Не твой день для смерти

Алексей Васильев

Не твой день для смерти

«Потому что любовь – это вечно любовь

Даже в будущем вашем далёком…»

Владимир Высоцкий «Баллада о времени»

«…На фронтоне этого здания красуется надпись: «Всё для общественного блага». Но это не что иное, как самая лживая формула; парламентаризм есть торжество эгоизма, высшее его выражение».

Константин Победоносцев «Великая ложь нашего времени»

Часть первая. Побег.

Глава 1. 1. Письмо для Профессора

С абразивного диска сорвался сноп огненных брызг. Радостные искры напоминали Климу бенгальские огни. Или даже салют. Он едва не улыбнулся от такого сравнения.

Его работа не располагала к лирике. Грохот разгоряченных станков, охрипшие крики мастера, еле слышные сквозь шум моторов, тяжелый звон молотов – это его день. И тут – крошечный салют. Нет, все же бенгальский огонь!

А ведь скоро Новый год. Клим любил этот праздник. Он вообще любил всё новое.

Когда круг коричневого наксосного наждака медленно остановился, Клим поднял на кепку защитные очки и заметил за паровым прессом троих работяг. Пять глаз пристально смотрели в его сторону (одно из глазных яблок было утеряно в пьяной драке). Мужики что-то кричали друг другу в уши, то и дело поглядывая на от Клима. Это были известные заводские хлыщи. Они зло скалились и сплёвывали на жирный и чёрный от грязи и машинного масла бетонный пол.

Натужный рев гидропресса заглушал голоса. Спокойно переброситься фразой-другой можно было только на пятнадцатиминутном перерыве. За смену их было два. Ближайший – совсем скоро: через пыльное и надтреснутое стекло цеховых часов еще можно было узнать оставшееся время до отдыха.

Если вы думаете, что перерывы устроены для того, чтобы рабочие смогли проглотить принесенные с собой ломти черного, сыроватого хлеба с пожелтевшим салом и подвявшей луковицей, отхлебнуть теплого чая из самодельных мятых термосов и выкурить по небольшой глиняной трубке дешевого табаку, то, скорее всего, так оно и есть. Ведь забота о труженике – первейшая задача дирекции. Была, есть и будет!

И только немногие инженеры и техники знали и хранили грустную тайну о том, что перерывы существуют прежде всего для "отдыха" машин.

Запыхавшись за несколько часов работы, станки, конвейеры и краны жалобно поскрипывали в долгожданной тишине. И, словно марафонец после долгого бега на холоде, будто не веря своему счастью, медные котлы выпускали, посапывая и посвистывая, тонкие струйки пара.

В короткое время затишья наладчики, как тени, проносились по цехам, прослушивая железных пузанов, заглядывая в запыленные глаза манометров.

Механики старательно ублажали капризных металлических истуканов охлаждающей эмульсией, лили ее на их разгоряченные сочленения, а иногда даже махали тряпками, как заботливые тренеры, между боксерскими раундами.

В непривычной тишине после сигнальных трелей крана и пронзительного писка во время распиловки бронзовых деталей в первую минуту люди не могли совладать со своим голосом и вовремя убавить громкость. Поэтому, когда Клим протирал руки ветошью, он услышал отчетливые голоса за спиной и кличку, которой наградили его цеховики: "Профессор".

Когда он повернулся, трое мордоворотов были уже рядом. Их подозрительный интерес к его персоне не радовал.

К лоботрясам подошел ещё один громила из соседнего цеха. Самый грузный и высокий (как его там?.. Засов) помахивал конвертом, давясь от хохота:

– А ты что, Профессор, начал писать стихи в дамские журналы?!

– Поздравляю, красотка, – скорчил рожу одноглазый, – ты выиграла приз!

Все четверо затряслись от смеха. Клим не сразу понял, в чем дело. А когда догадался, что это за письмо, похолодел от досады. Во рту пересохло от возмущения:

– Верни…

Вид Клима был настолько растерян и жалок, что жизнерадостная четвёрка от гогота сгибалась пополам.

Клим оцепенел. Мысли скакали, как блохи на голове охранника заводского склада.

И что-то в глубине души летело в пропасть.

Климу нравился завод. Он здесь работал недавно, но был почти влюблен в кирпичный город, где проводил почти все свое время. Здесь не было выходных, и никогда не замирала жизнь. Казалось, что, если во всем мире исчезнут люди, этот завод остановится в последнюю очередь, чтобы дать прощальный гудок в память суетного и неблагодарного человечества.

Здесь работали тяжело и ценили честный труд. И никто не обращал внимания на грубые манеры. Работа на заводе казалась Климу единственно подходящей для бывшего солдата. К тому же она позволяла отвлечься от прилипчивых мыслей и воспоминаний.

Изредка внезапный перезвон упавшей детали или вырвавшееся из какой-нибудь прорехи облако сизого пара напоминали ему о минувшей войне. Он вздрагивал и косился по сторонам. Нет, никто не замечал его секундной слабости.

Работа спасала от бесцельного проживания вялотекущих дней. К тому же за это что-то платили. Что же касается всякого рода шутников, то это как бесплатное приложение к пятничному номеру про сад-огород: и читать не хочется и выкинуть жалко.

Обращение с металлом, в представлении Клима, укрепляло характер, делало его таким же несгибаемым. На другом полюсе мужской иерархии находились нежные, женоподобные существа с кукольными ужимками – уличные актёришки, музыканты, стихоплеты и цирюльники. Правда, что самое ужасное, Клим, сколько себя помнил, тоже писал стихи. И скрывал это, конечно, ото всех. В его мире слово "поэт" не было похвалой. Может быть, поэтому он и выбрал самую железную профессию – токарь.

А однажды прочёл на обрывке газеты о поэтическом конкурсе. И не смог удержаться – отослал по указанному адресу свой давний опус, дописал еще пару строк в прозе, просто так, мысли "за жисть". И теперь из редакции пришёл ответ. Его-то эти мерзавцы и перехватили.

Клим писал под псевдонимом, но на конверте стояло его настоящее имя.

– А может, ты еще для нас станцуешь! – не унимались шутники.

– Письмо сюда, быстро! – как можно серьезней ломающимся от волнения голосом прокричал Клим, но это требование вызвало обратную реакцию. Хохот перерос в истерику.

Наш герой оглянулся. В механическом цеху было пусто. Дождавшись перерыва, рабочие вышли во двор, чтобы глотнуть воздуха, пусть не идеально чистого, но хотя бы другого. В цеху никого не было, кроме двух все еще порхающих наладчиков. Единственным рабочим, ковырявшимся у своего станка, был Антоль: угрюмый, замкнутый, правильный мужик. Он никогда не лез с советами, но если нужно было решить какое-либо дело, часто шли к нему. Слово Антоля было законом. Сила этого великана была не только в слове. Попавших под его кулак (за дело, разумеется) не скоро приводил в чувство сутулый заводской лекарь.

Станок Антоля стоял недалеко от выхода. Токарь меланхолично поправлял резцедержатель, исподлобья наблюдая за происходящим.

Антоль был соседом Клима по нарам заводского барака. Неразговорчивым соседом. Впрочем, после смены – не до бесед. Добравшиеся до своих кроватей проваливались в сонное ничто под колыбельную из счастливого храпа уснувших первыми.

Антоль был опытным рабочим. Специалистом высочайшего уровня. В нагрудном кармане носил очки и мог читать даже сложные чертежи. За это ему прощалось все, даже рукоприкладство.

Он мог проспать и опоздать на смену, мог раньше уйти. Но все знали, положенная ему норма будет выполнена в срок. Причем, идеально. Его трудоспособность и мастерство были невероятными. Он один легко заменял троих, при этом его работа была ювелирной. Хозяин завода – франт в бежевом костюме, оказавшись в цеху, мог в спешке не поздороваться с мастером, но только не с Антолем. Он долго и искренне жал его руку – испачканную маслом-"веретёнкой" грязную ладонь, приносившую хозяину золото чистой прибыли.

– Я требую последний раз! – грозно произнес Клим.

– А потом ты нас… Ударишь??? – с притворным ужасом, по-бабьи, заверещал Засов.

Конечно, силы были неравные. Клим был сухощав, но гибок, как ажурная башня аэровокзала. Его телосложение можно назвать хрупким, а тонкие черты лица подчеркивали длинные русые волосы, теперь спрятанные под бесформенную засаленную кепку. И только небольшие усики с кончиками, по-армейски закрученными вверх, придавали хрупкому облику молодцеватый вид.

Сжатый из тонких музыкальных пальчиков кулак Клима не производил впечатления на соперника. Нажимать на курок у него получалось гораздо лучше – никто не успевал пожаловаться.

Настырная четверка в ущерб своему перерыву продолжала тешиться над адресатом. Если бы их ум и наблюдательность были бы столь велики, как рост и сила, они наверняка бы заметили лежащий в опасной близости от Клима огромный рожковый гаечный ключ с рукояткой длинной в ногу. Но даже если бы они и заметили ключ, вряд ли бы догадались, что загнанный в угол поэт способен на многое.

Уже позже, по своему обыкновению обдумывая произошедшее, Клим так и не смог понять, откуда в цеху, где нет гаек размером с футбольный мяч, появился "ключ-переросток". Конечно, он попал сюда с Закрытой площадки. Но зачем и кто его принес? Эта не самая главная тайна Вселенной так и осталась загадкой.

Клим не стал тратить время на дальнейшие уговоры: тяжёлый, блестящий инструмент оказался у него в руках, а через секунду его раздвоенная рабочая часть врезалась между ног шутника, державшего письмо. Клим резко вырвал из зажатый в кулаке конверт. Судя по тому, как здоровяк ойкнул и поник, размер ключа удачно подошел к его "гайкам". Ему уже было не до письма.

Очередной штыковой удар пришелся в живот одноглазого. Быстрый взмах, и ключ врезался в плечо третьего остряка. Не ожидая отпора, четвертый решил пропустить очередь и скрылся за станком. После чего побежал в свой соседний цех.

Клим слегка присел и, как бывалый городошник, отвел руку назад и запустил в убегавшего железякой. Та, высекая искру при падении, проскользнула по полу вслед за жертвой. Не обращая внимания на результат броска, Клим резким движением вырвал из пальцев окоченевшего Засова конверт с письмом, молча спрятал его в карман и пошёл к выходу. Он знал – здесь ему уже не работать. Но кто бы мог подумать, что рубить концы ему придется так быстро и практически в прямом смысле слова.

Клим поравнялся со станком Антоля:

– Прощай, – кивнул токарь-одиночка. Он видел все. И все понял.

– Не скучай, – невпопад ответил Клим.

В широкую дверь цеха, глухо переговариваясь, входили рабочие. Когда до двери оставалось несколько шагов, Клим заметил на тусклом зеркале патрона токарного станка мелькнувшую за его спиной тень. Затем услышал шум. Повернулся. Оказалось, что четвертый – "городочная рюха" ¬– подобрал гаечный ключ и бросился за обидчиком. На ходу бегун успел замахнуться, чтобы поразить Клима в затылок. Неожиданно из-за станка навстречу задире выдвинулся Антоль и прямым коротким ударом в челюсть сразил неугомонного. Лицо нападавшего закровоточило:

– Ты что? – недоуменно пробулькал поверженный.

– Не люблю, когда бьют сзади, – коротко пояснил токарь.

В это время от местного наркоза отошла весёлая тройка. Кто-то из них заорал:

– Держи его!

Но неровный звук голоса утонул в гуле отдохнувших станков. Технологический перерыв закончился. Все, кроме Клима, вернулись к своим железным кормильцам.

А новый безработный поэт, не оборачиваясь, вышел во двор.

Глава 2. 1. Своевременное падение

Клим спешно пошел в сторону барака, который до сего дня служил ему надежным кровом. Бесплатное жилье на отдельных нарах и даровая утренняя похлебка – не мечта ли?

Когда-то в бараке, в бесконечно длинном с полукруглым наспех побеленным потолком, размещался один из первых заводских цехов. Теперь здесь тихо, как в морге.

В четыре ряда выстроились двухъярусные металлические кровати, друг от друга отделенные тумбочками салатного цвета. В одной из них лежали вещи Клима: условно чистое бельё, документы, спички и чай в жестяной слегка потёртой коробке, остатки табака и курительная трубка. Клим знал, что курение – яд. И всё искал повод избавиться от этой напасти.

Он засунул скарб в брезентовую сумку на длинном ремешке. Подошел к стене, к своему шкафчику с одеждой. У Клима на дверце были изображены вишенки. Шкафчики когда-то списали из подшефного детского сада, поэтому каждый украшала картина. Стоя босиком на холодном полу, он спешно переоделся. Натянул на грязное тело цивильные серые брюки в полоску, белую рубашку со стоячим воротником, поверх нее – цветастую жилетку, подаренную за ненадобностью растолстевшим приятелем-барменом. Поправил шейный платок. Привычка его носить осталась с фронта – ткань не даёт испачкаться воротнику, а если что поможет остановить кровь. Только в рукопашной – шейный платок может сослужить дурную службу, если кто-то крепко в него вцепится. Клим набросил куртку из толстой буйволиной кожи, стянул на затылок кепи. Перебросил через плечо сумку и, слегка раскачиваясь, двинулся к выходу.

По пути во дворе едва не столкнулся с маневровым паровозиком, тащившим несколько вагонов с металлическими болванками. Машина обдала Клима на прощанье густым паром, а машинист для порядка подал свисток – пронзительный и визгливый: так визжит маленькая собачонка, когда ей наступают на хвост.

Клим внезапно остановился – на проходной могут не выпустить. Запрещено, чтобы рабочий покидал территорию раньше положенного. А до конца его третьей смены оставалось еще несколько часов. Можно было посидеть в закутку, за горами досок и скелетами ящиков, и отправиться "в город за табаком" вместе со своей сменой. Но после сегодняшней разборки хотелось уйти побыстрее. Не от страха, а чтобы забыть все, как липкий, летний сон. И начать все с нового листа. В который уже раз.

Каждый опытный рабочий знал слабые места в женском сердце и в заводском заборе. Негласное знакомство с предприятием проходило именно с экскурсий по тайным лазам. Старые работяги на время превращались в экскурсоводов только лишь для того, чтобы новички не донимали их в дальнейшем расспросами. Что-то нужно? Лезь в лаз. Топай в город. Купи, укради, попроси, но меня не тревожь.

Клим перебросил сумку в нужном месте, отодвинул колючую проволоку, подтянулся, перевалился через высокое препятствие и был таков. Где-то залаяли охранные собаки. Но это уже за спиной. В прошлой жизни.

Клим оглянулся. Вдали над всеми заводами, над лесом труб чернел зловещий силуэт замка графа Виндора с красными горящими глазами габаритных огней. Наверное, это было самое жуткое и загадочное место в городе, которым пугали не только детей, но и взрослых. Никому не хотелось туда попасть. Одни говорили, что на тайных заводах в замке трудились мертвецы, другие уверяли, что роботы. Теперь пугающий замок остался вдали за спиной вместе со своими ненужными тайнами.

Свобода… Без мыслей и чувств, низко наклонив голову, Клим прошел до конца забора. И только когда его завод, который так и не довелось полюбить всей душой, остался позади, отдышался и вгляделся в небо.

Капли дождя упали на лицо.

Дождь. Он моросил здесь всегда. Но это была не хрустально-чистая влага из сказочно синих небес, а конденсат трубного дыма. Клим сплюнул.

Светало. Робкие лучи подсвечивали небо над головой. Небо подкрашивали синие, красные, желтые и зеленые дымы, выплывающие из трубных жерл. Эта облачная палитра охлаждалась на высоте и выпадала на землю едкой моросью.

Клим поднял грубый воротник и зашагал быстрее. Он шел почти час, но заборы – высокие, кирпичные, глухие – передавали эстафету один другому. За ними притаился реликтовый лес гигантских котельных труб, высоких и толстых, как колонны карнакского храма (Клим видел их на старой гравюре). Наружные стены цехов обвивали металлические щупальца больших и малых труб и трубочек, урчащих и гудевших время от времени. Все это еще утром так нравилось Климу, теперь же превратилось в чудовище, с упреком смотрящее в спину злыми глазами желтых цеховых окон.

Прошло еще время, пока беглец не услышал цоканье копыт. Из тумана выползла лошадиная пара, тянувшая по рельсам двухэтажный открытый вагон. Извозчик заметил путника и, не сбавляя ход, прокричал:

– Пожалей каблуки, товарищ!

– Кто бы еще позаботился… – грустно пробормотал в ответ Клим, запрыгнул на платформу, прошел между сиденьями и кинул пару монет в карман вознице.

Конка покатилась по Карьерной, улице с неоднозначным философским названием.

Улица Карьерная начиналась в верхней, северной части Симфидора ( город-государство, в котором жил и работал Клим, назывался именно так) и спускалась к морю через центр, площадь Согласия. Карьерная проходила мимо внушительных зданий Совета министров и Государственного Совета, где немало папенькиных сынков и папенькиных же подружек сделали себе неплохую карьеру.

Впрочем, вряд ли улицу назвали в честь этих мотыльков. Хотя… Некоторым из чинуш все же не повезло, и они закончили свою жизнь с закованными ногами на рудниках и карьерах, с которых и начиналась улица.

Вагон – площадку с крышей над головой и несколькими перегородками и сиденьями ¬– продувало со всех сторон. Но Клима знобило не от холода. Хотелось есть, хотелось пить и спать. Выспаться за сотни тревожных ночей.

Вместе с ним ехали четверо мужчин, старик с женщиной и двое человекообразных существ – люсов.

Люсы – крупные, пронырливые организмы с удлиненными физиономиями и маленькими хитрыми глазками. Кто-то уверял, что их называют от сокращенного "люди-крысы" и что у каждого из них под брюками или юбкой спрятан длинный скользкий хвост.

Мужчины лениво болтали, прислонившись к стенке вагона, люсы шушукались между собой, а места напротив старика с женщиной на задней площадке были свободны. Клим обычно стоял в вагоне, но не в этот раз. Он тяжело опустился на сиденье. Криво улыбнулся нахохлившейся даме. Прикрыл на минуту глаза и…

Проснулся от резкой боли. При повороте на Чистую улицу он, усталый и сонный, вывалился из экипажа. Тяжело рухнул на мостовую и покатился по брусчатке.

– Жив? – крикнул старик. – Пассажир, лови!

Из конки полетела Климова сумка.

Поднялся не без труда. Толстая куртка смягчила падение, а пижонские полосатые брюки разорвались на колене буквой "Г". Почему одежда всегда рвется строго геометрически, под углом девяносто градусов? Колено слегка кровоточило. Осмотрев ссадины и выругавшись с досады, Клим огляделся.

Промзона, или, как нежно назвали район заводов и бараков, Город Дружбы остался позади. Клим прочел надпись на табличке близстоящего дома и понял, что уже находится в Городе Триумфе – спальном районе мелких служащих, в центральной части которого размещались основные административные строения.

Клима забавляла идиотская мода называть небольшие скопления домов городами. Еще он слышал, что отдельным домам – безликим бетонным склепам с претензией на оригинальный фасад и мудрёную планировку ¬– стали давать собственные имена.

Он представил, как в высотке "Консул" дипломаты в черных широкополых шляпах, надвинутых на глаза, развешивают на балконах свежестиранные трусы с потайными карманами. В доме "Задумчивый художник" в каждом окне мостятся бородатые мужики в больших беретах с палитрами и мольбертами и перекидывают с балкона на балкон нужный кому-то тюбик с краской. В многоэтажке "Последнего поэта" царит, наверное, тишина, которую время от времени разрывают призывные вопли:

– Братья, подскажите рифму к слову "форсунка"?

– Гад, музу спугнул!

– Лесопункта – твоя рифма, только заткнись!

– Спасибо!

– Загиба!

Клим читал в запрещенной книге, что в доисторические времена строительство высотного дома в парке общего пользования, на берегу реки или моря считалось уголовным преступлением и виновные отправлялись за решётку, и надолго. Сегодня высотка в парке или у воды – это не уголовная статья, а престиж.

В народе подобные здания именовали менее помпезно. Самое приличное называние было "Дом Ублюдков". Так симфидорцы величали очередного монстра, возведенного, разумеется, незаконно, наплевав на мнения горожан, в центре парка общего пользования! Прокуратура стыдливо призналась, что дом построен незаконно, и с чистой совестью занялась более важными делами, чем заводить дела на убийц города – строительных боссов и их корыстных приспешников.

Утреннее, неожиданно яркое солнце, чистое, словно специально откованное для кварталов Триумфа, дерзко полоснуло лучами по равнодушному небу. В носу защекотало. Клим чихнул. Оказалось, что "вышел" он весьма удачно. У дома. Правда, не своего. Ведь в этой части города своего дома у него не было.

Зато были домовитые друзья. А это значит, надо идти к ним. К тем, кто не выгонит. В ближайшем доме жила Джес. Какая удача! Джес… Его старинная, сокровенная Джес. К ней! Только к ней! Клим мечтательно улыбнулся.

Но идти к даме с пустыми руками – недопустимо. А последние монеты достались извозчику. О заводской зарплате, к слову, придётся забыть: печально заканчивается последняя неделя осени.

И тут Клим увидел новогоднюю ёлку в полном праздничном облачении. Ёлку, из аккуратно выложенных брусков. В деловой части Симфидора живые деревья были запрещены, и ёлки сколачивали из чего попало, красили зелёной краской, а затем устанавливали задолго до даты и убирали в конце марта, чтобы праздник подольше не кончался. Чтобы у трудящихся на пару месяцев новогодней радости было больше. В нашей стране, как объяснили Климу в школе, добровольно и принудительно делается всё возможное и невозможное, чтобы народ был весел и доволен.

Занимался довольством народа специальный Департамент легкомысленных действий.

Ёлку сложили в центре небольшой площади, на пересечении улиц, видимо, совсем недавно. Она стояла на постаменте некогда известного героя. Клим не помнил его имени, но это не имело никакого значения. У экс-токаря появилась замечательная идея. Он начал переходить площадь и вдруг внезапно бросился к пьедесталу, подтянулся, как перед прыжком через заводской забор, и, замахнувшись рукой, содрал с нижней перекладины какую-то игрушку. Добычей оказался большой стеклянный слонёнок. Клим хотел допрыгнуть до символа грядущего года, сине-зелёной змеи, но второй попытки судьба ему не предоставила.

– А ну, стой! – услышал он сзади. Затем заливисто запел свисток полицейского.

Клим бросился наутёк, улыбаясь дурацкой мысли: если его пристрелят бегущего, то он отдаст свою жизнь за ёлочную игрушку.

То ли Клим давно не бегал, то ли в полицию теперь берут спринтеров, но учащенное дыхание за спиной он услышал очень скоро, и цепкая рука закона схватила его за негнущийся воротник.

– Ни с места!

Клим запросто мог бы присесть, затем развернуться и перебросить преследователя через плечо. Но нарываться на крупные неприятности по такому пустяку вряд ли разумно.

– Документы!

Клим изумлялся логике полицейских. То есть, если документы окажутся в порядке, его правонарушение не столь социально опасное?

Он показал паспорт с помятой обложкой.

Полицейский прочитал вслух, почти по слогам:

– Клим Николаев. Это вы?

– Нет, мой брат близнец.

– Что?

– Дело в том, что метрику выписали на моего старшего брата. А когда собрались писать мне, брат умер. И чтобы не расходовать зря гербовую бумагу, мне передали и имя брата и его документы. А своего имени у меня никогда и не было.

– Вы мне зубы не заговаривайте. Для человека без имени вы больно шустро сигаете на ёлку! Может, Ваше имя Зайчик Серенький? – съюморил страж закона.

– Может, и Зайчик, – Клим покорно опустил голову.

– Ну, так это или нет, Вы покусились на государственную собственность. Похитили у людей частицу радости. Верните украденное и пройдемте в участок.

Клим затосковал. Полицейский потянулся за наручниками.

– Отпустите его!

Еле слышный, как будто механический, голос раздался откуда-то сверху. Или сбоку. Или… Клим обожал такие моменты. Всегда, ну почти всегда, кто-то приходил ему на помощь. Он верил, что обязательно выкрутится или его кто-то вытянет из любой передряги. Но сейчас… Кто? И зачем?

Глуховатый голос исходил из мужчины, одетому странно, как одевался борец с тифом в Средневековье с копии гравюры в пивной. На незнакомце были черный кожаный плащ, высокие тонкие сапоги и широкополая шляпа. Лица не было видно совсем: его прикрывала маска.

Несмотря на закрытость, полицейский узнал говорящего, выпрямился и даже козырнул. Климов спаситель кивнул и ушёл, легко опираясь на трость. Откуда-то из-за шиворота у него поднимался лёгкий дымок. Клим, на время, забыл про Джес и хотел было догнать своего освободителя, чтобы поблагодарить и узнать, кто же он, но благодетель растворился в утреннем тумане.

– Можешь идти, – сквозь зубы процедил полисмен задумчиво.– Только слона верни.

– Что?

– Убирайся!

Но Клим будто не слышал его слов. Прижимая слонёнка к груди, он удалялся в задумчивости, машинально прибавляя шаг. Полицейский сплюнул и повернулся к ёлочному воришке спиной.