Некоронованные

Мелодия, видимо, удавалась. Но звук оценивался на вес. «Сколько ты весишь?» – Игорь любил задавать ей этот дурацкий вопрос снова и снова и слышать ее ответ, остававшийся неизменным. Спрашивал так упорно, что подозрения в насмешке могли возникнуть. И были бы уместны, наверное. Шанс разобидеться. Да, в голове звучала несуществующая нота «л», большой секрет, который подарил и берег не только сад во дворе, хранил его и сад детский, оказавшийся общим для них. А время, проведенное там, тянулось дольше всего, включая послеполуденный сон в огромной комнате, напоминавшей актовый зал, гулкую аулу.

СВОД ДОНА ДЖОВАННИ

«У меня есть тайна», – пел знаменитый баритон голосом Штирлица на мотив, подслушанный у Фрэнка Синатры. Словесно аукаясь с легендарным безголосым актером – любимцем бабушки. «Секрет Полишинеля» – любимая бабусина присказка. И при чем здесь Полишинель? Постойте, рахманиновскую пьесу Игорь разучил рано. И моцартовскую одиннадцатую сонату, в которой когда-то блистал Сер. Вас. Рах. Выдюжил целиком, янычарским маршем не ограничиваясь. Арии Моцарта не изучал. А привязанность свою, следуя неписаным правилам, никем не подсказанной практике, старался не выдавать. На всякий случай. Вдруг Лика ценить перестанет. Либо засмеют другие мальчишки. Хотя роль зайца на утренниках насмешек не вызывала. А может, мать строго посмотрит, в чьем взгляде уже снисходительная ирония и как будто упрек.

Какие права на мир способен предъявить птах, едва вылупившийся, кроме требований сна, учебы и корма? Мир, который большие сороки и птицы прочие давно обжили. Только появился, клюв жалкий, желтый, а уже взрослые песни петь пытается. «Лика, скажи, ты умеешь летать, ведь умеешь?» Конечно, Лика умела летать. Все ангелы обладают такой способностью. Сейчас, по прошествии срока с подходящей сигналетической табличкой «сорок с лишним годков собственного летоисчисления», он постоянно вспоминал об этой истории. В небольшой, по сути, череде его женщин зияли одни прорехи. «Твой матрикул не гуще, чем у моей Эммы Тросовой! Неужели?» – потешался, бывало, я, Павел Дутцев. Красавиц, с которыми что-то – тили-тили-тесто – лепилось и могло вылепиться (условия способствовали), уже невозможно было ни вернуть, ни заново обаять.

Пробежимся по списку. Ната, сокурсница и первая кандидатка в супруги, выглядела чересчур умной, а еще у нее был странный голос, не то что бы резковатый, но слишком склонный к щебетанию на неприятных частотах. Реакции и жесты в моменты вполне обычные казались чопорными и искусственными, она щурилась и жмурилась, ныряя в них. Будто за всем этим тлели комплексы, самовнушение, неискренность или, того хуже, суетный интерес и прочий неуклюжий расклад. Да, у нее была изумительная грудь и вообще прекрасная фигура, но от такого колючего, вредного фальцета трудно было воспламениться. Однажды вечером, чувствуя себя полным, он оставил ее в самый ответственный момент свидания, перед близостью. Абсурд ситуации не помешал охламону тихо закрыть за собой дверь.

Медноволосую Лану, в перерывах – блондинку, девушку чуткую, добрую до сердобольности, улыбчивую, солнечную, о таких говорят – светится изнутри, он отпустил на все четыре, считая, что счастье ему лишь мерещится. Да, Игорь отлично знал, что эпитет «самозабвенно» – как раз про нее. Во всех смыслах. Лана была бедовой, легкой на подъем, открытой ко всему новому, при этом не принадлежа ни к когорте феминисток, ни к железному племени бизнесвумен. Звезд с неба не хватала, вряд ли кто-нибудь смог бы ее зачислить в универсальные спецы. Но была она по-житейски мудрой, возвращая утраченную способность видеть прекрасное в самом обыденном, незаметном, простом. Смекалка, временами беззащитность («я запуталась» – типичная фраза), ничего нарочитого, способность восхищаться без экзальтации пустышек, особо восторженных или доверчивых инженю. Оба зеркалили (Игорь возразил бы: по-настоящему любили друг друга), в дни разлуки рыдая в трубку – каждый по свою сторону проводов. Сферы сближались, склеры сжижались, средства связи междугородней отставали катастрофически. Жили в разных городах на заре скайпа и интернета. Радовались каждой встрече. Впрочем, «живут не для радости, живут для совести», решил Игорь, повторяя реплику известного киношного персонажа, и выбрал Ию. Она и стала официальной женой.

Важная медлительность и немногословность Ии обернулись ссорами. Лет пять прошли под знаком полутонов и трепета, потом супруги все больше гундели, бухтели, напоследок едва не дрались. В итоге, глядя на них, было трудно поверить, что совместная жизнь этой пары казалась поначалу безоблачной. И окружающим, и им самим. «Вы любовники, а не муж и жена», – хохмили раньше знакомые. Будни приобрели и энное время сохраняли те самые черты размеренности и солидного быта «по факту и форме», которые давали Игорю возможность не задумываться о многих деталях. Ия имела талант хорошей хозяйки. Однако семейную идиллию подкузьмили чувства к Лане, сохранившиеся у него. Избавиться от воспоминаний быстро и безнаказанно не получилось. Он то и дело мысленно сопоставлял супругу с предшественницей. Дальше – больше. На поверку выяснилось, что жена молчалива не от какой-то особенной душевной тонкости и глубины. Да, светский треп она могла поддержать, интеллектуальных дебрей чураясь. Игорь с первого дня знал об этом – подумаешь, дело наживное! Однако узкий кругозор, который мог сойти за уважительную причину в презрении к сложным терминам, вовсе не оправдывал то обстоятельство, что волшебные пароли, такие как «спасибо» и «прости», тоже не входили в ее лексикон, а мерцательный, аритмический интерес к вещам возвышенным носил самый утилитарный характер. Кто-то из знакомых просветил Игоря, усмотрев в установках Ии сложный мотив. Разложили по полочкам. Дескать, слово «прости» (пункт первый) является просьбой или даже призывом к упрощению. Благодарить, употребляя «спасибо» (пункт второй), подобает лишь постороннему, близким людям делать сие не пристало, ибо по смыслу сопоставимо с оскорбительной репликой «Б-г подаст». Ну а возвышенность (пункт третий) зависит от восприятия, определяясь ракурсом и рельефом.

«Неожиданная версия, – отмечал Панталыкин в некотором замешательстве, – а ведь только с ней, именно с Ией, я сам готов изо дня в день извиняться и низко кланяться». Беспричинная обида, все чаще посещавшая лицо жены, претензия на абсолютное знание истины, болезненная убежденность в том, что ближние обязаны платить ей по априорным счетам, не способствовали оптимизму. Учиться супруга не хотела, за медлительностью пряталась если не лень, то инерция. Впрочем, Ия сама учуяла в Игоре задатки лодыря, этим и объяснила все его неудачи, расхлябанность, пассивность, пустой карман и отсутствие хлебного места. «Кому нужны в наше время музыканты?! – возмущалась она. – Сегодня в ходу диджеи. Вся твоя музыка считывается с электронных устройств. Посмотри на своих дружков. И вообще, деньги где?» «До изобретения нот в музыке существовал натуральный обмен, ноты – деньги музыки», – вяло возражал муж, повторяя чьи-то слова. Он хуже играл с листа, чем по слуху.

Игорь слишком поздно понял, сколь опрометчивы и напрасны все упования. На Ию почти не сердился, ведь благоверная рассчитывала, а он подвел. Ей бы обычного мужика, трезвомыслящего, выполняющего предписываемую (приписываемую?) функцию четко и рационально: вкалываем от зари до зари для заработка, хозяйку сердца содержим, не забывая про ежегодный отпуск в благости островов. Промашка общая, верхоглядство. У кого-то нюх не сработал, кому-то витание мечтательное боком вышло. Эмпиреи вместо эмпирики. Сани не те, и сам не sunny. К тому же надежда применить к предместнице жены кнопку delete оказалась столь же призрачной и наивной, как и бесплодные попытки переделать супругу. Когда спохватился, шансы быть снова с той, которую так безрассудно отпустил, растаяли навсегда. Высохли графит или диоды в трубке и солью покрылись, как зимняя обувь. На орбите кинутой подруги уже барражировал новый партнер, быстро сообразивший, что «таких больше не выпускают», то есть – не производят. Выпускать жар-птицу из рук противоречило планам.

«Нам ли жить в печали», – рассуждал Игорь. В ту пору у него возник план сблизиться со знакомой актрисой. Зеленея от семейной рутины, искрившейся только разборками, что подстерегали на самых ровных местах, ухватился за веревочку, тянувшуюся из симпатии давней и обоюдной. Однако актриса неожиданно и резко прекратила общение, напрочь исчезнув со всякого горизонта.

Последний клин между незадачливыми супругами вбила Стелла. Эта непоседа «сработала» на контрасте, отличаясь от Ии и деловыми качествами, и искренней тягой к искусству, а еще общей отзывчивостью, завидным умением смотреть незамыленным глазом на окружающий мир. Она слыла почти интеллектуалкой. Не охмуряла, взяв, как сказали бы вокалисты, «высокую ноту». Роль ловца, «хватающего быка за рога», выпала Игорю. В чем-то Стелла казалась проекцией Ланы, но даже его навык знакомства с медноволосой не мешал новенькой излучать нечто доселе неведомое. На такую радиацию отозвались собственные тайные микросхемы. Чтобы добиться расположения избранницы, Игорь умолчал о жене. «За одну новую подругу двух старых дают», – подстрекал приятель. Увы, многообещающая история, начинавшаяся вполне романтически, быстро зашла в тупик: слишком уж они не подходили друг другу внешне, а взбалмошность пассии раньше или позже отпугивала и бездумного ухаря, и вдумчивого ухажера, и скоростного казанову, и кавалера образцово терпеливого.

ДУБИНА СТОЕРОСОВАЯ

Бытовуха закончилась. Завершилась интрижка. Лишь с возрастающей натугой Игорю удавалось вспомнить, кто кого бросил, кто кого плохо искал. В ретроспективном восприятии колобками были все, только не он сам. «Женщина твоей жизни меняет тебя. Озаряет», – бубнил Панталыкин себе под нос. Другая дама – загранка в какой-то момент оборотила на него свое действующее лицо, предъявив навязчивую идею дуэта глубокого зарубежья с дальней музыкальной академией. Была ли в ней острая необходимость? Оттачивать мастерство… Завершить высшее композиторское образование у Гюртеля. У одного из крупнейших, старейших, авторитетнейших. Ведь это так правильно – совершенствоваться! Попутно упиваясь преодолением искусственных барьеров, поставленных самому себе: выучи, чувак, новый язык, сумей найти в чужих палестинах-пластилинах подругу. Жена в эмиграции – не просто жена. Как и Берлин – не Тула. В тевтонские широты нужно сразу с собственным кипятильником-самоваром, о чем разгильдяй Игорь не ведал. Ия никак не решалась на развод, но в Германию не поехала. Да Панталыкин и не предложил бы. Ведь смыться невтерпеж. Подальше и поскорее. Выписывать незнакомок из родных краев с помощью объявлений в сети – штука рискованная. Тогда сочини хотя бы что-нибудь грандиозное для очередного диплома. Чтобы подвести черту цепи бесконечных штудий и штурмов, начавшихся еще в… Не будем расшифровывать где, назовем этот город Усть-Вечерск.

Старт был дан очень давно, десятки лет назад, когда мама водила собственного главного героя за ручку в музыкальную школу в районе Щековской горы. Когда в окно на первом этаже этой школы нетерпеливо заглядывал друг. Когда они с другом, как те сороки, подбирали все, что блестело для них: валявшиеся на обочинах таблички и дорожные знаки, штемпель пошивочного ателье, выкинутый или потерянный кем-то…

Однако герой вырос. Все эти годы он пытался сочинять мелодии. Малевать жирные шары между линиями и на линиях, разбавляя их кружками пустыми и рыхлыми, кирпичами, молниями и запятыми, а также шариками поменьше. Требовался кульминационный аккорд. Или, скажем так, промежуточный. От него ждут внушительного звука, но, увы, ничего путного не приходит в голову, никаких замечательных опусов с номером или без. Одни перепевы из киномюзиклов Жака Деми. А еще длин-ноты, тягостные, политональные. Последние шаги гаммы: си – до. Следующая остановка – ре. По сути, шкала начинается и заканчивается Сидором. Вещмешком? Зато появилось жалованье. Полторы тысячи в месяц за три дня службы в колледже. Совсем неплохо. В городке Дункельвальде. В темном лесе, в темном лесе. В лесе гевельском, где, что в твоем Суздале, бывают праздники огурца. «Где дуб, явленец миру», – как писал великий поэт Соснора. Где их видимо-невидимо, черешчатых, раскидистых, незаменимых и незнаменитых, Стелмужскому или Кайзерайхе, конечно, не ровня, но явно не линейных и, может быть, растущих вопреки, стоящих на пути (komm mir bloß nicht in die Quere![3]), с мудрыми котами, чеширско-пушкинскими, и золотыми цепями, о чем всегда готов побиться об заклад Дутцев, лабух и журналюга. Ведь Quercus[4] – не коронавирус и не Лексус-Плексус-Нексус, но звучит как Quer-Kuss[5], а это хорошая игра слов: поцелуй вопреки, поцелуй поперек, поцелуй бороздящий, поцелуй мешающий, поцелуй со стороны, робкий у неофита (beim Quereinsteiger[6]) или оригинальный у фрондера (beim Querdenker[7]). И, конечно, не кверулянт, ведь тут не до сутяжничества и болтовни, ежели целуют, а на соблюдение дубом конфиденциальности можно рассчитывать. Почище, чем у грубого Готлиба с его черной дубовой мебелью. В былинных краях гавелян, живших здесь еще до немцев. Недалеко от Берлина. Недаром панталыкинский «Цикл песен к возлюбленной» именно здесь и был им написан. Впрочем, никакой возлюбленной на тот момент не существовало. Он ее просто выдумал. На самом деле – это все Лика. И цирк, а не цикл вовсе. Zirkus[8]. Но вот кому и как объяснить?

«Держи меня нежно» – наш правильный и бессмертный ответ творцу «Бесаме» пианистке Консуэле Веласкес. За авторством Глеба Жеглова. Поскольку такой подход намного правдивей и надежней мексиканского девиза «Целуй меня много». «Держись за клавиатуру, дубина стоеросовая», – говорила когда-то мама, если Игорь в мандраж впадал по поводу быстрых темпов и смазанных тридцать вторых. И на что только не приходилось жаловаться. На басовый ключ, двойные бемоли, покалывание в ягодицах, деревянные пальцы. Кстати, из какого дерева делали рояли, стоявшие в усть-вечерских классах? Горной ели? Слишком дорого. Ель идет на деки, на мануалы. Наверное, из сосны и бука, но ведь могли и из дуба, экологически чистого, светлого, с хорошим коэффициентом акустики, с блеском серебристым.

«У немцев – дуб женского рода. Странно, да? Между прочим, путают современные германцы лингвистический род – мужской и женский – с социальным употреблением слов, экстраполируют. У них теперь все должно иметь свой женский pendant, эквивалент. Человек и человека. Член и члениха. Тогда и фамилии нужно поменять, ведь если он – Меркель, то она – Меркелин. Мельник – Мюллер, Мюллерин – Мельничиха. Или пусть будет как у чехов – Мюллерова. Зато термины для фортепианных внутренностей мы позаимствовали из немецкого, у передовиков клавирного производства – штег, вирбельбанк, штульрама. Без всяких там родовых признаков. Род роли не играет…» – рассуждал Игорь.

Впрочем, вирусная борьба за гендер и языковую женскую атрибутику не делала путь к сердцам короче, а жизнь лиричнее. По мнению многих, подкрепленному собственным опытом, Германия уже в девяностых страдала кризисом прелестниц: чахлые стайки угловатых мужеподобных девиц только оттеняли тяжелый строй гримас, контуров и грубых голосов возрастных теток, квадратих, описанием которых Бальзак едва ли озаботился бы. Путь жесткой эмансипации дал плоды, будто от суфражизма – сражений за политические права – через воинствующий феминизм вел к усвоению природных установок: селезень всегда ярче серой шейки, с самками хамелеона обстоит точно так же. Очей очарование рушилось на уровне фенотипа. Зато нордический характер и рецидивы брунгильдности никуда не делись. Хотя если дуб – женского рода, это многое объясняет.

По всем приметам ясени молчат. В цене и центре вообще не дуб, а сосна и культ Кибелы. Матриархат новый. Но ведь никто не отменял эстетическое восприятие. А если оно затруднено? Оскорблено, наконец? Непреходяща ли женская красота? Как без нее? Вспомним об априорной, той, что от века предписана. Не про служебную. Пентесилея, предводительница амазонок, была по-своему хороша. Да и Брунгильда, если верить Бюссьеру. Сардоники зубоскалили, что современные девушки с Запада становятся похожими вовсе не на мужчин, а на собак или лягушек. Без шансов перехода в подвид принцесс, за вычетом Несмеян. К тому же у немцев и тут все наоборот: не лягушка-царевна, а король-лягух. Конечно, любая сколь-нибудь привлекательная особа женского пола сильно выигрывала и больше ценилась в таком контексте. Однако всяким попыткам Игоря замедлить и удержать местные редкие мгновения слишком долго мешала его неуверенность краеведческая. Свою ложку дегтя добавила предшествовавшая «митушной», но почти объявленная битва с харрасментом. Так незаметно, учительствуя в Дункельвальде, дождался Игорь ми-тушниц, оседлавших сражение с ветряками тотального мужского абьюза. Too meet. Спустимся на ноту «ми». Радикалки даже монсеньора Кехану смогли бы в домогательствах заподозрить. Приставал старик к девке Альдонсе? Разумеется, приставал! «А ведь к учащимся невозможно не приближаться, когда не вирус, – без задней мысли отдувался Игорь. – Словами всего не объяснишь, на собственном примере не покажешь. Нужно и запястье пощупать, понять, зажата ли кисть, и до спины, до плеч иной раз дотронуться, и даже к животу прикоснуться».

Ягодка на торте, плесень на хлебе, трудно выговариваемая полуниця на палянице лишь предстояла, сияя и высясь тем, во что бы он сам никогда не поверил. Самодеятельную актрису, полунемку-полуфранцуженку, Игорь предпочел домой не приглашать. Квартира маленькая и дама страшная, к тому же неровно дышит. Толстая была, бесформенная фигура, лицо одутловатое, клоунское и старше лет на восемь. Однако приветливая и хочет программу сделать. Решил, что для занятий и репетиций больше подойдут помещения школы, хотя во внеурочное и даже карантинное время это уже тянуло на причину для увольнения и сочный штраф. Пока хлеб да перец, вышло еще острее. Не успел отвернуться, а на полу скатерть-самобранка. Мадемуазель постаралась – все необходимое принесла в рюкзаке и даже свечи зажгла. Какой леший овладел Игорем, бог каких факелов заставил разоблачить, увлечь в вестибюль… Ну не на полу же, где она с готовностью расстелила свой плащ. А в коридоре и стол стоял, и полумрак клубился, правда, в торце вестибюля двери наружу – стеклянные, и камера наблюдения, которую он всегда считал фейковой, муляжом… Игорь добросовестно погрузился в какое-то кино, сделав то, чего, видимо, ожидали. Не ждала, впрочем, шефиня: через несколько дней ее лицо исказилось до неузнаваемости, глаза выпрыгивали из орбит, уголки рта оскорбленно подрагивали. Полученный расчет объяснялся жалобами учащихся на неоднократное и бесполезное ожидание у подъезда. Поиски нового места привели в очередную бурсу, которая оказалась школой начальной. Сюда нужно было приходить заранее, чтобы успеть вытащить электронные инструменты из грязных футляров и расставить их в нужном количестве, подключить переноски, шнуры. Уроки коллективные, типа сеанса одновременной игры или обслуживания 150 станков вместо 8 положенных. Ключа от входной двери нет. Если вовремя не уйдешь – про тебя забудут и запрут, как старика Фирса. Если опаздываешь – звони в продленку, где колготятся до начала факультативов все дети. Если не запутаешься сам, не забудешь, как звать их. Ведь в среду первой Эмма Финк приходит, второй Эми Жуань, а в четверг одновременно Зорайя Жуань (не родственница Эми) и Зоя Лауэр…

ДВОРЕЦ ИЗ ЯНТАРЯ

Злая воля черных клавиш, все, что было, не исправишь. Пожалуй, не проходило и года, когда бы Игорь не думал о Лике, возвращаясь мыслями в собственные сказочные и баснословные времена. В ту эпоху родители ходили на французские фильмы в маленький кинотеатрик с вычурным названием «Янтарный дворец» почти на окраине города. Кто-то предпочитал киносеансы с Мишель Мерсье, кто-то смотрел и пересматривал «Шербурские зонтики». От собственной мамы Игорь впервые услышал лейтмотив этой картины. Щемящий минор запомнился сразу и почему-то очень быстро стал ассоциироваться именно с девочкой. Наверное, потому, что ожиданию суждено было стать основным фактом их дружбы. Лишь персонажи отчасти поменялись местами.

Установка почти в пандан нечитаному Луговскому. Еще не расставшись, без лишнего шума терпеть и разве что ждать появления предмета своего обожания – ведь оказаться уличенным в нежных чувствах, захваченным врасплох куда хуже, чем пропустить. Демонстрировать независимость, изображать спокойствие. Зря ли по телику такую микстуру прописывал детям известный шведский изобретатель в расцвете лет, пионер воздухоплавания и специалист по крышам. Притворство? Пожалуй. Но иногда что-то на тему притворства звучало и дома. В «Янтарном дворце» время от времени устраивались «показы для своих»: демонстрация новых фильмов, в прокат не попавших или не предназначенных для него. Отец, работавший монтажером на киностудии, имел доступ на сии просмотры. Возвращаясь домой после очередного, говорил матери:

«Все эти десятиминутные затемненные прогоны нужны в маскировочных целях. И, по-моему, лишь затем, чтобы завуалировать отсутствие мысли. Прискорбно… Режиссеры снимают элитное кино, поскольку „классовое“ снимать не хотят, а „кассовое“ не могут. И гонят на счетчик затянутые нудные кадры, которые якобы что-то означают, а на деле – мыльный пузырь. Аж тошно. При этом делается вид, что только они соображают в настоящем кинематографе. А что-нибудь жизненное, типа „Москва слезам не верит“, называют конъюнктурщиной. И дешевкой. Но снять такое им никогда не обломится».

У матери – свои подробности. «Полей пионы!» – кричит она, чуть согнувшись над грядками. Полевые работы в разгаре, на очереди прополка. Отца дома нет. Пионы цветут у веранды. Рядом сотки соседские, принадлежат семье с первого этажа. Но цветы ничьи, народное достояние. Когда-то нижнюю квартиру занимала бабушка, она и позаботилась о рассаде. Вот только как помочь и вообще посвятить время клумбе, если золотой ангел в очередной раз появляется на остановке автобуса? Остановка по ту сторону двора, за постоянно закрытыми «запасными» воротами. Лика едет на спорт. Ее записали сразу в две секции – по художественной гимнастике и прыжкам в воду.

Игорь в центр города выезжал редко и всегда в сопровождении взрослых. Правда, периодически он путешествовал через ближайшие новостройки вдвоем с одноклассницей ненаглядной (первые его самостоятельные переходы на относительно большие – по тогдашним меркам – «широтные интервалы»). В кинотеатр пока не брали, только в цирк. Этот центр притяжения всех детей был местом пугающим. Ходили слухи о несчастном случае на арене. То ли гимнастка упала с трапеции и получила увечья – оборвалась лонжа. То ли зрителей хищные звери покалечили, то ли главного дрессировщика покусали.

Связанное с цирком ощущение тревоги очень скоро вышло за пределы печальных легенд и дурных предчувствий. Незадолго до майских праздников, вскоре после похода в цирк, Игоря сбил троллейбус. Как сказал бы доктор Кислицын, светило медицины и отец общего друга, диагноз церебральный: легкая ЧМТ, коммоция. В принципе все обошлось, но последний звонок четверти прозвучал без него. В палате Лика не появилась ни разу… Стоп, стоп, ни разу или не сразу? А может быть, все-таки навещала, ходила под окнами? Слух памяти портится по прошествии лет, начинает плутовать и лукавить, подбрасывая странные факты, иногда излишне мрачные либо, наоборот, лестные, заметая следы, путая действительное и желаемое. Об одном Игорь помнил со всей уверенностью – размолвки не случилось. Окружающий мир обещал продолжиться, а значит, должна была сохраниться и их дружба, возможность сидеть за одной партой, ходить друг к другу в гости. Однако следующей весной Панталыкин оказался уже в другой квартире и другой школе.

Колоколец затуманен, лунный лик однозвучен. Остались небо и площади. Звоночек истории с троллейбусом открыл какую-то новую страницу жизни. С тех пор, словно в бубен, по башке стали лупить, случалось это частенько и даже выдавалось за науку. Которая подвластна любому кролику. Хотя искры из глаз – от опытов чирканья осиновыми соломками о наждак (довоенными, серными, безопасными) – сыпались не всегда. Новая встреча произошла в июне, но лишь через два года. Перестав прикидываться зажигалкой, любопытный солнечный заяц запустил утренние свои уши в дачную комнату. И, наверное, подслушал тайное желание. А потом шепнул добрую весть: Лика снова живет буквально за первым поворотом. Поселилась с родителями в хибаре при продуктовой лавке. На все летние месяцы!

И как они только умудряются быть чудесными – будничные явления, неприметные вещи? Соловей на коньке крыши, аромат мыла, что лежит на полочке рядом с умывальником, в то время как умывальник-рукомойник висит на жерди, на орясине в сосняке. И клапан умывальника – в эту пору самый необходимый и единственный в своем роде сосок. Холодный, металлический. И мыло покрыто хвоей. Однако походы за водой обрели дополнительный смысл. Теперь они случались совместно – к колонке, спрятанной в репье, крапиве. А после за черникой. Бегом и на корточках. А еще смешные попытки заняться лепкой из того, что мог предложить суглинок, игры в шашки и в новус, этот провинциально облегченный и малоизвестный вариант бильярда. Велосипед, посещения пляжа, купание в заливе, поиски янтаря. Плавала Лика хорошо, умела и на водных лыжах («ангел золотой = загорелый»), но то, что Игорь не в состоянии блеснуть ни кролем, ни брассом, ее не смущало. В двух детей тайно и медленно вползал новый возраст.