Радость скорбящих

Игнат продолжал кивать головой да слёзы вытирать…

– Вижу, теперь любовь твоя как никогда сильна, – продолжал Михаил, – и нет надобности тебе искать её где-то ещё. И чувства твои – самое дорогое, самое ценное, что имеешь ты, Игнат. Это и есть Господь, коего ищешь ты в сердце своём. Береги Его, аки можешь! А где Он, – там и Чудо. Так что ступай, Игнат, с верой и с любовью своею… и ничего не бойся… Коли шепчет он тебе, что жива Настенька твоя, стало быть, так оно и есть!

Долго Игнат плакал, выслушав отца Михаила, но ушёл окрылённым…

– Завтра же схожу к отцу Георгию! – в его глазах светилась великая надежда.

А на следующий день, говорят, Игнат, вдохновлённый беседой с белым монахом, снова пошёл к батюшке – просить о помощи: чтобы тот помолился за здравие его дочери, да к народу обратился за помощью. Ведь всем миром да с божьей помощью можно многое содеять. Одному ему далече не уйти теперь, когда всё вокруг обыскал.

А тот ему опять: «Скоро уж почитай год будет, сын мой! А ты всё ходишь ко мне с одним и тем же! Отпусти ты душу невинную! Пущай ты – душа грешная – воле Божьей не веришь, но дочь твоя – душа ни в чём неповинная! Ведь до сих пор не отпел, свечку не поставил! Ни могилки, ничего! Ты хоть разумеешь, Игнат, какой грех на душу берёшь?! Ты же душу её на мучения вечные обрекаешь! Не по-христиански это, Игнат! Нельзя так! Похорони… Христа ради, прошу тебя… Похорони!.. Пока не поздно!»

В конце концов, опять прогнал он Игната за то, что тот Бога хулит…

Тут и помутился вконец разум мужика…

Поход за Игнатом

Наутро мы с отцом Михаилом уж подходили к храму, как увидели пренеприятную картину: Игнат плакал, громко ругался и со злостью бросал на чистые стены храма пригоршни грязи. Как раз прошли дожди, дорогу развезло, вокруг – слякоть. Представляешь? Пинал чистый храм грязными ногами и даже плевал на него!

«За что?! – неистово кричал он. – Пошто ты так поступил со мной?! Я же всей душой верил Тебе! Всем сердцем служил! А Ты убиваешь меня! Самое дорогое отымаешь безжалостно! В чём я согрешил пред Тобой?!» – истошно кричал Игнат, пачкал святое место и осквернял храм. Он был не в себе – в полном отчаянии.

Люди, что проходили мимо на службу, с осуждением глядели на Игната и все как один недовольно качали головами. Многие делали замечание, требовали прекратить сие богохульство: «Что ж ты творишь, Игнат, – душа ты грешная?! Можно ли на Господа нашего руку подымать, да хулить Его?!»

Да что там, – Мо тяжело вздохнул, – я и сам дёрнулся было, чтоб остановить Игната, да Михаил удержал. Мужик он крепкий ⎯ с такой силой сжал руку мою, что я едва не вскрикнул от боли.

Вскоре вышел отец Георгий – невысокий, полный мужчина лет тридцати пяти, с небольшой и аккуратной чёрной бородкой. Новая ряса была ему чуть велика и всё ж не скрывала выступающий животик. Он попытался было прогнать богохульника, но тут же увесистый ком грязи полетел и в его сторону. Едва увернувшись, священник быстро скрылся за распашными дверьми.

Тут же из храма вышли здоровые мужики и прогнали Игната. Вдобавок ему досталось несколько крепких тумаков и таких пинков под зад, что ему ничего не оставалось, как уступить.

Игнат ещё долго кричал и злословил, обращаясь к Богу, но к храму его уже не подпускали. В конце концов, он тяжёлым шагом – потерянный и обессиленный – побрёл прочь. Грязный отпечаток сапога на его мягком месте долго ещё оставался виден для прочих зевак. Игнат тем временем отошёл шагов на сто, сел на мокрую землю, обхватил голову руками и громко зарыдал.

Все были в ужасе от подобного зрелища. Охали и ахали, осудительно качали головами да шептались меж собой, порицая поступок Игната.

*

– Тяжко было глядеть на то, Эрни, – с грустью в голосе сказал дедушка Мо, – кажется, боль Игната невидимой тяжестью опустилось на землю, коснулась и меня самого столь глубоко, что потерялся я будто.

– Да уж… – тяжело вздохнул Эрн и опустил глаза, – Вот оно как бывает с людом горемычным.

Дедушка молча закивал в ответ, после чего неспешно встал, облокотился на торчащую ветку упавшего дерева, снял с ноги сапог и стал старательно вытряхивать его, будто без этого продолжить сказ было никак нельзя.

Тем временем, солнце поднялось к верхушкам деревьев.

– День-то какой погожий, – Эрн тоже приподнялся, огляделся, глубоко вдохнул, раскинул руки, потянулся, что было мочи. В спине отзывчиво щёлкнуло… – А что же дальше-то было, – Эрн, будто подыграв мудрому наставнику, тотчас нетерпеливо поспешил вернуть его туда, где тот остановился – не дай бог, он и вовсе забудет, о чём сказ вёл. И такое бывало…

– А-а-а, ну да… – Мо, будто очнувшись, сел на место, неспешно вернул сапог ноге, довольно огляделся по сторонам, задумчиво погладил свою седую бороду и продолжил:

– После службы батюшка прочитал длинную проповедь, в коей тоже осудил Игната… с высоты своей власти, от лица Бога…

«Бесы то и дело искушают нас грешников и должно быть бдительным, – провозглашал он из-за алтаря, – Игнат из доброго прихожанина под тяжестью горя превратился в тёмного, невежественного человека – бесы всё ж добрались до сердца и одолели душу его. Потому и опустился он до того, чтоб Святыню осквернять – дом Господа нашего!»

После службы мы с Михаилом вышли из храма и первым делом поглядел я вверх на холм, куда направился Игнат. Тот лишь теперь, увидев расходящийся в разные стороны народ, встал с земли, кое-как отряхнулся и поковылял наверх, в сторону села. Он то и дело останавливался и будто бы разговаривал, – то ли сам с собой, то ли с Богом – не было слышно.

Я тотчас же обратился к Михаилу: мне шибко жаль Игната и я всей душой сочувствую ему… но пошто остановил ты меня? Ведь тот в самом деле осквернял святыню – храм Бога – и верующий люд возмутился, зароптал… Кому, как не тебе первым быть в том, чтобы Храм Божий защитить?

Михаил тогда опустил глаза, тяжело вздохнул и тихо промолвил:

– Святыню нельзя осквернить… А вот идола… Только что Бог выбрал Игната. – Он поднял глаза и одарил меня своим глубоким взглядом. – Искренние чувства этого простого мужика дороже Ему нынче, нежели все храмы на Руси. И чем яростнее люд в храме осуждает его, тем меньше в храме том Бога – покинул Он теперь дом свой да за Игнатом последовал.

Меня столь поразили слова его, что не находил я, что и ответить на то! Только повернулся и внимательно поглядел вслед медленно удаляющейся одинокой фигуре Игната. Он уже взошёл на холм и вот-вот готов был скрыться из виду.

– Боженька приходит в храм не к святыням, – добавил Михаил, – а к таким, как Игнат.

Он часто называл Бога ласковым «Боженька», точно говорил о ком-то родном и близком.

– Когда в храм приходит Игнат со своими чувствами, – продолжал Михаил, – коли чувства его искренни – туда приходит и Бог. Он завсегда чувства выбирает – наши искренние чувства… даже если то – чувства грешного человека.

– Грешного? Но отчего, помилуй, батюшка? – слова его ещё более удивили меня, – коли человек зло творит, Бог, стало быть, должен отвернуться от него… Да всяк грешник и сам отворачивается от Бога!

В ответ нахмурился Михаил и покачал своей седой головой:

– Игнат пришёл к Богу, – ответил он, – с криком душевным. Он вопрошал всей душой своей раненой и ждал ответа от Него! То – самые искренние чувства его, – его величайшая боль, его сущая правда! Он говорил с Богом, обращался к Нему, аки к живому… Оттого со стороны то выглядело точно полное безумие. Но крик души его подобно стреле пронзил небеса, Алёша…

– Ну да… – растерянно бормотал я, – пожалуй прав ты, батюшка…

Я ещё помнил глаза Игната, его истошный крик, чувствовал его душевный надрыв… и кажется самому мне теперь было невыносимо от всего этого, в особенности после того, как белый монах забрал у меня всякое осуждение.

– Этот человек таков, каков есть, – Михаил развёл руками, – иного ему не ведомо. Он чувствует так, видит вещи такими и то – его правда. В том нет его вины! Он может заблуждаться, поступать неразумно… но Богу не всё равно – чувства Игната Ему не безразличны.

– Но ведь… – я хотел было возразить: – а ежели то – гнев, ненависть? Али не лукавый сердцем его овладел, коего остановить надобно… – молитвой али наставлением верным? – говорил, а сам не мог глаз от Игната оторвать.

Михаил вздохнул, будто знал наперёд, о чём толкую.

– Верно, – говорит, – чувства те не приносят Богу вкуса… но и они Ему не безразличны. Неравнодушен Он даже к такому человеку, коли чувства его искренни.

Я взглянул на храм, испачканный грязью и мне совсем не по себе стало:

– Неужто и вправду Бог сей храм покинуть может? – я испуганно посмотрел на Михаила.

– Да ты не волнуйся, – улыбнулся Михаил, – завтра же сюда придут люди с искренними чувствами… и Бог вернётся. Мы для Него столь же дороги, как Он для нас. А нынче в храме случилось осуждение, с коим все согласились по слабости Духа своего – даже те, кто прежде посочувствовал Игнату. И – хуже всего – тот осудил, кто первым не судить наставляет. Но и его, Алёша, судить не надобно: Бог знает, что в душе его творится и что ждёт его впереди… Быть может, грех его сегодняшний завтра столь великое раскаяние родит, что… – Михаил замолчал и с грустью поглядел на Игната, потом на испачканный храм…

Святыня… Коли люд выбирает святыню, а не чувства, та тотчас же теряет силу свою духовную – Бог словно покидает её. …Не то чтобы совсем – просто Его тут становится меньше.

И порой весь мир осуждает одного за непочтение к святыне – Бог же выберет именно его искренние чувства, – чувства того, кто честен пред собой, кому хуже всех, кто в меньшинстве… Сей человек дороже Ему всех тех, кто поступает «правильно», «согласно писанию»… но менее искренне.

К сожалению, нынче искренность их – в осуждении. И, не их вина в том, что духом слабы…

Я молча кивал головой и натужно размышлял над словами своего духовного наставника. Мне нечего было сказать, я лишь задумчиво смотрел вслед Игнату.

– Там святыня Его, – увидев мой печальный взгляд, Михаил показал в сторону Игната, – потому Бог сейчас покинул храм и пошёл за этим маленьким человеком. Он последовал за тем, чьи чувства здесь самые искренние и чья правда с искренностью, пусть тяжёлой, – заодно. С этого часа Игнат стал для Него особенно дорогим, особенно любимым. Разумеешь?

– Пожалуй… – я задумчиво покачал головой в знак согласия.

– Что ж… – он довольно улыбнулся и похлопал меня по плечу. – А вот теперь иди за ним, ежели хочешь к Богу сердцем прикоснуться, – присутствие его почувствовать. Он сейчас рядом с Игнатом. – Михаил прямо-таки толкнул меня в сторону Игната, который едва ли не скрылся из виду. – Ты же хочешь Бога узреть?

– Да, но… Куда?! Пошто? Чего мне? – растерялся я, не понимая, зачем мне идти за Игнатом. Догоню его… и что я ему скажу?

– Ступай-ступай… – повторял он, настаивая на своём, – а то возможность свою упустишь… Потолковать о Нём мы сможем и попозжа… только вот речи те пусты, покуда ты до Игната не дойдёшь. – Ступай! – Михаил собрал всю свою строгость и взглянул на меня так, что ноги мои сами пошли.

– Неужто Бог не всюду пребывает? – я развернулся к Михаилу, уже сделав несколько шагов от него.

– А то! – улыбнулся он, – всюду… ты же в сей час не помышляешь о руке своей?

– О руке? – я взглянул на руку… – Хм… Ну да… ⎯ «И верно, – сообразил, о чём монах толкует, ⎯ она-то завсегда со мной, но внимание моё ⎯ нет».

– Там, где боль твоя, – добавил Михаил, – там ты – весь… Так и Боженька… Добре, ступай, давай! – он указал мне в сторону Игната, – сейчас Он туда отправился… Там Его боль, там чаяния Его.

Не ведал я, на кой за Игнатом идти и где там Бога встречу, но всё же послушал Михаила: быстрым шагом направился за ним. Игнат почитай скрылся за холмом ⎯ на скорую руку не догнать.

Поднялся до Николова ручья и пошёл вдоль него, медленно нагоняя бедолагу. Прошёл по улочке с избами, мимо мостка через ручей… Наконец, село осталось позади, и предо мной по правую руку открылся красивейший вид плавно уходящей вдаль низины. Николов ручей свернул правее и был уж чуть далече.

Ручей… Его можно без труда перейти вброд; правда, сам он, как и берега его в иных местах сплошь заросли кустарником – настолько, что там, где обкосить берега не успели, воды и не видать.

Далее за ручьём простиралась большая поляна, за которой начинался густой лес.

Так и шли вдоль неё всё дальше и дальше. Справа – сплошь луга и земля под сенокос. Кое-где паслись местные коровы, козы и лошади. Так дошли до широкой тропы, что вела к ручью – похоже, по ней водили скотину на водопой. Игнат вдруг свернул вправо и пошёл в сторону ручья: до того шагов двести, а то и боле.

Лето уж к концу подходит: лес красиво переливался разными оттенками зелёного, а где уж и жёлтого. Я поднял голову – небо сплошь затянуто тучами. Игнат уже не более ста шагов от меня. Он спускался по тропе к ручью – в сторону леса. Шёл быстро, не оглядываясь, поэтому не видел меня.

Я уже представлял себе, как вот-вот догоню его и заговорю, правда, ещё не знал, с чего начать. «Он непременно меня узнает, – думаю, – так что найду, что сказать».

Подходя к речушке, Игнат вдруг стал ускоряться, ускоряться… и мне пришлось почти побежать за ним. «Куда ж тебя несёт-то?! – думаю, – там же волки! Ведь накануне предупредили всех! Неужто с жизнью решил расстаться?» Как раз в этот лес мужики и остерегали ходить!

Но тут же понял: девочка именно в этой стороне и пропала… Игнат же говорил, что всё время ходит на то место, где нашли окровавленные вещи дочери и, стало быть, где-то там и хижина его нынче.

А тот идёт, лицо руками закрывает, словно ужасаясь от того, что натворил возле храма. Я вдруг всем существом своим почувствовал, что в душе у него творится: полный разлад и безысходность, – они гнали его прочь от места содеянного греха. Трудно представить, какая тяжесть навалилась на него тогда – только что он потерял всё: и дочку, и Бога… окончательно и бесповоротно… и как теперь жить-то дальше?! И вот он шёл, громко разговаривая, будто оправдываясь и извиняясь пред Богом. Простит ли?

И вдруг смотрю и глазам своим не верю: из леса выбегает маленькая девочка и бежит, бежит в сторону нашу! И ведь углядела как-то отца, вытянула вперёд худенькие ручонки и кричит: «Тятя! Тятя!» Бежит изо всех сил, спотыкается – спешит в объятия отца родного. Сам-то я его дочку не знал и даже не представлял, как выглядит она… но сразу понял – не иначе Настенька его объявилась!

Так вот… до неё ещё далеко было; мы даже к речке не подошли, а она там – дальше, за ней… до неё – ещё шагов триста. Игнат, увидев её, как заорёт истошным криком: «Настенька!!! Настенька моя!!!» И – к ней… Бегут навстречу друг другу, аки две души, тоскою глубокою друг по другу истерзанные и вдруг встретившиеся вновь.

Я так и и застыл на месте, будто вкопанный: наблюдаю за происходящим с возвышенности. И ведь не понимаю ничего: да откуда она взялась вообще?! Все считали, что её уж и нет в живых! «Вот оно, – думаю, – чудо то! Не о том ли Михаил молвил мне, направляя сюда?!»

И вдруг в миг тот случается нечто ужасное: из леса выбегает стая волков, – шесть а то и семь, – и наперерез устремляется прямо к девчушке. И самое страшное в том, что ни я, ни Игнат ничего не можем сделать с тем – нам никак не спасти её. Бежать – без толку – до неё слишком далеко.

Чувствую – сердце моё то замрёт, то застучит бешено – а звери всё ближе, ближе, ближе… Всё – конец! Я, кажется, побелел от ужаса! Мне хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть этого приближающегося кошмара.

Мне показалось, ещё ярче почуял я, что в этот миг творилось в душе Игната. Всё это время Настенька была жива! Она не погибла! Игнат был прав… любящее сердце не обманешь! И теперь… – это страшно себе представить – потерять своего ребёнка дважды! Не наказывает ли его Бог за то, что он только что учинил? Теперь уже по-настоящему забирая её. Душа его пребывала в великом смятении.

Я вдруг ощутил, как тучи сгустились… вокруг будто стало темнее…

И тут… – ты не поверишь – Игнат падает на колени и кричит так, что голос у него рвётся, переходя в истошный хрип: «Прости, Господи! Прости!» От крика того у меня ноги подкосились и – мурашки по всему телу… Игнат же рухнул на земь у рябинового куста и, громко ударившись лбом о землю, продолжал что-то хрипеть, шипеть, всхлипывать… но я уж не мог ничего разобрать. Видел лишь, как, ломая ногти, он вгрызался руками в землю… и хрипел, хрипел, хрипел… с неистовым надрывом… Сердце моё наполнилось бесконечной болью, а глаза – слезами… Это страшно было видеть… Никому бы не пожелал!

И не мог уразуметь, отчего он на колени упал, вместо того, чтобы пуститься изо всех ног. Любой другой побежал бы… – обычное дело – бежать, кричать… что-то делать, в конце концов! Да… не успеет… но побежит – попытается! Ну, хоть что-то же надо делать! Хоть что-то… до последнего борясь за жизнь ребёнка своего… Уж я бы побежал, скорее всего… – вздохнул Мо, – а то!

– И я бы понёсся со всех ног, сколько есть сил. Верно… не успел бы, но хотя бы попытался… гнался до последнего и порвал бы на части… – Эрн с силой сжал кулаки, словно уже оказался на месте Игната. – Мда… Право, не знаю… Ну-ну-ну… И что дальше? – Эрн нетерпеливо заёрзал на месте.

– Стало быть, в тот миг Игнат выбрал Бога, – продолжил Мо, – искренне доверился Ему… упал на колени, вверяя в руки Его дочуркину судьбу… и свою…

И когда волки должны были вот-вот настичь девочку, я почувствовал вдруг, как воздух вокруг словно колыхнулся… Ты не поверишь, но он изменился! – стал густым-густым… каким-то звенящим будто. Мне того уж не передать, но, скажу тебе, всем телом ощущал я, как множество маленьких-маленьких искорок вспыхивали вокруг, словно звёздочки. Вокруг стало светлее… – всё изменилось… Я заметил вдруг – даже маленький куст рябины весь изогнулся над Игнатом, будто навалилось на него что-то огромное и тяжёлое…

Воздух был столь плотным, словно его стало намного больше, но дышалось легко как никогда. Так случается высоко в горах ранним весенним утром или после грозы. Но здесь ощущение то казалось куда сильнее. По мне пробежала мелкая дрожь, и я ощутил, как на меня снизошла немыслимая благодать. Благодать та разлилась вокруг и мне вдруг стало так спокойно… Всё будто остановилось, застыло… Тех чувств не высказать словами – когда утопаешь душой в чём-то безмерно большом… и столь же близком… – впервые лицо дедушки выражало бессилие, будто нет ни малейшей возможности донести до меня нечто особенное…

И вдруг вижу, – продолжил он, – волки, уже подбежавшие к девочке, неожиданно остановились, замешкались… вмиг потеряв свою одержимость. Что-то изменило их состояние! Злобный рык беспощадных хищников, только что разносящийся по поляне, куда-то пропал, а их ярость и стремительность в преследовании жертвы сменилась полной растерянностью. Они словно потеряли цель свою и не знали теперь, куда и зачем бежать.

Вожак остановился и, сбитый с толку, растерянно топтался на месте. Он осматривался по сторонам, будто не замечая девочку. Некоторые суетливо бегали туда-сюда, путаясь друг у друга в ногах, словно разыскивая только что потерянную добычу, а иные и вовсе, поджав хвосты, испуганно озирались по сторонам, вроде по ошибке забежали не туда, куда направлялись.

Только что охотившиеся хищники теперь больше напоминали стаю бездомных собак, случайно забредших на чужую землю.

Я не верил своим глазам! Их будто подменили! Куда делись беспощадные звери-убийцы?! Как такое возможно?! В один миг они перестали быть жестокими хищниками, врагами… Представляешь?! Ведь только что они готовы были напасть и разорвать свою добычу – голодные, свирепо атакующие желанную жертву, что вовсе беззащитна пред ними! Но что-то вмешалось… и всё изменилось.

В конце концов, они вслед за вожаком неспешно засеменили назад в лес, робко оглядываясь по сторонам.

И знаешь… ведь Игнат ничего того не видел вовсе! Всё это время он стоял на коленях, уткнувшись лицом в землю… и кричал… плакал… умолял… просил Бога простить его и прийти… Невозможно передать то, что деялось в душе его. А в ней жили безграничная вера и величайшее доверие… Вот ведь как!

…Тогда впервые я почувствовал Бога… – почувствовал, как Он пришёл. И Другая Сторона вошла на эту поляну вместе с Ним, аки волна… будто невидимое море вышло из берегов и залило всё благодатью своей…

*

– Другая сторона? Что сие такое? – Эрн недоумевающе посмотрел на дедушку.

– Ты узнаешь об этом позже, – Мо показал всем видом, что теперь не намерен об этом говорить.

– Ты видел его… – Бога? – Эрн приподнялся, широко раскрыл глаза от удивления.

– Ну-у-у… Не то, чтобы глазами… – Мо задумался и, немного помолчав, продолжил: – а ведь Бог, и правда, пришёл… чтобы рядом с Игнатом быть. И пока тот взывал к небесам, всё это время Он, преклонив  колено и опустив голову свою, обнимал Игната в величайшем сострадании… Он – создатель мира сего – преклонился пред великими чувствами этого маленького человека! Не знаю уж, глазами ли, сердцем ли видел всё то, но в тот миг не устоял на ногах я – комок подступил к горлу и рухнул я на колени… сердце моё разрывалось на части и слёзы текли по лицу… Нет, Эни… нет, родимый… не передать мне того, прости… Как-нибудь в другой раз…

Голос дедушки задрожал, и он замолчал. Ему будто стало неудобно ⎯ он слегка развернулся к воину боком и стал копошиться в ногах. Эрн успел заметить, как блеснула слеза у него на щеке. В воздухе повисла тишина.

Эрн растерянно смотрел на дедушку сбоку. Тот как-то напрягся, плечи его сжались, сам он весь ссутулился, съёжился… – воину показалось даже, что дедушка стал вдруг каким-то маленьким. Тело выдавало состояние человека, у которого сейчас плачет душа – крик её не может удержаться внутри и всеми силами рвётся наружу, чтобы излиться слезами.

Эрну стало не по себе. У него самого комок к горлу подкатил. Никогда ещё он не видел, как дедушка – такой таинственный и сильный… которого он видел своим Учителем и которого он – великий воин – не мог одолеть… – теперь с трудом сдерживает свои чувства. Дедушка показался ему таким слабым, таким беззащитным… и таким родным… Ему так захотелось встать, подойти и обнять его.

Но он и сам пребывал в смятении… Никогда ещё он не слышал ничего подобного. «Как мало я знаю об этом человеке», – глядя на дедушку подумал он, вытирая образовавшуюся слезу…

Он понимал, дедушка, рассказывая о далёком прошлом, всей душой, всем сердцем сейчас переживает случившееся и не может просто так отстраниться от былого. И, нет, это вовсе не слабость, подумал он.

– Хотел бы я нынче на то самое место попасть… – выдавил из себя Мо, – туда, где Бог склонился пред чувствами малого человека. В месте том всё ещё живут чувства те… Знал бы ты, Эни, сколько мест таких на Земле-матушке… Ох… сколько… никому неведомых… Находил я их, находил… и душа моя печалилась… Теперь же знаю – каждое найдено будет в своё время… Об одном жалею – не скоро случится то, Эрни.

Эрн с грустью в глазах кивнул головой:

– Да, видать, такое словами передать невозможно. – Он опустил голову и всеми силами души своей пытался представить себе то, о чём молвил дедушка.

Не привык он ещё к тому, что его называют Эни. В самом начале дедушка попросил его об этом: можно, мол, буду тебя называть так… Зачем? Почему так? Эрн тогда решил: прихоть старика – пусть называет, как хочет. Поначалу всё непонятное воин относил к глупым прихотям странного человека: живёт тут в лесу один, отшельником – мало ли что ему в голову может прийти. Но чем больше они общались, тем чаще он понимал – в каждом шаге этого моложавого старца есть особый смысл. Другое дело – вижу я его, понимаю… или – нет.

– И что дальше? – не выдержал воин.

– А, ну да… – словно очнулся дедушка:

Потом всё было хорошо… Игнат поднял голову и увидел, как волки неспешно засеменили обратно в лес, когда Настенька уже подходила к ручью. Игнат тут же вскочил на ноги и побежал ей навстречу – словно никакого чуда и не было только что. Такой радостный!.. Подбежал к зарослям, бросился в овраг, погряз в иле и упал, снова встал… снова упал… «Настенька, доченька моя!» – кричал, плакал, погрязая в иле и со всех сил карабкаясь к другому берегу. В конце концов, перебрался… и едва вылез из ручья, тут же к нему подбежала и дочь.

Схватил её Игнат, поднял на руки и давай кружить на радостях. А сам смеялся и смеялся, громко крича «Настенька моя! Моя доченька! Радость моя ненаглядная! Я знал… знал, что жива ты! Говорил же – Боженька тебя не оставит! А я-то – дурак!» Он был неизмеримо счастлив… Вся сладость жизни его, вся его любовь, – всё вмиг вернулось к нему. И хоть не видел ничего, сердцем чувствовал – Боженька только что был рядом с ним!

Вот так, всё, что только что, казалось, потерял навсегда, вновь обрёл… но уже по-настоящему.

Я и без того потрясён был… потому в миг тот не смог удержаться от слёз. Только теперь то были совсем другие слёзы: всей душой своей радовался я вместе с Игнатом, словно сам только что обрёл самое дорогое в жизни моей.