Записки сельской продавщицы

Сегодня она набралась смелости и присела на край скамейки у палисадника, вроде как шнурок завязать, а сама на окна так и косилась. Как бы невзначай во двор заглянула, через щель в тесовых воротах. Дом был пустым, словно и не жил там никто, но в щели были видны верёвки, на которых сушилось бельё.

Шалагин жил вдвоём с матерью. Года два назад отец у них умер и никогда не работавшая мать пошла сторожем во «Вторчермет», стаж себе зарабатывать для пенсии или от скуки, кто знает. Ведь вроде сын работает и, должно быть, помочь должен.

Зинка помнила Шалагина со школы. Прилежный такой мальчик, отличник. Он был на два года старше её, она помнила его восьмиклассником. Однокашники уже курили, ходили в клетчатых пиджаках. Он же – всегда в беленькой рубашечке, в форменном костюмчике на все пуговицы. По воскресеньям он с отцом и матерью, в любую погоду, ездил в лес за ягодами-грибами, за кедровыми шишками, а однажды даже отдыхали на Чёрном море, что по тем временам в посёлке было неслыханной роскошью. Люди говорили, что все, что в лесу соберут, сдавали в «Заготконтору», вот деньжат-то и накопили.

Поправив шнурок, Зинка взяла банку и заторопилась домой. Хотя быстро идти не удавалось, одолевала зевота, но Зинка беспокоилась за дочку. Так и вышло, когда она приблизилась к своему дому, услышала плач. У Катьки проснулся аппетит и Зинкина мать, неумелая бабушка, прыгала с ней по комнате, трясла, пыталась говорить что-то утешительное, но ребёнок не успокаивался никак. Вообще общение молодой бабушки с внучкой давалось нелегко, так же как и двадцатилетней Зинке.

Зинка вбежала в дом, на ходу, поддевая носком, сняла свою обувку, приняла дочурку, положила на стол, молча туго перепеленала. Бабуля тем временем, налив молока в бутылочку и справившись с непослушной соской, всунула её в орущий Катькин рот. Девочка, наконец, замолчала, зачмокала, успокоилась.

Сорокалетняя бабулечка, между тем, стала собираться на работу. Долго прихорашивалась перед зеркалом, взбивала ещё не тронутые сединой волосы, красила губы, обводя их карандашом, наконец, взяла сумку-книжку щепоткой, покачиваясь на высоких каблучках, подошла к покоящейся на Зинкиных коленях внучке:

– Ты моя радость! – слегка ущипнула она Катьку за щёчку. – Ну, до вечера.

После кормления Катька уснула. Зинка, собрав в полиэтиленовый тазик грязные пелёнки, легко поставив его на бедро, вышла в огород, на чурку, стирать.

Дед приветливо помахал ей из дальнего угла огорода. Зинка помахала ему тоже, даже улыбнулась, прошептав: «Здорово, дед»

Дед работал с самого утра. Он вообще был работящий. Зинка слышала как соседки, собравшись у колонки с водой, говорили про её мать, что повезло ей, мол, с дедом. Красотой она его взяла. А вот дочка-то не в неё уродилась – ни лицом, ни характером. Видать, в подоле принесла. Сама-то пристроилась, а что с дочкой будет ещё неизвестно.

Дед строил летнюю кухню. Торопился, пока не вспахали огород, весь материал перетаскать поближе к стройке, чтобы потом не топтаться по саженкам. Вот и теперь он тянул на верёвке бревно, оно закатилось в канаву, он упирался и не мог никак осилить.

– Помочь? – крикнула Зинка, вытирая руки о штаны и выплёскивая из тазика.

Но как раз в это время дед справился сам и уже без особых усилий дотянул бревно до самого фундамента. Дотянул, сел на него, позвал Зинку:

– Иди, перекурим.

Она присела рядом и отметила про себя, что рубашка у деда такая замызганная, вспомнила, что он и дома ходит, как кочегар, грязный, а матери хоть бы что, только за собой следит, каждый выходной в парикмахерскую мотается. Как уйдёт, так полдня. Видно, не только кудри завивает, но и хвост верёвочкой. Интересно, дед догадывается?

Зинка посмотрела в его светлые глаза, спросила:

– Дядь Серёжа, ты завтракал?

– Я завтрак зарабатываю, видишь? – улыбнулся он. – В мои годы это нужно – сначала физический труд, а потом лёгкая пища.

– Пойдём, поедим, а то куришь натощак.

Зинка на газовой плитке быстро поджарила магазинные диетические яйца, сбегала в огород, покрошила на сковороду лук-слизун. В огороде-то ещё травинки не видать, а слизун так и прёт. Дед его из леса привёз, ткнул в землю, как нарочно, и он, поди, ж ты, принялся, да ещё как растёт!

Дед ел без особого аппетита, не ел, а клевал. Лицо его было задумчивым, под глазом нервно пульсировала жилка.

– Знаешь, – наконец сказал он, – думаю, не управлюсь с кухней до посадки, придётся кого-нибудь в помощь звать, стены хоть поднять.

У Зинки ёкнуло сердце, она на деда глянула, тот улыбнулся и хитренькие искорки у него в глазах так и запрыгали.

– Ещё чего-нибудь съешь? – смущённо заговорила Зинка и встала.

Дед попросил ещё чаю и, прихлёбывая его из дешёвой тяжёлой кружки, сказал (роковое!):

– Шалагина позову. Пусть его, отработает. Я ему мотоцикл выправил? Выправил. Так что, сегодня же схожу, пусть на воскресенье готовится.

Дед, ко всему, был мастером выправлять помятые корпуса автомобилей или, как говорили про него, был замечательным «костоправом».

Дед поблагодарил за еду и пошёл опять в огород. Зинка принялась за приготовление обеда, но всё время думала о Шалагине. Если бы не дед, сама про него Зинка и не вспомнила б.

В школе-то она была любимицей. Такая обаятельная девочка-мечта. Девчонки-подруги так вокруг неё и крутились. Одноклассницы на переменах ссорились, кто с ней рядом сядет, кто по коридору за руку пойдёт, очередь устанавливали.

Закончив с борщом, Зинка выбежала в огород:

– Дядь Серёжа, за Катькой присмотришь?

– А ты?

– А я в магазин. Хлеба, сметанки куплю и назад. Я быстро. Она спит пока.

– И ты бы прилегла. Ишь, синяки какие под глазами. – Он помолчал, спросил: – Мать-то что, на обед не придёт?

– Не знаю, – пожала плечами Зинка и как-то виновато улыбнулась.

– Ну, беги, – невесело ответил дед.

Магазинчик был совсем недалеко – до проулка, а там чуть вниз, мимо хлебозавода по сосновому лесочку до проходной.

В дверях Зинка встретилась с матерью бывшей своей школьной подружки – Гальки Абрамовой. Зинке меньше всего хотелось встречаться со знакомыми, она не хотела расспросов и не то чтобы боялась, просто ни с кем не хотелось ей говорить о себе. Всем всего не расскажешь, не объяснишь, ко всему Зинка врать не хотела, а мать уже успела насочинять, что Зинка к ней временно приехала, пока муж в командировке, за границей. Да не где-нибудь, а в Германии. Но все материны вымыслы шиты белыми нитками, все поняли: бросил её муж, если вообще был, потому как, когда жене в роддом, муж за границу не уезжает.

Зинка обмолвилась парой слов с Абрамовой – мол, здравствуйте, как дела, Абрамова сказала про дочь свою, что тоже замуж вышла, пусть Зинка в гости заходит, адрес сказала. Зинка кивнула, торопливо сделала свои покупки и ушла.

Абрамова тяжело навалилась грузным телом на прилавок, поведала продавщице Зинкину историю, как бы жалеючи и, в то же время, со скрытой ехидцей и торжеством, что её дочь пронесло, что у нее – всё как у людей. А Зинка, вот, в школе-то как хорошо училась, такая была девочка обаятельная, все в классе ей завидовали. В школьный театр ходила, все главные роли ей поручались. Забросила, забросила всё. И школу с тройками закончила, и театр бросила, а ведь ей большое будущее пророчили. Говорят, прирождённая актриса была.

– Так-то оно так, – вторила ей продавщица, пожилая седоволосая тётка Тамара, которая всю жизнь прожила неподалёку от Зинки и была свидетельницей проделок её мамочки. – Театром тем библиотекарша руководила. Помнишь, наверное, была у нас залётная птичка из столицы. Так Зинкина мамочка с ней как связалась, так всё и пошло! Зинка-то, поначалу, видно верила во все эти штучки с театром. Что она, ребенок, понимала в то время, а потом, как библиотекарша с матерью в их доме стали притон устраивать, тут Зинка и сломалась. Артистка-то эта в город с хахалем махнула, а зинкина мамаша своему ребёнку всю жизнь испортила. Это надо ж было додуматься, к себе домой всё кодло тащить? Кутят, гуляют и Зинка тут же. А назавтра она на работу, а девчонка посуду моет, да простыни стирает. Матери-то повезло, подвернулся дед, а дочка-то, видно, в подоле принесла.

В этот день мать пришла очень поздно. Дед много курил, а как стало темнеть, вышел и простоял, прождал её у калитки. Мать была навеселе. Зинка поняла это, несмотря на то, что не видела её, потому как легла уже спать.

– … ну и что, ну в ресторан, ну если день рождения, так что? День рожденья, день рожденья только раз в году, – напевала мать, видимо раздеваясь. Дед только беззлобно прицыкнул на неё, чтобы «потеши». Зинка, мол, и так не высыпается. На что мать заявила, что и она тоже не высыпается, потому, как Катька уже не пищит, а орёт во всё горло.

– Катька своё дело знает, растёт ребёнок. А вот ты чем занимаешься? Могла б предупредить…

Скрипнул диван, очевидно, дед отвернулся к стенке. Зинка думала, что мать совсем с ума сошла, шарится, где непонятно, выпивать стала… Кончится у деда терпение, ох, кончится.

Зинка прислушалась, они разговаривали тихо-тихо, шептались совсем мирно, мать потихоньку хихикала и Зинка подумала: «Опять она его очаровала. Нравится она ему. Красивая, но, стерва, ещё та. Все, что ли, красивые такие? Славка тоже красивый.

Зинка закончила восьмилетку, но ни в какое театральное, как мечтала, поступать не стала. Чтобы не мешать, матери дома, уехала в соседний райцентр, устроилась экспедитором на Хлебозавод, по деревням хлеб развозила. Иной раз и разгружать помогала. У Славки-шофёра часто радикулит случался, вот он и просил, чтобы Зинку с ним в смену ставили.

Зинка в Славку влюбилась. Статный, видный мужик. Всё ей про заграницу рассказывал – не был, но телепередачи выбирал тщательно и смотрел регулярно. Заразил он её этой своей мечтою о заграничных рейсах. Радовался, что Зинка с ним мечту эту разделяет, не то, что его жена. На радостях и ребёночка Зинке прижил, прямо в поле, между райцентром и деревней Чаруха.

А насчёт радикулита, так теперь он и у Зинки. Как-то соскочила ночью к Катюшке, над кроваткой согнулась, а разогнуться до утра не смогла, так и легла, скрюченная, на кровать. Сегодня ночью её опять скрючило, но под утро отпустило.

Мать подняла ни свет, ни заря, сердитая, сказала:

– Пошли огород подкапывать.

Зинка ей про свою спину, а она:

– Ладно, нечего придуриваться. Двадцать лет едва минуло, а у неё радикулит. Скажи кому – засмеют.

Зинка, стоя, выпила чаю и пошла в огород. Деда там не было, из чего Зинка сделала вывод, что вчерашнее перемирие, наверное, опять закончилось скандалом, но она не стала ни о чём спрашивать мать, принялась за работу сразу. С силой она вонзала лопату в землю, с каким-то неистовым наслаждением, словно хотела вычеркнуть из памяти всю свою прежнюю жизнь, перерезала комок за комком, сырая заиндевевшая земля пахла свежестью. Зинка глубоко вдыхала этот запах и, действительно, забывала на какое-то время обо всём.

Мать шла совсем рядом и не дала надолго забыться.

– Что? – спросила она, снимая перчатку и отряхивая подол, – вчера на почту бегала? Не объявился, хахаль-то?

Зина терпеливо посмотрела на неё, ответила:

– Я ж тебе говорила – женатый он. Не объявится, на Север завербовался, Уехал.

– И жену, стало быть, забрал.

– Да не знаю я. Не знаю! – перешла на крик Зина.

– Ну и чего орать, чего орать?!

Стали копать молча. Зинка, превозмогая боль в пояснице, переворачивала пахнущую сыростью землю, и этот запах казался ей милей всего на свете.

Где-то за лесом, что тянулся вдоль посёлка, проснулось солнце, между деревьями уже розовело. Вот оно приподнялось, выказав над соснами краешек крутого лба, незаметно слизало с земли иней, который белыми вкраплениями лежал между комьями земли, вскопанной вчера дедом.

– Зинка, – позвала мать, – восьмой час уже. Пошли, Катька скоро встанет.

Они воткнули лопаты в землю как-то разом, как по команде.

Мать приобняла Зинку сзади за плечи.

– Ты не гордись. Мать-то всегда матерью останется. Я зла тебе не желаю. Хоть соседям правды не говори. Мол, за границей, в командировке, на два года. А два года пройдёт, много воды утечёт. Смотришь, всё само образуется.

Шалагина ждали в субботу утром. Зинка, как всегда, бежала за молоком мимо его дома, но сегодня сердце её особенно сильно билось, оно принималось колотиться с бешеной силой всякий раз, как она со страхом думала о возможности встречи с Шалагиным. Нет, не дома, а где-нибудь в переулке, по дороге. Она никак не могла придумать, как вести себя. Ведь то, что она знает его, знает намерения деда, знает, что Шалагин идёт к ним, и, зачем он приглашён, рождало в её душе нестерпимую неловкость. Она никак не могла решить, узнавать его или не узнавать, здороваться или нет, говорить что-нибудь или сделать вид, что ничего и никого не знает и пройти мимо.

Она очень волновалась. Но напрасно. Всё решилось само собой. Когда она вернулась домой, Шалагин с дедом были уже в огороде. Дед что-то метил на срубе, а Шалагин в тёмном спортивном костюме, обтягивающем его сильную мускулистую фигуру, тесал бревно, склонив над ним коротко остриженную голову.

Зинка увидела их и тут же шмыгнула в дом.

Бабушка на этот раз уже покормила внучку. Катюшка лежала в кроватке распелёнатая и недовольно тёрла кулачком носик.

– Солнышко Катюшку щекотит, – сказала Зинка, входя к ней в комнату, – солнышко своим лучиком маленькую девочку достаёт… – Зинка закрыла штору, девочка убрала кулачок с лица и улыбнулась матери

– Агу! Агу! – радостно сообщила ей Зина, но Катька только хитро улыбалась, будто понимая, что мамочка с ней дурачится, и молчала.

– Зин, – позвала мать, – хватит тебе с ней. Давай обед готовить. Ишь, дед-то как для тебя старается. Шалагина притащил. Не будь дурой, рот не раз-зявай. Давай, засучай рукава и приготовим что-нибудь этакое…

Мать долго рылась в поваренной книге, в вырезках, наконец, придумала:

– Сделаем эскалоп, – выдала она название какого-то заморского блюда, о котором Зинка и не слыхивала никогда.

Мать тут же заставила Зинку чистить и давить чеснок, сама же, тем временем, тонкими пластиками резала говядину.

Что-что, а показуху мать любила, Зинка помнила ещё по тем временам, когда у неё собирались кавалеры; любила она удивить, показать, какая она чистюля, любила сказать, что если что не так, не обессудьте. Зинка помнила это слово, которое в то время казалось ей каким-то заморским, как и это блюдо. Тогда она благоговела перед матерью, но больше перед Ниной Тимофеевной, или Нинель, как называла себя актрисочка, руководитель театрального кружка. Любили они обе перед мужиками повыпендриваться.

Зинка клала чеснок на мясо и, скатывая его трубочкой, перевязывала ниткой. Мать готовила соус и говорила, говорила, без умолку, прерываясь лишь на то, чтобы попробовать «на соль» или облизать ложку.

Она говорила, что мужики будут без ума от этого блюда, и что вообще в кухне и мужиках она толк знает.

– Ага, – усмехнулась Зинка с видом сообщницы, ощущая свою причастность – путь к мужчине лежит через желудок.

– Глупая, – мать опустила мясо в соус, – еда – едой, а главное – ночь. Она уравняет, а умелую женщину возвысит. Пусть мужик-то в постели отдыхает. А то, что дед тебя работать заставляет, это всё чепуха.

Зинка не поняла, как это «мужик отдыхает», но спросить не посмела, мать, своим неодобрительным упоминанием о деде, отдалила её от себя. Спросить не спросила, но задумалась.

Между тем, дед с Шалагиным положили ещё один ряд, сруб «подрос». Но не это было главное. Дед хотел поговорить с Шалагиным, вызвать его на откровенность, склонить к мысли, что Зина пострадала за свою доверчивость, за чистоту свою. Оступилась.

Начал он издалека. О порядочности… О грязи, о чистоте. Об умении в грязи разглядеть светлое.

Пришло время обеда. Малышку, чтобы не мешала, накормили и убаюкали заранее. Зинке мать приказала переодеться, и та с неохотою надела на себя модный яркий костюм, но мать переодела её в более «спокойное» вишнёвое платье, не яркое, но элегантное. Сама же себе начесала волосы, а стол сервировала почти как в ресторане: с вилочками, ножами, салфеточками и даже несколько фужеров и рюмок стояло у каждого.

Шалагин пришёл первым, долго плескался возле умывальника. Зинка, забившись в угол детской комнаты, сидела, не выходила до своего времени. Было страшно и неловко и «страшно-неловко» вместе, во рту всё пересохло, и совсем не было аппетита, совсем не хотелось ароматного эскалопа и даже торта не хотелось, хотя последнее время она так любила сладкое. Шалагин не только умылся и причесал свои короткие, казалось, вовсе не требующие расчёски тонкие русые волосы, он переодел рубашку, которую, по-видимому, захватил с собой. Зинку это не удивило, но к этой его причуде она отнеслась несколько настороженно. И уже сидя за столом и глядя на него, она вспоминала о нём разное. Сначала хорошее и плохое вперемешку. Потом то, что ей казалось не таким уж привлекательным, потом больше хорошего, потом только хорошее.

Шалагин ел с аппетитом, хвалил ароматный эскалоп, посмеивался над витиеватым названием блюда из мяса. Иногда он взглядывал, именно взглядывал на Зинку. Поднимал свои рыжевато-коричневые глаза и так же, за» между прочим», опускал или отводил их в сторону. Взгляд его не выражал ничего особенного. Восхищения дочерью, которое хотела бы увидеть на его лице мать, не было. Зато дед был доволен, считая Шалагина парнем исключительно деловым, не разменивающимся на мелочи: на искушение женской красотой и тому подобное.

Очевидно, будучи сам слаб в этом, он ценил силу другого, уважал его за это. А ещё дед любил трудолюбивых людей. Трудился сам и пытался в Зинке возродить это качество, главное, на его взгляд, качество. Он презирал мужика, который бросил Зинку. Трудностей испугался, пелёнок, бессонных ночей, забот, которые приносят с собой дети, ведь у них своя воля, свои настроения и они никому не подвластны. Дед просто не знал, что отец Катьки был женат, и, что на Зинке он жениться никогда не собирался. Но Зинка охотно соглашалась с дедом, что надо работать, и что этот труд возродит её. Скорее, она верила и испытывала на себе, что за работой забывался отец ее ребенка – Славка. Она старалась загрузить себя чем угодно, только бы не сидеть, сложа руки. Она стирала, варила, убирала, подбеливала, подмазывала, носила воду… Только корову доить не могла – сидела, тянула её за тугие дойки, и такая опять тоска наваливалась, к земле прижимала. Шалагин за обедом рассказал, что получил квартиру и теперь не живёт с матерью. А вечером, уходя, Шалагин пригласил Зинку: