Радость скорбящих

Eny Gyoss

Радость скорбящих

Мышкино

Ближе к полудню дедушка Мо с Эрном вышли из лесу на более менее ровную местность. Камней по дороге встречалось всё меньше и меньше, вокруг – небольшие перелески без густых кустарников. Идти стало легче.

– Ну, вот, где-нибудь тут можно остановиться, – предложил Мо, подходя к небольшой рощице. ⎯ Вон там, ⎯ он указал на завал из деревьев у самого края.

Завалы по пути встречались довольно часто. Мо сбросил вещи и взялся освобождать от веток подходящее дерево, чтоб присесть. Эрн кинулся помогать.

– Да-а-а… видать, дюжий тут ураган прошёл, – натужно выдавил Эрн, с трудом вытаскивая небольшую ветку. Та будто зацепилась за что-то, но вдруг поддалась и он неожиданно свалился наземь – прямо на спину. Потирая бок и недовольно бурча что-то под нос, оттащил ветку в сторону.

Вскоре путники расположились на большой высохшей сосне, предварительно очистив её от веток. Наконец, можно выдохнуть, осмотреться вокруг: прямо перед ними простирались цветочные луга с пролесками, позади ⎯ лес. Тепло, птички заливаются…

– Эх, лепота-то какая! – выдохнул Мо, – ну, так слушай сказ мой, – развернулся он к Эрну:

– Был у меня на Руси… – Мо замолчал, подыскивая слово подходящее, – Учитель и наставник. Михаил, точнее отец Михаил, – священником был, потом – монахом, а позже монахом в миру стал. Тогда и встретил я его. Долго мы ходили вместе по земле Русичей…

Скажу тебе, Эрни, Бог одарил меня множеством учителей, что всю жизнь наставляли меня, – в голосе дедушки прозвучала великая печаль, – но Михаил – мой любимый. Мне годков за тридцать было, а ему – за пятьдесят уж.

Всякий раз он мягко одёргивал меня, когда относился я к нему как к Учителю: «Не учитель я тебе, Алексей, – молвил он, – почитай, души наши – попутчики, и мы помогаем друг другу в поисках Бога».

Я, разумеется, старался так и принимать его, но в мыслях своих и чувствах всё одно видел его вовсе недосягаемым для себя. Я тебе много ещё поведаю про него, да про наши с ним странствия по земле русской, – Мо посмотрел на Эрна с таким блеском в глазах, что никак не усомниться было ⎯ того ждали необыкновенные истории.

Воин довольно закивал в ответ.

– Так вот… – дедушка закатил глаза, словно высматривая что-то в былом, – Мы с отцом Михаилом пошли из Ярославля в Малогу. По пути захотелось мне свернуть в сторону, да зайти в знатный город Углич. Отец Михаил к тому времени во многих землях на Руси побывал, потому никогда не отказывал мне в подобных прихотях: куда бы не пожелал я пойти, он с радостью вёл меня туда.

Потом из Углича двинулись мы на север и, пройдя вёрст тридцать, переправились через Волгу – опять же по моей прихоти: уж больно пригляделось мне село на другом берегу на холме, да с храмами, издалека приметными. А Михаил будто и ждал – видать сам хотел остановиться там: «Что ж, в Мышкино так в Мышкино». Так село называлось.

Я ведь любопытный по молодости был, как и ты нынче, Эрни, – дедушка захихикал, одарив своего друга добрым взглядом, – всё мне интересно было и везде побывать норовил.

Эрн с пониманием закивал, улыбнувшись в ответ.

К берегу спустились, а там лодочников – пруд пруди! Видать, место знатное. Переправили нас через широкую реку. А Волга, скажу тебе, река великая, полноводная – не так уж много таких рек повстречал я, странствуя по миру.

В Мышкине решили отдохнуть пару дней, прежде чем дальше идти. До Малоги-то ещё вёрст пятьдесят топать, а то и более. К тому же Михаил знавал прежде отца Георгия – тамошнего батюшку Николовой церкви, что на берегу располагалась, и не прочь был с ним повстречаться. Назавтра в субботний и воскресный дни намечались праздничные службы. Непременно сходим, – решили мы с отцом Михаилом.

Куда б не приходили мы – хоть и в малое село – Михаил непременно своих навещал. Так и странствовали – от храма к храму, от монастыря к монастырю… А по пути множество людей встречали. Завсегда удивляло меня величие Души белого монаха, для коего всяка людина была аки самый близкий человек.

– Отчего ж монах белый? – удивился Эрн.

Дедушка махнул рукой:

– Долгий сказ ⎯ поведаю при случае.

Так вот… Постоялый двор, где пристанище мы нашли, располагался неподалёку от Николовой церкви – чуть повыше, на холме средь жилых домов. Едва успели мы вещи наши разложить, да в избе прибраться – отец Михаил завсегда с уборки погост начинал – как услышали какой-то шум на дворе. Вышли, глядим – мужики местные по домам ходят. Отца Михаила тотчас признали, поприветствовали – он уж не раз бывал здесь прежде.

Увидев ⎯ пришлые, беспокоить нас не стали, но остерегли: мол, стая голодных волков объявилась в лесу: по ночам воют, собаки волнуются, лают в ответ – людям спать не дают. Люд жалуется – повадились уж птицу таскать на окраинах… даже козу зарезали. А на днях – хуже того – нищего одного в лесу загрызли, окаянные. Как отыскали беднягу, жутко глядеть было: человека в клочья порвали, дьяволы!

Видать, волки те дюже оголодавшие, может статься, даже – бешеные, – ничего не боятся, твари дикие! Надобно б отстреливать. Вот и ходили мужики по домам, собирая народ на гон: договаривались на первый день после праздников. А ещё наказали нам – пока волков не изгнали, в лес – ни ногой!

По селу, тем временем, быстро молва прошла – странствующий монах отец Михаил погостить прибыл. Я всякий раз диву давался, – улыбнулся Мо, – куда не придём – всюду его знают и ждут! Так что уже ближе к вечеру в дверь робко постучали – я едва успел печь растопить к ужину, а Михаил – мусор из избы вынести.

Я поспешил дверь отворить: мало ли, кто в гости пожаловал. Вошёл крепкий такой мужичок лет сорока, скромно одетый, с большой почти седой бородой. Дюжий такой… осмотрелся, увидел Михаила и – к нему… будто спешил попасть к нему поскорее.

Подошёл, стало быть, и сходу к монаху обращается: «За советом вот пришёл к святому человеку… Наслышан… Не откажи, батюшка… Горе у меня великое – сил нет душевных более!» – и всё, кланяется, кланяется… да шапку свою в волнениях огромными ручищами мнёт безжалостно.

За стол пригласили, налили ему сбитня медового – Михаил непременно всякого гостя угощал первым делом.

Игнатом назвался. Вижу – на лице его горе неизмеримое. А у самого-то – волосы торчат во все стороны, точно куст неухоженный, штаны испачканы, да в репеях по пояс – то ли по зарослям шарился, то ли на земле сырой спал, да так и примчался сюда, едва проснувшись! Думаю, видать, совсем человеку нет дела до себя, коли столь явного не замечает. Что ж за горе у него такое?

…Тот с ходу бедой своей и поспешил с Михаилом поделиться. А я, как обычно, вроде бы у печи вожусь себе, а у самого уши – аж горят: каждое слово ловлю. Игнат, не глядя даже на ароматный сбитень, тотчас же поведал о горе своём.

Историю ту я опосля разузнал от люда тамошнего, потому поведаю её сначала, как сам разумею – во всей красе – а потом уж и вернусь к беседе Игната с Михаилом.

Эрн молча кивнул и дедушка продолжил:

⎯ Так вот… Сам Игнат не из здешних был – пришлый. Перебрался в те места, когда болезнь отняла у него жену и маленького сынишку. Во второй раз женился уже поздненько: всё не мог найти себе никого – долго по ушедшим страдал. Мужик-то он хороший, добрый, скажу тебе, но, по правде говоря, не столь весел и словоохотлив, чтоб женщины глаз на него положили.

…Но Бог всё же дал ему новую любовь. «Вымолил искренней молитвой», – признался он, робко понурив голову. По Игнату тому видно было – человек – дюже набожный – одно крестится, да Бога в речах своих упоминает.

Так вот… Агафья – скромная милая девушка – моложе Игната, но уж больно любила его. Когда на сносях была, мужик танцевал от радости, да на руках любимую носил – наконец-то чувства глубокие да семью настоящую обрёл! Только вот вместе с радостью рождения дочери и новая беда пришла нежданно-негаданно: Агафья – бедняжка – роды не вынесла, умерла сердешная, так и не увидев ребёнка своего…

Долго Игнат не мог в себя прийти: «Неужто Бог опять покинул меня грешного?!» Не знал мужик, куда деть себя. Кабы не люди… Всем миром утешали… потом кормилицу искали по всей округе. Повезло – нашли в ближайшей деревне.

Так и остался Игнат с маленькой дочкой Настенькой. Поначалу – с кормилицей, а потом – сам растил девочку, сам заботился о ней. Из родственников в селе ⎯ ни души.

А мужик-то умелый – руки в нужном месте, как говорят, – справным мастером слыл в тех местах: лапти, корзины плёл, плотничал, столярничал, – всё умел. Да и тяжёлой работы не гнушался – здоровый, крепкий, аки дуб. Избу себе добрую поставил, баньку сладил… и за землёй успевал приглядывать… Кому на селе помощь нужна – сразу к нему, оттого славу добрую возымел Игнат среди люда здешнего – уважали мужика, скажу так.

Оттого, видать, и жалел его народ искренне: всем миром помогали малютку растить. Кто мог – брал девочку к себе, чтоб приглядеть за ней, покуда Игнат трудится. Говаривали, умиляло люд тамошний, как здоровяк нянчится и сюсюкается с дочуркой своей. А та – озорная, хорошенькая… – нечего и удивляться, что всем сердцем полюбил её Игнат.

Поскольку стал он Настеньке своей и за мать, и за отца, и за дружку… то и привязанность его вполне объяснима. Мужики, – те после работы прямиком в корчму, что на берегу для торгового люда поставили, а Игнат – с дочкой в лес гулять. Те – отдыхать после тяжёлой работы, а он – к Настеньке своей… Играется с ней, будто сам – дитя малое! Как увидишь – улыбки не скроешь. Носятся, бывало, вдвоём по лугу, аки дети малые, да веночки плетут…

Кабы не уважение и дюжая сила Игната, способного бревно на плечи поднять, да любого за шкирку на сук подвесить, мужики засмеяли бы. Но никто не осмеливался…

«Мамка в портках», – поначалу подшучивали над ним деревенские. Шутили по-доброму. Уж очень любил он дочь свою – души в ней не чаял. Ничего не жалел для неё. Я слыхал от люда – бывало, пойдёт Игнат на рынок за новыми лаптями, а вернётся в старых. Зато Настеньке сласти всякие несёт в мешке, игрушки или одежду детскую. «Настенька моя… Мой ангелочек… Единственная отрада моя… Одна радость в жизни моей… Только ради неё и живу…» – то и дело повторял он Михаилу дрожащим голосом.

Как уже молвил прежде, шибко набожным был Игнат: ни одной службы не пропускал, ни одна потреба для храма не проходила мимо него… Много молился, взывая к Богу по всяким поводам, но более всего просил за дочь свою. Просил, чтоб Боженька не оставлял её: чтоб приглядывал да оберегал от невзгод разных.

Отец Георгий – местный батюшка – уважал и ценил Игната – и как прихожанина, и как мастера. Он частенько обращался к набожному умельцу за помощью: в храме завсегда есть в чём подсобить. Игнат никогда не отказывал в помощи.

С тех пор, как потерял вторую жену, всё наладилось в жизни Игната и, казалось бы, не было причин для горя, но… по осени вновь свалилась беда на голову его. Девочка – лет девяти уж была – ушла в лес за грибами с местными ребятами, а как те вернулись – её и нет… Словом, потеряли Настеньку-то. Как сообразили, что девочка пропала, несколько дней всем селом лес прочёсывали – так и не нашли. Спрашивали в соседних деревнях – никто не видел. Вот беда-то!

А позже в лесу рябиновую поляну нашли – всю окровавленную: её платок и кусок платья – всё в крови, как и трава, да кусты повсюду. Вот и решили – погибла бедняжка. Видать, волки утащили; в здешних местах те – частые гости. А может – медведь. Кто знает…

И вновь Игнат полон отчаяния. Но нет – не мог поверить он в это! Будто чувствовал отец – жива Настенька его. Отцовское сердце шептало…

Долго ещё одиноко скитался он по лесу в поисках дочери. И всё это время молился непрестанно: просил Бога вернуть любовь его, точно не видел без неё жизни своей и на всё готов был… А к кому уповать в час роковой, коли не к Богу? Всё, что имел, продал – даже дом свой с землёй, – всё отнёс в храм, всё отдал Богу, лишь бы тот услышал его. А сам в лесу поселился, забыв о всяком страхе – в небольшой хижине – поближе к дочке. В деревне-то всё реже и реже видели его – денно и нощно по лесам бродил Игнат, точно одержимый.

Зато все одно шептались меж собой: «Не спятил ли Игнат с горя-то? – всё храму отдал, до последнего! А нынче, говаривают, бродит по лесу, аки безумец! Вон, сколько люда детей теряет, да родных своих, но чтоб так терзаться…»

Время шло. Поболее месяца уж пролетело, как Настенька пропала. Игнат же совсем пропал: всё по округам бродил, да по лесам… в храм почти не являлся…

Сначала отец Георгий, потом и прочий люд, видя совсем исхудавшего Игната, стали уговаривать его: «Отпусти беднягу, похорони… хотя бы вещи её… Негоже так! Надо отпустить… Надобно отдать Богу душу невинную… Пожалей дитя своё!..»

Но тот не мог! Не верил он, что Настеньки его уж нет в живых. Места себе не находил. Все леса за десять вёрст вокруг облазил, дальние деревни обошёл, останавливался на ночлег, местных расспрашивал… Верил – ещё немного и отыщет, наконец, Настеньку свою.

Всё это время дочка не выходила из его головы – то и дело вспоминал он их разговоры задушевные, видел лицо её пред собой… Словно звала его. Даже во снах она была с ним… будто живая. Оттого и чувствовал – Настенька жива… жива! И слышать не хотел он о том, чтоб отпустить душу её, отпеть и похоронить любимые вещи. Нет-нет!.. – да можно ли душу живую хоронить?!

А время шло и шло, но девочка всё не находилась. Уж зима пришла, первый снег землю покрыл, а Игнат по-прежнему на чудо надеется. «Ведь ничего кроме платка не нашли, – молвил он всякому, уговаривая односельчан помочь, – кабы волки али медведь напал, что-то, да и осталось бы от неё. Нет, не станет зверь голодный добычу свою за версту тащить! А коль не голодный – ни за что на человека не нападёт. Да я бог знает сколько вёрст обошёл, всё вокруг обшарил – каждый кустик, каждый овраг… – ничего! Говорю же – жива доченька моя!»

Но более всего верил он, что Господь услышит молитвы его и вернёт дочь. Не может не вернуть! Кто, как не Игнат, заслуживает милости Его?

…Уж и лето подоспело, а Настеньки-то всё нет…

Отец Георгий становился всё суровее и настойчивее: «Что же ты творишь, Игнат! Смирись уж… На всё – воля Божья. Пожалей-то душу дочери своей любимой, – душу невинную!..»

Вот тогда в Игнате что-то словно надломилось. Вера его безмерная, кажется, дала огромную трещину, и в душе великая смута родилась. Оттого на сердце становилось всё хуже и хуже. Сначала пришла обида – на Бога: Игнат всегда искренне верил в Него, а что в ответ?! Верил по-настоящему, от чистого сердца, а тот всё отнял у него: сначала одну жену и сына, потом – другую жену, теперь вот – дочь, – единственную ниточку, за кою держался всей душой своей раненой. Ведь самое дорогое забирает!.. Пошто?! По какому такому замыслу великому Он поступает так?! То не вмещалось в голове простого мужика, для коего храм давно стал вторым домом. Все последние годы жил он любовью лишь к дочери, а теперь… жизнь его потеряла всякую опору.

Прежде он и сам ходил к отцу Георгию – с теми же речами – но тот всякий раз прогонял Игната: «Не смей богохульствовать! – серчал батюшка. –  Кто ты такой, чтоб Господа нашего небесного судить?! На то – воля Его, потому склони голову твою пред ней да прощения моли себе, а дочери своей – упокоиться!»

*

Дедушка привстал с бревна, потянулся, размял ноги, достал из котомки пузырь с водой и протянул воину. Эрн отказался – покачал головой: «Не… не хочу».

Отпив несколько глотков, дедушка отложил пузырь в сторону и внимательно посмотрел на воина. Тот затих и робко смотрел на дедушку – во всеготовности к продолжению рассказа и с нескрываемым любопытством.

– Так вот! – продолжил Мо, – И как поведал Игнат Михаилу о беде своей, так и спрашивает:

– Пошто Он так поступил-то со мной, батюшка? – обращается к Михаилу со слезами на глазах, – я ведь всё Ему отдал! Всё! С превеликим трудом, с невыносимой болью в сердце… но всё же сумел принять я волю Его: забрать у меня одну жену с сыном, потом – другую. Зачем же забирать ещё и дочь, коей дышу я всякий час и молил Его издавна, чтоб хранил её?! И ведь верил Ему непрестанно! Али не ведает Он о чаяниях моих?! …О том, что жизнь моя не дорога мне без Настеньки? Неужто боль моя безмерная, душу испепеляющая, нужна Ему?! Тогда пусть забирает и мою жизнь! – к чему мне она?! – разгорячённый и ущемлённый Игнат оттолкнул пустую крынку, вскочил на ноги и заходил по избе, но вскоре взял себя в руки, вернулся и продолжил:

– На кой оно всё так сотворилось-то, отец святой?! Пошто забирать самое ценное-то, самое дорогое?! Пошто последнюю надежду отымать у того, у кого почитай и так ничего уж не осталось?!

Отец Михаил внимал каждому слову Игната: то кивал, то водил головой из стороны в сторону… Казалось, душа его разрывалась на части. По всему видно было – искренне сочувствует он горю Игната.

– Но боле всего мучает да покоя не даёт последний наш с Настенькой разговор, – зашмыгал и понурил голову мужик, точно есть ещё что-то, о чём не поведал.

Михаил, затаив дыхание, посмотрел на гостя.

Да, – продолжил Игнат, – незадолго до того я укладывал её спать.

– А отчего, тять, у меня маменьки-то нету? – спросила Настенька, когда я укрыл её и готов был уйти уже. – У всех девочек есть маменька, а у меня – нету.

Растерялся я тогда не на шутку – не знаю, что и молвить…

– Боженька забрал её к себе на небо, доченька, – говорю, – там, рядом с Боженькой ей нынче ой как хорошо-то! Когда-нибудь и мы к Нему пойдём, милая. И маменьку твою – супругу мою – там и увидим.

По правде говоря, знал ведь – рано или поздно задаст она мне сей вопрос… но в тот миг не ожидал вовсе.

– А кого прежде Он к себе заберёт? – продолжала та свои расспросы.

– Да уж, меня, знамо дело, первым делом заберёт, – говорю, – видишь, какой старенький я уж. А ты – вон, маленькая какая… Тебе ещё пожить надобно на землице-матушке, да прозреть, для каких таких дел Боженька тебя сюда пригласил.

– Тятя, но ты же меня не оставишь? – обратилась вдруг и так поглядела на меня, что не по себе стало мне.

– Что ты, доченька! – отвечаю. – Да Бог с тобою! Я же так люблю тебя… И Боженька любит, оттого пока маленькая ты совсем, я здесь ещё ой как нужон: чтоб заботиться о тебе… Но коли случится чего со мной, ты знай, милая – Он никогда тебя не оставит. Боженька тоже тебя шибко любит… очень-очень…

– Да?.. – вздохнула милая моя… – И тебя Он любит? – она смотрела на меня своими большими и чистыми глазами, искренне удивлёнными.

 Я нежно погладил её по голове:

– А как же? Он всех любит: и меня, и тебя…

Настенька тогда заёрзала, наморщила лоб, вздохнула…

– А ты… любишь Его? – спрашивает меня вдруг.

– Ещё бы! – говорю, – это ведь Он, доченька, сотворил всё: меня, тебя и всё, что видишь ты вокруг… Ты же любишь меня – отца, тятю своего?

– Люблю… – улыбнулась дочурка.

– Так и Он, – говорю, – Отец наш небесный. Как же не любить-то мне, доченька, Отца своего?

– Хм… – кажется слова мои озадачили её. – А какой он, тять, – Боженька наш?

И начал я рассказывать ей про Бога… Так, как можно сказать маленькой девочке, да как сам разумею… Сказываю, сказываю… А она вдруг так глубоко и задумчиво вздохнула, да и молвит:

– То добре, что любит Он нас… – а потом подумала, подумала и добавила: – но ведь тебя-то я знаю: ты вон всегда подле меня и забота твоя видна… а Его – нет… Как же мне Его любить-то? А ты, тять, знаешь Его?

И опять я замешкался, не ведая, что и молвить малышке своей, не по годам премудрой…

– Ну-у-у… я всей душой обращаюсь к Нему и верю, что Он слышит меня, – говорю, – и сам стараюсь услыхать Его… И… – я пытался найти ещё что-либо, чтобы сказать.

– Как чудно-то, – удивилась Настенька, да призадумалась. – Тять, а кого ты любишь более: меня али Боженьку? – продолжила смущать своими невинными да неожиданными вопросами дочурка моя.

– И тебя люблю, и Боженьку, – отвечаю ей, а у самого аж сердце забилось от волненья душевного. Маленький ребёнок вопрос задаёт, а я чувствую – словно сам Господь обращается ко мне.

Похоже, ответ мой ей не угодил. Подумала, подумала и спрашивает:

– Тять, а кого ты более потерять страшишься – меня, али Боженьку? – да так поглядела на меня, что дурно стало мне вдруг.

И тут замолк я – не ведал, что и молвить в ответ… но мне вдруг не по себе стало – сердце забилось вдруг, невесть отчего… точно ответа нет у меня…

«Ладно, спи, зайка моя, – говорю, – поутру вставать дюже рано». – И ушёл сам ни свой.

То был наш последний разговор. С раннего утра я отправился работать, а дочка – за грибами с ребятнёй…

И теперь вот не могу согласиться с отцом Георгием – не могу отпустить её и смириться… Снится мне Настенька моя каждую ночь… Знаю – жива она!

А коли нет, объясни тогда – пошто Господь забрал её у меня?! Пошто отнял самое дорогое?! Али не знал Он, что нет у меня ничего более в жизни сей, что держало бы на земле душу грешную? И что ж делать мне теперь, батюшка? Как жить дальше? Али и правда, рабы мы Божьи, у коих можно отнять, что угодно, а нам только и остаётся, что молиться во имя Его, на коленях стоя, да головы в смирении понурив?..

Выслушал отец Михаил Игната, вздохнул, задумался… Кажется ему самому тяжело на сердце стало. Встал он со скамьи, подошёл, положил руку на плечо мужичку, да и спрашивает по-доброму:

– Ты вот Бога хулишь, Игнат, за то, что Он у тебя Настеньку забрал… а не думал ли ты о том, кто тебе её дал?

Засмущался вдруг Игнат, заёрзал на месте…

– Ясно, кто…

– И насколько ты благодарен Ему за то?

– Ещё бы… – Игнат опустил глаза, – очень благодарен…

– А что ты дал Ему… столь ценного, чтоб Он оставил тебе дочь твою, а не к себе взял?

Замолк Игнат вдруг, понурил голову свою и долго водил пальцами по столу, прежде чем ответ дать:

– Но ведь я же молился Ему непрестанно, храму помогал… последнее отдал! Живу вон в лесу, аки нищий…

Михаил приобнял его и наполнил кружку и придвинул к нему горячий сбитень.

– А уверен ли ты, Игнатушка, что молитвы твои и дары, храму принесённые, столь же дороги Ему, сколь тебе – любимый ребёнок твой? Уверен ли, что дела твои во имя Бога близки истинным чаяниям Его?

Игнат аж привстал и, широко раскрыв глаза, уставился на Михаила: православный ли священник и монах пред ним?! Не молитвами ли и жертвами нашими милости Бога добиться можно?! О чём молвит сей отец святой? То ли дело отец Георгий – правильные слова сказывает… правда душу не греют они…

Михаил вернулся на прежнее место и долго ждал ответа. Игнат успокоился, задумался, потом опустил голову и тихо ответил:

– Нет, не уверен… Всё молюсь, молюсь… прошу, прошу… А что я могу ещё дать Ему, батюшка?.. Может и прав отец Георгий – смириться бы мне… – опустил голову Игнат. – Нет-нет… не могу… – снова поднял и блеснул глазами, – любовь моя не позволяет, батюшка… Ничего поделать с собой не могу! Жива Настенька моя!!!

– Но ты же любишь Бога? – обратился к нему отец Михаил.

– Ещё как, батюшка! Всю жизнь свою грешную искал и растил в себе любовь ту, кою описать слов нет…

– Стало быть, искренне желал ты обрести Его в сердце своём?

– А то! Да-да-да, – Игнат непрестанно кивал и кивал головой.

– Вот и обрёл… – Михаил вдруг улыбнулся. – Ты так искренне искал Его… что пришёл Он к тебе.

– Как? – развёл руками Игнат.

Михаил замолчал, опусти глаза, после чего тихо ответил:

– В чувствах твоих… Давно не встречал я столь сильной любви отчей к чаду своему. А знаешь ли ты, мил человек, сколь редка любовь, твоей подобная?

Игнат затих и молча внимал словам монаха, да скромно пожимал плечами.

– Ты вот мечтаешь познать Любовь Божью, – продолжал Михаил, – а знаешь ли ты, что она уже в сердце твоём живёт? Знаешь ли ты, что Боженька любит всех сердцами нашими – через нас?! Знаешь ли ты, что теперь Он живёт в тебе, – Он к тебе и пришёл в этих чувствах, вошёл прямо в сердце твоё… и расцвела душа твоя Любовью, мало кому ведомой… Не этого ль жаждала душа твоя?

Игнат молча кивал головой и вытирал слёзы, ручьями потёкшие из глаз его.

– Мне ведомы чувства те, Игнат, – тихо продолжил Михаил и на миг замолчал – кажется, он сам едва сдерживал чувства свои.

Наступило долгое молчание. Игнат поднял глаза и с вопросом посмотрел на белого монаха.

– Однажды пришлось потерять мне самую большую любовь жизни моей, – сказал тот, – прежде чем познал я всю глубину чувств своих: что не я только, а сам Боженька любит ребёнка моего. Не сразу узрел я сие, – думал – то лишь мои чувства земные, коим до небесных – далече. И пошёл искать я Бога невесть где: в монастырях и храмах… Не сразу уразумел я – Боженька через нас любит всех, и нет ничего дороже Любви той.