Огненный Будда

Мэттью Карре

Огненный Будда

Ты не пламя. Ты – пепел, который помнит, как гореть.

Пролог

Древнее пророчество о мудреце, который возродится в огне

В глубине Гималайских гор, где воздух становится таким разреженным, что даже время течет медленнее, находилось святилище, забытое миром. Его стены, покрытые инеем даже в разгар лета, хранили молчание триста лет. До этой ночи.

Старый лама Пема Дордже, последний хранитель "Книги Пылающих Снов", проснулся от того, что во сне обжег руку. Он вскочил с ледяного каменного ложа, и его дыхание тут же превратилось в облако пара. Но боль в ладони была реальной – на морщинистой коже явственно проступал ожог в форме языков пламени.

Не может быть… – прошептал он, спеша к древнему алтарю, где под слоями шелковых покрывал лежал священный текст.

Его дрожащие пальцы развернули свиток, которому было полторы тысячи лет. Кожаная страница сама раскрылась на нужном месте – там, где всегда был чистый пергамент, теперь проступали кроваво-красные письмена.

Когда железные птицы наполнят небо, Когда реки запомнят вкус крови, Когда от Дхармы останется только тень, Из последнего неугасимого пламени Восстанет Агниш-Дхарма, Несущий свет сквозь пепел веков. Огонь будет его телом, Сострадание – мечом, Мудрость – щитом. И познаете его по знаку – Там, где ступит его нога, Пепел зацветет лотосом.

Пема Дордже поднял глаза к узкому окну, вырубленному в скале. Над заснеженными вершинами полыхала кровавая заря – хотя до рассвета оставалось еще три часа. Внезапно он понял, что слышит странное потрескивание – это звучали страницы древнего манускрипта, которые одна за другой вспыхивали синим пламенем, но не сгорали.

В тот же миг в монастыре проснулись все тридцать шесть монахов. Каждый – с одинаковым ожогом на правой ладони. Когда они собрались в главном зале, старейшина без слов поднял горящую, но не сгорающую страницу перед их лицами.

Он грядет, – просто сказал Пема Дордже. – Подготовьтесь. Наш долг – сохранить учение, пока Несущий Пламя не явится миру.

Снаружи, в кромешной тьме гималайской ночи, внезапно загорелся тысячелетний кедр. Он пылал три дня и три ночи, не превращаясь в пепел. А когда пламя наконец угасло, на обугленном стволе ясно читались санскритские письмена: "Агни"

Храм Тысячи Будд, провинция Ганьсу Дождь стучал по позолоченной крыше храма, будто небеса пытались смыть грехи с лица земли. В главном зале, где когда-то горели сотни масляных лампад, теперь царил полумрак. Лишь три свечи еще теплились перед статую Майтреи – Будды Грядущего.

Старая монахиня Лянь Сяо подняла голову, когда услышала скрип двери. В проеме стоял мальчик лет десяти – последний послушник, оставшийся в монастыре.

– Шифу… – его голос дрожал. – Опять пришли те люди. С топорами.

Лянь Сяо медленно поднялась с колен. Ее тень, искаженная пламенем свечей, дрожала на стене, как дух, готовый покинуть этот мир.

– Покажи мне, – сказала она.

Они вышли на покрытый гравием двор. Дождь тут же обрушился на них ледяными иглами. Внизу, у горных склонов, полыхали огни – десятки, сотни факелов, двигающихся змеиной цепью вверх по тропе.

– Они идут разрушать последние святыни, – прошептал мальчик.

Лянь Сяо закрыла глаза. Внутри нее, как свиток, разворачивалась память последних лет:

Храмы, превращенные в склады (священные статуи использовали как подпорки для мешков с рисом)

Монахи, ставшие нищими (ходившие когда-то по золотым плитам, теперь просившие милостыню у вчерашних учеников)

Сутры, пущенные на фонарики (люди зажигали священные тексты для забавы, наблюдая, как тлеет мудрость веков)

– Шифу, почему они так делают? – спросил мальчик, когда первый топор ударил в резные ворота.

Лянь Сяо положила руку ему на плечо.

– Потому что огонь в их сердцах погас, – сказала она. – Остался только пепел. А пепел… он всегда тянется к огню, чтобы снова сгореть.

В этот момент первая стрела вонзилась в деревянную колонну у них за спиной. Она горела неестественно зеленым пламенем.

– Беги, – приказала старуха, толкая мальчика к задним воротам. – Запомни сегодняшнюю ночь. Когда-нибудь ты расскажешь об этом Ему.

– Кому?

Но ответа он не услышал. Лянь Сяо повернулась к нападающим, ее старческое тело вдруг выпрямилось, как меч в руке воина.

– Вы хотите огня? – крикнула она так, что даже дождь на мгновение стих. – Тогда получите!

Она швырнула в толпу последнюю святыню – нефритовую шкатулку с прахом Пятого Патриарха.

Раздался взрыв ослепительного белого пламени.

Когда мальчик очнулся, от храма остались только обугленные столбы, стоящие, как пальцы мертвеца, указующие в небо. А среди пепла…

Цвел единственный лотос.

Красный, как кровь.

Горячий, как пламя.

И совершенно неугасимый под ливнем.

Глава 1: Дитя пламени

Той ночью небо над Кхарвой разорвалось пополам.

Старая повитула Майя вышла из душной хижины, вытирая окровавленные руки о передник. Ей нужно было перевести дыхание – роды шли тяжело, слишком тяжело для такой юной матери. Но когда она подняла глаза, все мысли о родах мгновенно испарились.

Над спящей деревней, разрывая ткань ночи, плыла комета. Не обычная бледная странница, а яростный огненный клинок, пронзивший небосвод от края до края. Ее кроваво-красный хвост мерцал в такт стонам роженицы, будто небесное тело дышало в унисон с земной мукой.

"Не к добру…" – прошептала Майя, машинально сжимая амулет на шее. Ее сухие губы шевельнулись в забытой молитве, когда вдруг земля под ногами дрогнула.

Из колодца на площади с грохотом вырвался столб пара. Вода, еще минуту назад ледяная, бурлила, как в котле. По всему селению замигали огоньки – не ламп и не факелов, а сотен светлячков, слетевшихся со всей долины. Они кружили над крышей хижины, образуя мерцающий купол, под которым трещали и искрились соломенные кровли.

Новый крик изнутри заставил повитулу вздрогнуть. Не крик боли – крик ужаса.

"Майя! Иди сюда! Сейчас же!"

Она ворвалась в хижину, споткнувшись о порог. Дым от лампад щипал глаза, но то, что она увидела, заставило забыть о жжении.

Роженица лежала в луже крови, бледная как смерть. А между ее дрожащих колен…

Ребенок. Уже родившийся. Совершенно чистый, будто его омыли небесные воды. И – самое страшное – совершенно безмолвный.

"Он… он не дышит!" – закричала мать, протягивая дрожащие руки.

В этот миг мальчик открыл глаза.

И все лампы в хижине вспыхнули ослепительным пламенем.

Майя, завороженная, разглядывала крошечное тельце. На левой ладошке, там где у обычных детей проходила линия жизни, четко виднелся знак – миниатюрное, но идеально ясное изображение пламени.

"Агниш…" – прошептала повитула, не понимая, откуда пришло это имя.

Снаружи поднялся крик. Деревня пробуждалась в панике – во всех очагах, даже в давно остывших, вспыхнул огонь. В заброшенном храме на холме, где двадцать лет не ступала нога человека, зажглись все светильники. Даже кузнечный горн, холодный уже три зимы, пылал теперь алым пламенем.

А над крышей, где лежал новорожденный, комета вдруг разлетелась на тысячи искр. Огненный дождь осыпал Кхарву, но ни одна соломенная крыша не загорелась. Искры лишь светились несколько мгновений, оставляя после себя терпкий запах ладана, прежде чем угаснуть в ночи.

Мальчик наконец заплакал. Его первый крик прозвучал ровно в тот момент, когда последняя искра коснулась земли.

Мальчик не переставал плакать уже третий час. Его крошечные кулачки сжимались и разжимались, будто пытаясь поймать что-то в пустом воздухе. Мать, измученная родами и странными событиями той ночи, беспомощно качала его на руках, напевая дрожащим голосом колыбельную.

– Дай мне его, – неожиданно сказала старая Майя, протягивая руки.

Она унесла ребенка в дальний угол хижины, где свет масляных ламп не достигал потолка. Присев на корточки, повитула развернула пеленки и пристально рассмотрела ладонь младенца при свете единственной свечи.

Знак был отчетливее, чем прежде. Теперь он не просто напоминал пламя – он будто пульсировал под кожей, как живой огонь под тонким льдом. Майя осторожно провела морщинистым пальцем по отметине.

– Ай! – она резко одернула руку. Палец горел, будто коснулся раскаленного металла. Но на коже не было ни ожога, ни покраснения.

Ребенок внезапно замолк. Его широко раскрытые глаза отражали пламя свечи, но странным образом – огонь в этих глазах горел ровнее, ярче, чем настоящий. Майя почувствовала, как по ее спине побежали мурашки.

– Что ты за дитя? – прошептала она.

В ответ младенец протянул ручонку и… коснулся пламени.

Майя ахнула, готовясь увидеть ожог. Но вместо этого случилось нечто непостижимое.

Пламя замерло. Буквально застыло в воздухе, превратившись в хрустальную скульптуру огня. Воск не таял, фитиль не догорал – свеча стала живой картиной, застывшим мгновением.

И только тогда Майя заметила – знак на ладони ребенка теперь светился изнутри мягким золотистым светом. Он пульсировал в такт ее учащенному дыханию, будто дразня законы природы.

Из угла хижины раздался стон. Мать, обессиленная, пыталась подняться.

– Майя… что… что с моим сыном?

Старуха быстро завернула младенца в пеленки, скрывая светящийся знак. В тот же миг свеча снова ожила – пламя дернулось, воск потек привычными струйками.

– Ничего, дитя мое, – солгала Майя, чувствуя, как ложь обжигает язык. – Просто… необычный ребенок. Очень необычный.

Она не добавила, что знак на его ладони теперь отпечатался и на ее веках – всякий раз, когда она закрывала глаза, перед ней возникало то самое пламя, только теперь оно горело не на детской руке, а в бескрайней тьме, словно одинокий маяк в океане ночи.

А ребенок снова заплакал. Но теперь его крики звучали иначе – в них слышалось не просто недовольство, а какая-то древняя, недетская тоска. Как будто только что родившийся младенец уже тосковал по чему-то безмерно далекому – чему-то, что помнила лишь его душа.

Три года минуло с той странной ночи, когда над Кхарвой пронеслась огненная комета. Три года, в течение которых маленький Агниш рос не по дням, а по часам, а знак на его ладони становился все отчетливее, будто невидимый художник ежедневно подправлял его огненным пером.

В тот день мальчик сидел на пороге, завороженно наблюдая, как между его пальцами перекатывается солнечный зайчик. Но это был не обычный световой блик – он казался живым, теплым на ощупь, словно капля расплавленного золота. Мать, вытирая пот со лба после стирки, бросила на сына усталый взгляд.

"Опять играешь с огнем?" – спросила она, хотя знала ответ. Эти игры начались с тех пор, как Агниш научился сидеть.

Деревенскую тишину внезапно нарушил тревожный гул. По пыльной дороге, поднимая облако золотистой пыли, шел высокий старик. Его длинная седая борода колыхалась на ветру, а темные одежды были потерты до дыр. Но больше всего поражали глаза – глубокие, темные, с крошечными огоньками в глубине зрачков, будто в них горели вечные угольки.

"Отшельник! – прошептала старая Гуань, крепче прижимая к себе внука. – Смотрите, это же Линь Ши с Горящей горы!"

Агниш поднял голову. Впервые за три года его детское лицо выразило не детское понимание. Он узнал этого человека. Не по лицу – по тому, как пламя в очаге вдруг потянулось к страннику, образуя живую арку над его головой.

Мать инстинктивно шагнула вперед, прикрывая сына своим телом, когда отшельник остановился перед их хижиной. Старик молчал, но его горящий взгляд говорил сам за себя.

"Я пришел за ним," – наконец произнес он, и его голос звучал как треск сухих ветвей в костре.

"Он мой сын!" – вскрикнула женщина, вцепившись в плечи мальчика.

Отшельник медленно покачал головой, и в этом движении была вся печаль мира. "Он сын огня," – поправил он мягко, доставая из складок одежды маленькую глиняную лампу. В ней не было ни масла, ни фитиля, но когда старик подул на нее, внутри вспыхнуло пламя – красное, как заря в ночь рождения Агниша.

Мать почувствовала, как пальцы сына становятся горячими. Слишком горячими. Она попыталась удержать его, но ее руки прошли сквозь плоть ребенка, словно сквозь дым костра. На мгновение Агниш стал прозрачным, как пламя свечи, и женщина в ужасе отпрянула.

Отшельник взял мальчика за руку – именно за ту, где горел таинственный знак. "Смотри," – прошептал он, и пламя в лампе ожило, вытягиваясь в огненную ленту, которая начала рисовать в воздухе картины будущего.

Они видели города, объятые очищающим пламенем. Людей, падающих на колени не от страха, а от прозрения. И самого Агниша – но уже взрослого, с глазами, полными звездного света. Пламя показывало, как он будет ходить среди людей, но никогда не станет одним из них. Как его слова будут падать, как искры, в готовые сердца. И как однажды…

Внезапный взрыв ослепительного света заставил всех зажмуриться. Когда мать снова открыла глаза, ей показалось, что на миг она увидела две фигуры вместо одного ребенка – маленького Агниша и кого-то другого. Высокого. Горящего. Бессмертного. Но видение исчезло так же быстро, как и появилось.

"Я вернусь, когда придет время," – сказал отшельник, уже поворачиваясь к выходу из деревни.

"Когда?" – крикнула ему вдогонку мать, чувствуя, как сердце сжимается от предчувствия.

Старик обернулся. В его глазах полыхало что-то древнее, как сами горы. "Когда погаснет последний светильник в храме Лунной Реки. Когда железные птицы закроют солнце. Когда он впервые поймет, что значит – гореть."

И с этими словами он растворился в солнечном свете, будто его тело было соткано из утреннего тумана. Агниш поднял руку – знак на ладони теперь светился мягким золотистым светом, видимым даже сквозь ткань рубахи.

Мать обняла сына, и в этот момент она поняла страшную правду – ее мальчик никогда не будет принадлежать только ей. Где-то вдали, в храме Лунной Реки, который никто в деревне не посещал уже много лет, погас первый светильник. А в тени большого дуба стоял деревенский жрец, и его губы шептали первое проклятие.

Знойный воздух дрожал над растрескавшейся землей, наполняясь мертвым шелестом высохшей травы. Агниш босыми ногами ступал по пыльной тропинке, и с каждым шагом поднимались маленькие вихри пепла – все, что осталось от некогда зеленых лугов вокруг Кхарвы.

Он помнил, как три года назад здесь шумели сочные травы, в которых прятались кузнечики. Теперь же земля напоминала кожу древнего ящера – серую, потрескавшуюся, безжизненную. Даже ящерицы покинули эти места, оставив после себя лишь призрачные отпечатки лапок на глиняном дне пересохшего ручья.

– Опять у колодца? – хриплый голос за спиной заставил Агниша обернуться.

Старый Тенг, некогда самый зажиточный земледелец в деревне, сидел на корточках у своего пустого амбара. Его когда-то могучие руки, привыкшие сгибать упрямых быков, теперь беспомощно лежали на коленях, пальцы судорожно сжимали горсть пыли.

– Вода еще есть? – спросил Агниш, хотя знал ответ.

Тенг лишь покачал головой и показал на деревянное ведро у своих ног. На дне плескалась мутная жижа, больше похожая на жидкую грязь.

– Последнее. Сегодня утром.

Агниш подошел к колодцу – глубокому, выдолбленному еще прадедами. Камень, брошенный в черную пасть, долго не издавал всплеска. Когда же звук наконец донесся, он был глухим, словно доносился из самого чрева земли.

– Опустился еще на три ладони, – пробормотал кто-то из собравшихся у колодца женщин.

Они стояли с пустыми кувшинами, их глаза – выжженные солнцем и безнадегой – следили за каждым движением веревки, на которой опускали ведро.

– Жрец говорит… – начала одна, но тут же замолчала, бросив взгляд на Агниша.

Мальчик сжал кулаки. Он знал, что говорит жрец.

"Это он наслал засуху. Его знак выжигает землю. Пока он здесь – дождь не пойдет."

Ветер, горячий как дыхание печи, принес с собой запах гари. Где-то за холмами горел лес. Агниш закрыл глаза, и странное чувство охватило его – будто он чувствует тот огонь. Будто он может протянуть руку и…

– Агниш!

Резкий оклик заставил его вздрогнуть. Мать стояла на краю деревни, ее фигура казалась искаженной в дрожащем от зноя воздухе.

– Иди домой! Быстро!

В ее голосе слышалась тревога. Агниш бросил последний взгляд на колодец, где женщины теперь спорили из-за последней кружки мутной воды, и побежал.

Пыль вздымалась за его босыми ногами, оседая на высохших стеблях пшеницы – чахлых, желтых, давно переставших быть пищей.

Дома его ждал сюрприз.

На столе стоял кувшин. Наполненный до краев.

– Откуда…?

– Отшельник, – коротко ответила мать. – Принес сегодня на рассвете. Сказал…

Она замолчала, глядя, как сын жадно припадает к воде.

– Сказал, что скоро ты научишься находить воду сам.

Агниш остановился, капля за каплей стекала по его подбородку.

– Как?

Мать молча взяла его руку и развернула ладонью вверх. Знак пламени, обычно едва заметный, сейчас горел – не метафорически. По коже расходились крошечные золотистые прожилки, будто корни огня.

Где-то вдали, за пределами деревни, прогремел гром. Но не дождя.

Это горели леса.

И Агниш впервые почувствовал – этот огонь зовет его.

Перед рассветом, когда даже сверчки замолкали в предвкушении зноя, Агниш пробирался по тропинке к угольным ямам на окраине деревни. Воздух уже был густым и тяжёлым, пропитанным запахом тлеющей древесины. Его босые ноги знали каждую кочку на этом пути – за три года работы у старика Вэя он мог пройти его с закрытыми глазами.

За холмом открывалась выжженная площадка, усеянная чёрными, как ночь, земляными курганами. Это были угольные печи – глиняные купола, из щелей которых струился едкий дым.

– Опять проспал, щенок! – раздался хриплый голос из-за ближайшего кургана.

Старик Вэй, сгорбленный, как высохший куст можжевельника, ковырял палкой в одном из куполов. Его лицо, покрытое сетью морщин и пятен сажи, напоминало карту выжженной земли.

– Не проспал, – пробормотал Агниш, беря в руки длинный железный костыль.

– Тогда почему я уже час один ковыряюсь? – Вэй плюнул в сторону, и слюна, не долетев до земли, испарилась в раскалённом воздухе.

Агниш не ответил. Он подошёл к ближайшей печи и начал простукивать её костылем, прислушиваясь к звуку. Каждая печь пела по-разному – глухой звук означал, что уголь ещё не готов, звонкий предупреждал об опасности обвала.

– Эту можно вскрывать, – сказал он, указывая на крайний курган.

Вэй хмыкнул, но кивнул.

Работа началась. Лопатами они срывали верхний слой глины, и сразу же на них обрушивался волад жара – будто открыли дверцу адской печи. Агниш, не моргнув, совал голые руки в раскалённую золу, вытаскивая куски древесного угля. Его пальцы давно покрылись огрубевшей кожей, которая не чувствовала боли.

– Ты сегодня как зола – чёрный и несловоохотливый, – проворчал Вэй, перекладывая уголь в корзины.

– Жрец снова приходил. Говорит, я виноват в засухе.

Старик остановился, выпрямив спину с хрустом. Его глаза, белесые от катаракты, изучали мальчика.

– И что ты ему сказал?

– Ничего. Он… он прав.

Вэй неожиданно рассмеялся, обнажив три оставшихся зуба.

– Идиот старый. И ты тоже. – Он швырнул в Агниша куском угля. Мальчик поймал его на лету. – Ты думаешь, если бы у тебя была сила вызывать засуху, ты бы тут со мной копался?

Агниш перекатывал уголь в ладони. Чёрная пыль покрывала его пальцы, забивалась под ногти.

– А что если…

– Заткнись и работай, – оборвал его Вэй. – Сегодня уголь нужен кузнецу. Без него мы все передохнем с голоду.

Они работали молча, пока солнце не поднялось высоко и не стало бить прямо в макушку. Пот градом катился по спине Агниша, оставляя белые дорожки на закопчённой коже.

Вдруг старик остановился и ткнул костылем в землю.

– Слышишь?

Агниш прислушался. Из-под земли доносился странный звук – будто где-то глубоко журчала вода.

– Это…

– Подземный ручей, – кивнул Вэй. – Всю жизнь здесь работаю – знаю каждую жилку. Он прищурился на мальчика. – А ты? Ты слышишь?

Агниш закрыл глаза. И вдруг…

Он увидел.

Не глазами, а чем-то внутри. Тонкую синюю нить, бегущую глубоко под землёй. Холодную. Живую.

– Я…

– Молчи, – резко оборвал его Вэй. – Никому не говори. Особенно жрецу.

Старик наклонился и поднял с земли кусок угля необычного вида – он был легче остальных и на солнце отливал синевой.

– Возьми. Спрячь.

Агниш взял уголь и вдруг почувствовал странную вибрацию – будто внутри него что-то отозвалось.

– Что это?

– Память, – ответил Вэй, поворачиваясь спиной. – Память дерева о том времени, когда земля была зелёной, а небо – мокрым.

И пока Агниш сжимал в руке этот странный уголь, знак на его ладони начал пульсировать – слабо, почти незаметно.

Как далёкий отголосок дождя.

Сынок огня

Агниш тащил корзину с углем по пыльной деревенской улице, когда услышал за спиной хихиканье. Он не обернулся – знал, что это за звук.

– Эй, Сынок огня! – донесся голос. – Опять весь чёрный, как твоя мамаша после той ночи?

Корзина стала вдруг тяжелее. Агниш стиснул пальцы на ручках так, что суставы побелели. Он продолжал идти, делая вид, что не слышит.

– Ой, смотрите, он как угольный чертик! – другой голос, выше, визгливее.

Камень ударил Агниша по лопатке, но он лишь вздрогнул и поправил корзину.

– Может, плюнешь в костёр, чтобы угольки не скучали?

Тень перебежала ему дорогу. Перед ним встал Лонг – сын мельника, самый рослый из деревенских мальчишек. Его жирные пальцы сжимали свежий каравай – белый, пышный, с хрустящей корочкой.

– Хочешь? – Лонг поднес хлеб к самому носу Агниша. – Только сначала скажи, какого это – рождаться в огне?

Запах свежего хлеба ударил в ноздри. Живот Агниша предательски заурчал.

– Отстань.

– Ой, Сынок огня заговорил! – Лонг фыркнул и откусил кусок, медленно пережевывая. Крошки падали на землю. – А правда, что твоя мать…

Агниш бросил корзину.

Он не помнил, как оказался на Лонге. Только ощущение горячих щек и кулаков, бьющих по чему-то мягкому. Где-то рядом кричали. Хлеб валялся в пыли.

– Держи его!

Чьи-то руки схватили Агниша за плечи, оттащили. Лонг поднимался с земли, вытирая разбитую губу.

– Ведьмино отродье! – он плюнул кровавой слюной прямо Агнишу в лицо.

Слюна попала на щёку. Было тепло. Липко.

И вдруг…

Лонг закричал.

Все закричали.

Агниш почувствовал жар на щеке – не от удара, а от чего-то другого. Он поднял руку, коснулся мокрого места.

Пальцы обожгло.

Кровь Лонга… кипела у него на лице.

– Колдун! – кто-то завопил.

Дети разбежались, таща за собой Лонга, который непрерывно орал, глядя на свои пальцы – они были красными, будто обожжёнными.

Агниш стоял один посреди улицы, трогая щёку.

Знак на его ладони пылал.

А в пыли у ног валялся растоптанный хлеб.

И первый за три года дождь из его глаз капал на высохшую землю.

Сумерки опускались на Кхарву, окрашивая голодные лица в синеватые тона. Агниш сидел на крыльце, разминая в пальцах кусок странного синеватого угля, который дал ему старик Вэй. В животе урчало – мать второй день отдавала ему свою порцию лепешек.

Вдруг из-за угла амбара мелькнула тень.

Старик, которого Агниш узнал – это был Тайсо, когда-то лучший гончар деревни, – крался вдоль стены, озираясь по сторонам. Его костлявые пальцы дрожали, когда он потянулся к мешку с зерном, оставленному у двери кузницы.

Агниш замер. Он видел, как Тайсо судорожно засовывал горсть зерна за пазуху, как его впалые щеки дергались от каждого шороха.

– Я… я птицам… – прошептал старик сам себе, словно оправдываясь перед невидимым судьей.

Сердце Агниша бешено заколотилось. Он должен был закричать, поднять тревогу – воровство зерна в голодный год считалось страшным преступлением.

Но когда Тайсо повернулся, лунный свет упал на его лицо, и Агниш увидел слезы, медленно стекающие по морщинам.

Старик не заметил мальчика. Он шаркающей походкой двинулся прочь, прижимая драгоценную горсть к груди.

Агниш вдруг почувствовал странное жжение в ладони. Знак пламени светился тускло, но тепло от него расходилось по всей руке.

Он вскочил и побежал не за стариком, а в противоположную сторону – к своей хижине.

Мать спала сидя у потухшего очага, пустая чашка в руках. Агниш на цыпочках подобрался к их скудным запасам, взял две последние лепешки – твердые, как камень.

Ночная роса уже серебрила траву, когда он остановился перед покосившейся хижиной Тайсо. Через щель в стене виднелся тусклый свет.

Агниш замер, услышав голос изнутри: