Исповедальная петля

Игорь Патанин

Исповедальная петля

"Исповедальная петля"

Глава 1

Из бездны памяти

Сознание возвращалось к Михаилу Гроссу медленно. Он будто пытался выплыть из бездонного колодца, где каждый метр давался с неимоверным трудом. Сначала пришли звуки – далекие и искаженные, как эхо в пещере: приглушенные голоса, писк аппаратуры, шорох одежды. Потом запахи – едкий дезинфектант, который въедался в ноздри и оставлял металлический привкус на языке, стерильная чистота больничного белья, слабый аромат цветов где-то в стороне.

И только после этого – боль. Она обрушилась на него, как лавина, сначала тупая и разлитая по всему телу, затем сфокусировавшаяся в висках пульсирующим молотом. Каждый удар сердца отдавался в голове взрывом, и Михаил застонал, сам не узнав собственного голоса – хриплого, чужого, который мог бы принадлежать глубокому старику.

– Михаил Петрович? – Женский голос прорезал туман, в котором плавало его сознание. – Вы меня слышите?

Он попытался открыть глаза, но веки словно налились свинцом. Когда это наконец удалось, мир предстал перед ним размытым пятном, в котором медленно проступали очертания: белый потолок с длинной трещиной, похожей на молнию, флуоресцентные лампы, заливающие все холодным светом, лицо молодой женщины в белом халате, склонившейся над ним с выражением профессиональной заботы.

Михаил хотел что-то сказать, но горло пересохло, став словно древний пергамент. Вместо слов вырвался только невнятный хрип. Медсестра – он понял, что это медсестра, по бейджику на халате – сразу поднесла к его губам ложечку со льдом.

– Не торопитесь. Маленькими глотками.

Холод растекся по пересохшему рту благословенной прохладой. Михаил жадно втягивал талую воду, чувствуя, как к нему постепенно возвращается способность быть человеком. Язык отлипал от неба, в горле появлялась влага, мышцы лица начинали слушаться.

– Где… – голос звучал как скрежет наждачной бумаги, – где я?

– Центральная клиническая больница. Москва. – Медсестра проверила показания мониторов, мигающих зелеными цифрами. – Вы долго спали, Михаил Петрович. Очень долго.

Больница. Москва. Эти слова должны были что-то значить, но они повисали в воздухе, не находя отклика в памяти. Михаил попытался сосредоточиться, нащупать хоть какую-то зацепку в дымке своих воспоминаний. Последнее, что он помнил ясно… октябрь. Золотая московская осень, шуршание листьев под ногами, запах дыма от костров в парках. Он стоял в своем кабинете в университете, разглядывая карту Норвегии, и планировал что-то важное. Экспедицию. Да, точно – экспедицию.

А дальше – пустота, как будто кто-то взял и вырезал из его жизни несколько месяцев, оставив только рваные края.

В палату вошел мужчина в белом халате – врач средних лет, с умными глазами за очками в тонкой металлической оправе. Лицо его было усталым, со следами хронического недосыпа, которые Михаил узнал бы среди тысячи – такими же были лица его коллег в период сессии или при подготовке к защите диссертаций.

– Я доктор Волков, ваш лечащий врач, – представился он, доставая из кармана небольшой фонарик. – Сейчас проверим рефлексы. Следите за светом, пожалуйста.

Яркий луч заскользил перед глазами Михаила из стороны в сторону, и он послушно проследил за ним, чувствуя, как где-то в глубинах мозга медленно, скрипя, как заржавевшие шестеренки, начинают работать механизмы мышления. Доктор кивнул удовлетворенно и убрал фонарик.

– Хорошо. Рефлексы в норме. Как самочувствие?

– Голова раскалывается, – Михаил попробовал приподняться на локтях, но мышцы не слушались. – И я… я ничего не помню. Кажется, был октябрь, я готовился к поездке. В Норвегию. Но дальше…

Он замолчал, пытаясь пробиться сквозь стену забвения. Там, в глубине, что-то шевелилось – обрывки образов, голоса, ощущения, но все это было похоже на сон, который пытаешься вспомнить после пробуждения: чем больше напрягаешься, тем быстрее ускользают детали.

– Михаил Петрович, – доктор Волков сел на край кровати, и в его голосе послышалась осторожность, – сейчас апрель. Вы пролежали в коме почти шесть месяцев. Вас доставили из Норвегии в критическом состоянии – кома неизвестной этиологии. Мы долго боролись за вашу жизнь.

Шесть месяцев. Почти полгода из его жизни просто исчезли, растворились, как сахар в воде. Михаил ощутил странное головокружение – не физическое, а экзистенциальное, словно под ним разверзлась пропасть времени.

– Что случилось? – спросил он, и собственный голос показался ему чужим. – В Норвегии. Что там произошло?

Доктор обменялся взглядом с медсестрой – быстрым, но Михаил успел его заметить. В этом взгляде читалось нечто, заставившее его внутренне напрячься.

– Насколько я знаю, произошел несчастный случай во время экспедиции. Подробности лучше узнать у ваших коллег. Профессор Ковалев регулярно вас навещал, он очень волновался. Думаю, стоит ему позвонить.

Ковалев. Дмитрий Анатольевич. При упоминании этого имени в памяти Михаила всплыл образ: высокий мужчина с седеющей бородой, в которой появилось больше седины после смерти жены три года назад. Добрые глаза, которые умели видеть потенциал в каждом студенте, вечно растрепанные волосы – результат привычки проводить пальцами по голове во время чтения. Его знаменитая привычка теребить очки появилась еще в аспирантуре – так он справлялся с волнением перед защитой диссертации, а потом это стало частью его натуры.

Ковалев был из тех редких научных руководителей, кто становился настоящим наставником. После смерти Марины Сергеевны он погрузился в работу, находя в древних текстах утешение, которого не мог найти в современном мире. Михаил знал – именно поэтому Дмитрий Анатольевич так поддерживал его экспедицию. Он понимал, что наука может быть спасением от боли. Ковалев – заведующий кафедрой истории Средних веков, его научный руководитель, а потом коллега и друг.

– Да, – кивнул Михаил, – позвоните ему, пожалуйста.

Следующие несколько часов прошли в размеренном ритме больничных процедур. Анализы крови, которую брали из вены на руке, покрытой синяками от капельниц. Рентген головы, во время которого он лежал неподвижно, слушая механическое жужжание аппарата. Беседа с неврологом – женщиной лет сорока с проницательным взглядом, которая задавала странные вопросы: помнит ли он свое имя, год рождения, адрес, в каком году была Куликовская битва, кто написал "Войну и мир".

Основные факты его жизни оказались на месте – он по-прежнему был Михаилом Петровичем Гроссом, кандидатом исторических наук, специалистом по средневековой Скандинавии, ему было тридцать четыре года, он жил в московской квартире на Новослободской. Но последние месяцы жизни зияли провалом, воспоминания покрывала пелена, которая окутала все, что происходило с ним после октября.

– Ретроградная амнезия, – объяснила невролог. – Довольно распространенное явление после длительной комы. В большинстве случаев память постепенно восстанавливается, иногда полностью, иногда частично. Не форсируйте события, дайте мозгу время.

Но время… сколько его потребуется? Неделя? Месяц? Год? А что, если память не вернется никогда?

К вечеру, когда за окном зажглись огни Москвы и палата наполнилась золотистым светом заходящего солнца, приехал Ковалев. Михаил услышал его шаги в коридоре еще до того, как дверь открылась – тяжелые, неторопливые, но с характерной особенностью: Дмитрий Анатольевич всегда немного волочил левую ногу, последствие старой травмы.

Когда Ковалев вошел в палату, Михаил сразу заметил, как он изменился. Седины в бороде стало еще больше, морщины вокруг глаз углубились, а в самих глазах поселилась какая-то тяжесть, которой раньше не было. Словно за эти месяцы он пережил что-то, что состарило его на несколько лет.

– Миша! – Ковалев подошел к кровати и крепко сжал его руку. Ладонь была теплой, немного шершавой, с мозолями от работы в архивах. – Слава богу. Мы думали… врачи говорили, что шансов мало.

– Дмитрий Анатольевич, – Михаил почувствовал, как в горле встает комок, – что произошло? Я ничего не помню после октября. Совсем ничего.

Ковалев сел на стул рядом с кроватью, и Михаил увидел, как тот собирается с силами, словно готовясь к трудному разговору.

– Ты ездил в Норвегию с экспедицией, – начал он медленно. – Это был твой проект, над которым ты работал два года. Исследование синкретизма христианства и языческих культов в северной Европе. Помнишь, как ты добивался финансирования? Писал заявки, ездил на конференции, убеждал спонсоров…

Да, это Михаил помнил. Бесконечные совещания, презентации, разговоры с чиновниками от науки. Проект был его мечтой – изучение того, как древние языческие верования трансформировались под влиянием христианства, как старые боги прятались в тени новой религии. Он планировал исследовать церкви региона Финнмарк, где, по его теории, такое смешение было особенно ярким.

– Кто еще был в экспедиции? – спросил он, хотя что-то внутри уже сжималось от предчувствия беды.

Лицо Ковалева стало еще более серьезным.

– Аня Белова из археологии, Томас Вейн, Эрик Ларсен и Хельга Андерсен, специалист по рунической письменности из Бергенского университета.

При упоминании последнего имени что-то пронзило Михаила в груди – острое, болезненное чувство, которое он не мог объяснить. Хельга… В его памяти мелькнуло что-то: светлые волосы, отражающие солнечный свет, серые глаза цвета северного моря, смех, похожий на звон колокольчиков. И еще что-то – тепло, близость, ощущение счастья, которое сменялось непонятной тревогой.

– Хельга, – повторил он, пробуя имя на вкус. – Мы… мы были близки?

Ковалев колебался, и это промедление сказало Михаилу больше, чем любые слова.

– Да, – наконец признал он. – У вас завязались отношения во время подготовки к экспедиции. Она приезжала в Москву, вы встречались в Копенгагене на конференции. Казалось, что это серьезно.

Серьезно. Значит, он любил ее. И потерял не только память, но и любимую женщину. Но где она сейчас? Почему не навещает его?

– Дмитрий Анатольевич, – голос Михаила дрожал, – что с ними? Почему никто не приходит меня навестить?

Ковалев опустил голову, и в наступившей тишине Михаил услышал только тиканье настенных часов и далекий гул больничной жизни за стенами палаты.

– Миша… – Ковалев поднял глаза, и в них Михаил увидел боль. – Они все погибли. Произошел несчастный случай. Отравление ядовитыми грибами, которые по ошибке приняли за съедобные. Ты единственный выжил, но тебя нашли в коме в заброшенной церкви.

Мир вокруг Михаила закачался, потемнел по краям. Анна, с которой он дружил со студенческих времен, всегда веселая, полная энтузиазма. Томас, с которым он обменивался письмами, обсуждая тонкости средневековой культуры. Эрик, серьезный норвежец с энциклопедическими знаниями. И Хельга… Хельга, которую он любил.

Все мертвы.

А он даже не помнит их последних дней.

– Я… – голос сорвался, – я их убил?

– Нет! – Ковалев схватил его за руку. – Нет, Миша, это был несчастный случай. Грибы в северных лесах иногда трудно различить. Даже опытные грибники ошибаются. Ты не виноват.

Но внутри Михаила уже поселилось чувство вины, тяжелое и холодное, как камень в груди. Он был руководителем экспедиции. Он был ответственен за безопасность команды. И теперь все они лежат в земле, а он сидит в больничной палате и не может вспомнить даже их лица.

– Хочу увидеть материалы экспедиции, – сказал он твердо. – Фотографии, записи, отчеты. Все, что осталось. Может быть, это поможет восстановить память.

– Миша, не стоит себя мучить…

– Мне нужно знать, что произошло. – Михаил попытался приподняться, преодолевая слабость. – Я должен понять, как это случилось. Они доверились мне, а я… я подвел их.

Ковалев долго смотрел на него, и в его глазах боролись разные чувства. Наконец он кивнул.

– Хорошо. Но сначала ты должен восстановиться. Врачи говорят, что тебе потребуется реабилитация, физиотерапия. А потом… потом мы поговорим обо всем. Я покажу тебе все материалы, которые удалось сохранить.

– Удалось сохранить? – Михаил насторожился. – А что не удалось?

– Многое пропало в тот день. Полевые дневники, часть фотографий, образцы. Норвежская полиция провела расследование, но… – Ковалев пожал плечами. – Они признали это несчастным случаем и закрыли дело.

После ухода Ковалева Михаил долго лежал в темноте, слушая ночные звуки больницы: приглушенные голоса дежурного персонала, скрип каталок, стук капель за окном. За стеклом мигали огни Москвы, и где-то там, в этом огромном городе, шла обычная жизнь. Люди работали, любили, строили планы на будущее. А он лежал в больничной постели, как человек, выброшенный из потока времени.

Хельга. Он закрыл глаза и попытался вспомнить ее лицо, но видел только размытые очертания. Зато отчетливо чувствовал боль в груди – физическую, острую, словно кто-то вонзил в сердце нож и медленно поворачивал лезвие.

Медсестра принесла ужин – больничную еду без вкуса и запаха, но есть все равно не хотелось. Михаил попросил принести ему блокнот и ручку. Может быть, если записать все, что он помнит, фрагменты сложатся в целую картину.

"15 апреля", – писал он дрожащей рукой. – "Очнулся после шестимесячной комы. Последнее воспоминание – октябрь, подготовка к экспедиции в Норвегию. Цель: изучение синкретизма христианства и языческих культов в церквях Финнмарка".

Он остановился, глядя на строчки. Что-то в этой сухой формулировке казалось неправильным. Не ложным – но неполным, словно за официальными словами пряталось что-то важное, что он никак не мог уловить.

"Участники экспедиции: Анна Белова (археолог), Томас Вейн (антрополог, США), Эрик Ларсен (историк религий, Норвегия), Хельга Андерсен (рунолог, Норвегия). Все погибли от отравления грибами. Я выжил, но потерял память".

Он был знаком с ними много лет. С Беловой они были дружны еще со студенческих времен, она специализировалась на средневековой архитектуре. Томас Вейн – американский антрополог из Йеля, с которым он переписывался несколько лет. Доктор Эрик Ларсен из Университета Осло, историк религий. И…

Хельга Андерсен. Он написал ее имя еще раз, медленно выводя каждую букву. Почему при мысли о ней в груди вспыхивала такая боль? Что было между ними? И почему, пытаясь вспомнить ее, он видел не солнечные волосы и серые глаза, а что-то совсем другое – темноту, мерцание свечей, страх?

Михаил отложил ручку и закрыл глаза. В голове билась одна-единственная мысль: "Нужно вспомнить правду."

Он еще не знал, что правда окажется страшнее самых жутких кошмаров.

За окном шел апрельский дождь, и его монотонный стук сливался с ритмом капельницы. Михаил провалился в беспокойный сон, полный обрывков образов: заснеженные горы, древние камни, покрытые рунами, лица людей, которых он не мог разглядеть. И сквозь все это – голос, зовущий его по имени. Женский голос, полный отчаяния и боли.

Голос Хельги.

Глава 2

Улики против забвения

Михаил проснулся от звука шагов в коридоре больницы. Тяжелые, размеренные шаги, которые останавливались у каждой палаты, словно кто-то проверял номера. Он повернул голову к окну – за стеклом моросил мелкий дождь, превращающий апрельскую Москву в серую акварель.

Шаги остановились у его двери.

Стук был коротким, официальным. Не так стучат врачи или медсестры – у них стук более мягкий, заботливый. Этот звучал как предупреждение.

– Войдите, – сказал Михаил, садясь на кровати.

Дверь открылась, и в палату вошли двое мужчин в темных костюмах. Первый – высокий блондин, на вид около сорока. Его прямая осанка и уверенная походка сразу выдавали в нём человека из силовых структур. Второй – помладше, коренастый, с записной книжкой в руках.

– Михаил Петрович Гросс? – спросил блондин, показывая удостоверение. – Инспектор Ларс Эриксен, полиция Тромсё. А это мой коллега, констебль Хансен. Мы приехали задать вам несколько вопросов.

Сердце Михаила пропустило удар. Полиция. Из Норвегии. Он смутно помнил, что кто-то говорил о необходимости дать показания, но думал, что это формальность. По тону Эриксена было ясно – это не формальность.

– Конечно, – ответил он, горло пересохло. – Хотя я уже говорил доктору Волкову, что почти ничего не помню о последних днях экспедиции.

Эриксен придвинул стул и сел напротив кровати. Констебль остался стоять у двери – классическая полицейская тактика, отрезающая пути к отступлению.

– Мы понимаем, что у вас амнезия, – сказал Эриксен, открывая планшет с документами. – Но нам нужно обсудить некоторые… обстоятельства.

– Какие обстоятельства?

Инспектор достал несколько фотографий и разложил их на прикроватном столике. Михаил узнал лица своих друзей, но это были не те веселые снимки из семейных альбомов, которые показывал ему Ковалев. Это были фотографии с места происшествия.

Анна лежала в лесу между соснами, глаза закрыты, лицо восковое. Томас – у какого-то озера, одежда мокрая. Эрик – в церкви, неестественно вывернутая шея. И Хельга…

Михаил отвернулся, чувствуя, как желудок сжимается.

– Зачем вы мне это показываете?

– Потому что вы были найдены в том же подземелье, что и мисс Андерсен, – ответил Эриксен спокойно. – В состоянии глубокой комы, с ее кровью на одежде.

– Я… что? – Михаил резко повернулся к инспектору. – Какая кровь?

– Ваша куртка, рубашка, руки. Везде следы крови Хельги Андерсен. – Эриксен говорил ровным тоном, но глаза внимательно изучали реакцию Михаила. – А также частицы кожи под вашими ногтями, принадлежащие всем четырем жертвам.

Мир качнулся. Михаил схватился за край кровати, чувствуя, как реальность расползается по швам.

– Это невозможно. Я не… я никого не…

– Кроме того, – продолжал Эриксен, словно не слыша его возражений, – ваши отпечатки пальцев найдены на личных вещах всех погибших. И что особенно интересно – вы единственный, кто остался жив.

Констебль Хансен впервые заговорил:

– В криминалистике это называется "синдром последнего выжившего". Часто встречается в делах о множественных убийствах.

Михаил смотрел на них, не в силах поверить в происходящее. Еще вчера он думал, что жертва трагического несчастного случая. А теперь его обвиняют в…

– Вы считаете меня убийцей? – голос сорвался на последнем слове.

– Мы рассматриваем все возможные версии, – ответил Эриксен дипломатично. – Но факты говорят сами за себя. Четыре человека мертвы, а пятый найден в коме рядом с последней жертвой, покрытый ее кровью.

– Но у меня амнезия! Я ничего не помню!

– Амнезия может быть как результатом травмы, так и психологической защитной реакцией, – заметил Хансен. – Сознание блокирует воспоминания о травматических событиях. Особенно если человек сам стал их причиной.

Михаил закрыл глаза, пытаясь вспомнить хоть что-то из той ночи. Но в памяти по-прежнему были белые пятна. Только одна картина возникала перед глазами – они сидели у костра возле церкви, обсуждали планы на следующий день. Хельга смеялась над какой-то шуткой Анны. Все были живы, здоровы, полны энтузиазма.

– Я любил их, – прошептал он. – Хельгу… мы собирались… у нас были планы…

– Любовь иногда превращается в ненависть, – сказал Эриксен. – Особенно когда в дело вмешиваются ревность, предательство, разочарование.

– О чем вы говорите?

Инспектор достал еще один документ – распечатку электронного письма.

– Это письмо Хельги Андерсен своей подруге в Бергене, отправленное за день до трагедии. – Он начал читать: – "Боюсь, что совершила ошибку, согласившись на эту экспедицию. Михаил стал каким-то странным, одержимым. Вчера он накричал на Томаса из-за какой-то ерунды, а сегодня весь день дулся и что-то бормотал себе под нос. Мне кажется, он ревнует меня к Эрику – мы с ним обсуждали рунические надписи, и Михаил решил, что между нами что-то есть. Полная чушь, но попробуй объясни это мужчине, который видит соперников везде".

Каждое слово било как удар. Михаил вспомнил, что в последние дни экспедиции атмосфера была напряженной, но не думал, что настолько. И уж точно не помнил, чтобы кричал на Томаса или ревновал Хельгу.

– Это… это неправда, – сказал он слабо. – Я не такой. Я никогда не был ревнивцем.

– Люди меняются под воздействием стресса, – заметил Эриксен. – А экспедиция была важной для вашей карьеры, не так ли? Вы два года готовились, добивались финансирования. И вдруг что-то идет не так, коллеги начинают конфликтовать, ваша девушка отдаляется…

– Хватит! – Михаил резко сел на кровати. – Я не убивал их! Не мог убить!

– Тогда объясните нам, – Эриксен наклонился вперед, – как ваша ДНК оказалась под ногтями всех четырех жертв? Как их кровь попала на вашу одежду? Почему вы единственный выжили?

– Я не знаю! – Михаил схватился за голову. – Господи, я же говорю – не помню ничего!

– А что вы помните? – вмешался Хансен. – Последнее четкое воспоминание?

Михаил напрягся, пытаясь проникнуть сквозь туман в голове.

– Мы сидели у костра. Было около девяти вечера. Обсуждали, как завтра будем исследовать подземелье церкви. Анна шутила, что в такой мрачной атмосфере даже атеисты начинают верить в призраков. Все смеялись…

– А дальше?

– Дальше ничего. Пустота. Следующее воспоминание – я просыпаюсь здесь, в больнице.

Эриксен и Хансен переглянулись. В их взгляде Михаил прочел профессиональный скептицизм.

– Они не были убиты! – Михаил повысил голос. – Профессор Ковалев говорил, что они отравились грибами!

– Профессор Ковалев говорил то, что знал на момент вашего пробуждения, – холодно ответил Эриксен. – Но за пол года, что вы были в коме, мы провели более детальное расследование.

Инспектор достал еще одну папку.

– Анна Белова. Предварительная причина смерти – остановка сердца, но не при отравлении. Медики говорят, что из-за пережитого ужаса. Следы на теле говорят о том, что перед смертью она пыталась убежать. Сломан ноготь на указательном пальце, ссадины на коленях, как будто упала, спасаясь от преследования.

Михаил слушал, чувствуя, как внутри все холодеет.

– Томас Вейн утонул в озере. Но вода в легких – не озерная. Это вода из ручья, который протекает рядом с церковью. То есть он утонул в другом месте, а тело перенесли к озеру.

– Эрик Ларсен получил травму головы от удара о каменный пол церкви. Но характер травмы говорит о том, что удар был нанесен намеренно. Кто-то ударил его головой о камень.

– И, наконец, Хельга Андерсен. – Голос Эриксена стал жестче. – Официальная причина смерти – удушение. На шее обнаружена странгуляционная борозда с необычными синяками – будто её душили верёвкой с узлами. А на телах всех жертв – порезы. Экспертиза показала, что они были нанесены уже после смерти.

Михаил смотрел на фотографии, и в голове медленно складывалась чудовищная картина. Не отравление грибами. Не несчастный случай. Убийства. Четыре преднамеренных убийства.

– Вы думаете, что это сделал я, – сказал он тихо.

– Мы не думаем, мистер Гросс. Мы знаем. – Эриксен собрал фотографии. – Вопрос только в том, помните ли вы это, или ваше сознание заблокировало воспоминания.

– И что теперь?

– Теперь мы ждем, пока вас выпишут из больницы. После чего вы поедете с нами в Норвегию для дачи показаний и участия в следственных действиях.

– А если я откажусь?

– Тогда мы оформим запрос на экстрадицию. Процесс займет месяц-два, но результат будет тот же. – Эриксен встал. – Советую не усложнять ситуацию.

Когда полицейские ушли, Михаил остался один в палате, которая теперь казалась тюремной камерой. За окном продолжал моросить дождь, и капли по стеклу текли, как слезы.

Он попытался представить себя убийцей. Представить, как душит Хельгу, как бьет головой Эрика о каменный пол, как топит Томаса в ручье. Но эти образы казались нереальными, как кадры из чужого фильма.

Но факты были упрямы. Его ДНК. Его отпечатки. Его присутствие на месте преступления.

Михаил закрыл глаза и попытался заглянуть в ту черную дыру, где должны были быть воспоминания о той ночи. Но оттуда доносилось только эхо вопроса, который теперь преследовал его:

"Кто ты, Михаил Гросс? Жертва или убийца?"

И он больше не был уверен в ответе.

В коридоре снова послышались шаги – легкие, знакомые. Это шел доктор Волков на вечерний обход. Жизнь больницы продолжалась своим чередом, но для Михаила она уже никогда не будет прежней.

Через час к нему пришел Ковалев. Лицо старого профессора было мрачным – он уже знал о визите норвежской полиции.

– Миша, – сказал он, садясь на край кровати, – нам нужно серьезно поговорить. И первое, что мы сделаем завтра с утра – найдем тебе хорошего адвоката.