел по жизни, как комета. Живи быстро, умри молодым.

Встав в нескольких метрах от черного входа, закуриваю последнюю перед сменой сигарету. Я ненавижу сигареты, но только они помогают мне успокоиться. Как таблетки оксикодона[2], но не такие вредные. Ладно, такие же вредные, просто более законные. Из двух зол приходится выбирать меньшее, верно? В любом случае я планирую бросить. Скоро. Исцеление похоже на горящий дом: нельзя спасти все сразу. В первую очередь нужно укрыть от огня самое главное. Вот и я постепенно освобождаю свое тело от всякой дряни. Остались только сигареты.

К двери мимо меня проходит девушка, и я с любопытством пялюсь ей вслед. Две недели здесь проработал, но ее еще ни разу не встречал. У нее темно-рыжие волосы, похожи на мех лисы. Не знаю, натуральные или нет, но выглядит красиво, броско. Судя по веснушкам, усеивающим ее лицо, цвет родной, хотя эти сумасшедшие кудри кажутся слишком красными. Копна у нее куда гуще, чем у обычного человека. Просто ходячее пламя, даже форма официантки красная – кстати, ей идет. Может, потому что она не заморачивается. Если мир шоу-бизнеса меня чему и научил, так это тому, что все дело в отношении. Что угодно может быть красивым и модным, если носить это достаточно небрежно.

Ее взгляд скользит от моей руки ко рту, и она чуть закатывает глаза. Ничего удивительного. Люди осуждают курильщиков, и не зря. Тушу бычок ногой и иду в пиццерию вслед за лисичкой.

Она обнимается с Ником.

– Ну как прошла поездка? – спрашивает он.

– Невероятно.

– Еще бы. Африка – дело серьезное.

– Это было настоящее безумие, Ник. Даже не знаю, как описать. В жизни не видела столько красоты и горя в одном месте.

К горлу подступает желчь. Похожие слова шептала мама отчиму в день похорон Матье. Мол, как ужасно в столь юном возрасте познать такое количество радости и горя. Она явно говорила не о месте, а о человеке. Обо мне.