Повесть о Мурасаки

Несколько дней спустя пришел сокрушенный ответ Тифуру, но к тому времени я уже смирилась с потерей. В конце концов, разве у слабых кленовых листьев есть выбор? Вот ее пятистишие:

Алые листья,Бури соблазны отвергнув,Страстно желалиПокой свой под кленом найти,Вдаль не срываясь с ветрами.

Если бы Тифуру была вольна следовать своим желаниям, она осталась бы в Мияко и попыталась попасть ко двору.

Однако, когда моя ревность немного унялась, я осознала, что уже не совсем одинока. Теперь у меня был Гэндзи.

«Утренний лик»[18]

После того как Тифуру вышла замуж, я перестала сочинять рассказы о Гэндзи для нее и отныне записывала их уже для себя. Следующим летом я решила почитать кое‑какие отрывки своей бабушке, которая начала терять зрение. Ее удручало, что она уже не может рассматривать свои любимые свитки с картинками, и мне пришло в голову, что старушка, пожалуй, порадуется, если я прочту ей что‑нибудь новенькое. Я решила прихватить с собой пять или шесть сочиненных к той поре историй, даже не потрудившись переписать их, поскольку бабушка не могла видеть мои каракули. Помню, что вместе с бумагами собиралась взять корзину груш из нашего сада и блюдо жареных китайских пельменей. Когда я уже была готова отправиться в путь, выяснилось, что гороскоп не велит сегодня ехать в юго-восточном направлении. Занятая мыслями о Гэндзи, я по глупости забыла накануне проверить запретные направления [19]. Пельмени могли испортиться, поэтому их получила Такако. А новых груш всегда можно было нарвать в саду.

Бабушка любила старинные истории. Когда мы воспитывались в ее доме, она пересказывала мне известные и малоизвестные легенды, а также их бесчисленные версии. Матушка обычно возилась с малюткой братом, и я ускользала к бабушке. Она закутывала меня в одно из своих старых шелковых платьев, сажала рядом с собой, и из ее уст в мои жадные уши без перерыва, одна за другой, лились сказки. К пяти годам я уже умела изображать бессердечных принцесс из «Сказания о рубщике бамбука» или «Повести о Дупле» [20] и выдумывать непомерные требования к воображаемым женихам. А еще бабушка рассказывала мне о жизни в окружении блистательного императора Мураками – позднее я поняла, что эти сведения она могла почерпнуть лишь из вторых рук, поскольку при дворе никогда не бывала.

С того лета, как мне исполнилось девятнадцать, мы поменялись ролями: начав читать бабушке свои записи о Гэндзи, сказительницей стала я. После первой же истории старушка заявила, что Гэндзи напоминает ей Нарихиру, героя «Повести Исэ». Кроме того, она сочла, что в моих рассказах маловато поэзии.

– Странно, – заметила бабушка, – что твой Гэндзи не слишком лиричен. Однако я ловлю себя на том, что твое повествование захватило меня, и теперь мне интересно, что с твоим юношей случится дальше. Ты, дорогая Фудзи, рисуешь историю как художник, но не картинками, а словами. Наверное, это всё ради моих старых глаз. В последнее время мне чудится, будто их заволакивает темная пелена.

Я вовсе не пыталась сознательно заменить словами картинки, но бабушка выразилась удачно, ведь художник из меня никудышный. Вместо того чтобы впустую изводить бумагу, стараясь нарисовать принца Гэндзи, я предпочитала, чтобы Тифуру и бабушка воображали его таким, как им хочется. Весьма скоро обнаружилось, что принц в моем и в бабушкином представлении – отнюдь не одно и то же. И у Тифуру образ идеального возлюбленного был иным, нежели у меня. Бабушка же всегда считала Гэндзи кем‑то вроде Нарихиры.

– Не пренебрегай стихами, дорогая, – внушала она. – Побольше поэзии.

Я попробовала наводнить текст пятистишиями, но вышло неудачно. Из-за переизбытка вака повествование рассыпа́лось. На мой взгляд, любимая бабушкина «Повесть Исэ» – в действительности не что иное, как сборник стихотворений, объединенных непрочной сюжетной нитью. Я осознала это, когда попыталась создать сцену с помощью стихов, вместо того чтобы просто воспроизвести поэтическое восприятие персонажем происходящих событий.

Изначально, знакомя со своими историями бабушку, я хотела оказать ей услугу, но обнаружила, что само чтение вслух помогает мне в сочинительстве. Дом отца огласился криками младенца, поэтому я зачастила к бабушке. Когда у меня была готова для нее новая история, послушать меня являлась, захватив с собой шитье, и моя двоюродная сестра, жившая с бабушкой. Даже служанки находили разные предлоги, чтобы заглянуть к нам, например приносили рисовые лепешки, сласти или еще что‑нибудь, и оставались. Сначала я смущалась, ибо воображала, что выставляю себя напоказ, но вскоре научилась относиться к Гэндзи более отстраненно. Конечно, принц – порождение моего ума, но он ведь не я. Со временем герой обрел самостоятельность, и я чувствовала, что поступки персонажа обусловлены его личной кармой, а не моей. Это тоже мне помогало.

В то лето я была так поглощена мыслями о Гэндзи, что практически перестала тревожиться о себе. Однако отец не забывал про спрятанный в его саду спелый плод, который вот-вот перезреет. Как будто по случайному стечению обстоятельств, в ту пору, когда наступила жара и все бродили по дому, еле передвигая ноги, на пороге возник начальник отряда императорских лучников. Он сообщил, что путешествует, однако вынужден остановиться в нашем квартале на одну ночь в силу запрета, предписанного гороскопом. Этот человек мог выбрать один из соседних домов, но явился именно к нам. Я не придала его визиту особого значения, предположив, что военачальнику известно о талантах моего отца как поэта, пишущего на китайском языке. Вероятно, гость решил, что будет интересно выпить с близким по духу человеком и сочинить несколько китайских стихотворений.

Было так душно, что все двери, ведущие из кабинета в сад, распахнули настежь, чтобы заманить с реки вечерний ветерок. Я, сидя в своей спаленке по соседству с кабинетом, слышала, как отец и его гость смеются и декламируют стихи. Еще до восхода луны отец удалился к себе, в новый флигель, а молодой человек продолжал расхаживать по кабинету, где ему постелили, и бормотать себе под нос: до меня донеслось нечто похожее на строфы Бо Цзюй-и [21].

Вскоре после этого в стену, отделяющую кабинет от моей комнатушки, постучали. Нетрудно было догадаться, что начальник лучников слегка захмелел, и он явно знал, что у хозяина дома есть дочери. Глупая мысль заставила мое сердце биться сильнее: до чего же похоже на эпизод из «Гэндзи»! В подобных обстоятельствах молодой человек, особенно побывавший при дворе, обязательно попытался бы познакомиться с молодой женщиной. Хотя я десятки раз представляла себе сцены вроде этой, в действительности такого со мной никогда не случалось. Однако из-за того же «Гэндзи» происходящее казалось до странности знакомым. Я приблизилась к галерее и увидела, что гость сидит на краю помоста, небрежно свесив одну ногу над папоротниками. Надеясь, что голос не охрип от волнения, я процитировала несколько строк из того самого стихотворения, которое военный, как мне послышалось, декламировал недавно. Я едва ли была способна собраться с мыслями и придумать, что делать дальше. Наверное, мне взбрело в голову, что молодой человек ответит мне другим стихотворением, после чего между нами, быть может, завяжется беседа. Но к дальнейшему развитию событий я определенно не была готова.

Почти сразу после того, как я подала голос, мужчина спрыгнул в сад и обошел ограждение, отделявшее галерею перед моей спальней от галереи перед кабинетом. Он возник прямо на пороге моей комнаты. В темноте я не могла хорошенько разглядеть его лицо, но он был мускулист, чего и следовало ожидать от лучника, и решителен в движениях. Я тотчас отползла в дальний угол – и очутилась в ловушке. Незваный гость бросился на меня. Я отпрянула и съежилась, а он рванулся к подолу моего платья.

Потрясенная, я лишилась способности двигаться. Язык прилип к гортани. Хотя все происходило стремительно, время как бы замедлилось, и я словно наблюдала за нами со стороны. Мужчина бормотал о «сокровище, спрятанном в саду ученого» и «самых прекрасных черных локонах на свете», безостановочно твердя эти две фразы, точно заучивал их наизусть. Наша возня, вероятно, выглядела нелепо, но мне было не до смеха. Руки молодого человека ни на миг не оставались без дела – стаскивали с меня тонкое шелковое платье, распутывали завязки моих шаровар: он явно был опытен.

И очень силен. Никогда прежде меня так не тормошили и не тискали. Я попыталась произнести: «Подождите! Остановитесь!» – но у меня перехватило дыхание. Мужчина навалился на меня, одной рукой раздвинул мне ноги, а другой вцепился в волосы. Словно желая отвлечь меня от неистовых толчков своих бедер, он, шумно дыша, продолжал бормотать, нашептывать мне на ухо стихотворные строки. Когда я перестала вырываться, то обнаружила, что мне уже не так больно. Вскоре мужчина застонал и ослабил хватку. Я почувствовала, как по бедру потекла теплая жидкость, и решила, что это кровь.

Я не шевелилась. Мой обидчик поднялся и натянул шаровары. Невероятно, но он продолжал болтать: клялся в вечной любви, процитировал пять-шесть пятистиший об отчаянии расстающихся влюбленных. И, кажется, не заметил, что я ничего не сказала. Собрав свои вещи, начальник лучников наконец умолк, затем смущенно кашлянул и вышел из моей комнаты тем же путем, которым явился. Я услышала, как он запрыгнул на галерею перед кабинетом и повалился на свою постель. Что‑то буркнул, прихлопнул несколько комаров, а после раздался громкий храп.

Чувства мои пребывали в смятении. Не сама ли я подтолкнула этого человека к нападению, подхватив китайское стихотворение, которое он декламировал? Некоторое время я просто лежала в душной темноте, подтянув ноги к подбородку и дрожа всем телом. Одежда моя была влажной и почему‑то пахла землей и цветами каштана. Я не сомневалась, что плаваю в крови. Бедра наверняка покрылись синяками, между ног ощущалась тупая боль. Стащив с себя промокшие, зловонные одеяния, я свернула их узлом и бросила в угол. Потом засветила масляную лампу и осмотрела себя. Крови было немного, и мне перестало казаться, что я умираю. Я взяла уголек, подожгла щепотку благовоний, и тоненькая, прямая струйка дыма в неподвижном воздухе подействовала на меня успокаивающе. Затем я достала из сундука с одеждой свежую белую рубаху и расстелила на циновке чистое платье.

Небо уже светлело, и, выглянув в сад, я различила в предрассветной дымке серые силуэты деревьев и кустов. У стены дома в деревянной кадке росли ярко-голубые вьюнки «утренний лик», увивавшие решетку. Те бутоны, что собирались расцвести в этот день, уже начали распускаться. Прежде чем лечь, я осторожно закрыла предназначенные на случай дождя тяжелые деревянные двери, которые выходили в сад. После чего опустилась на постель и заснула.

Было уже довольно поздно, когда служанка Умэ, с шумом поднимая деревянные решетки, разбудила меня. Вчерашнего гостя уже не оказалось, и домашние дела как будто снова шли своим чередом. Умэ спросила, желаю ли я позавтракать. Какой странной казалась мне теперь обычная жизнь! Я ответила, что желаю побыть одна. Какое‑то время спустя я встала и оделась. События минувшей ночи плавали в памяти, точно обломки моста в сновидении. Вчера произошло нечто страшное, но все закончилось, и сейчас я испытывала необъяснимое возбуждение. Одно мне было известно наверняка: такого со мной больше никогда не случится. В прошлом наивная дурочка, отныне я всегда буду настороже.

А что же поэт-лучник? Без сомнения, если вспомнить изобилие продекламированных стихов, он обязательно должен отправить мне «утреннее послание» [22]. Я прождала весь день, но расчеты опять не оправдались: никакого послания не доставили. Романтические истории, которыми я зачитывалась много лет, теперь вызывали только негодование. В этих книгах герои наутро всегда отправляли возлюбленным стихи. Я рассердилась, обнаружив, насколько плохо чтение подготавливает к настоящей жизни. Ты ждешь, что события будут развиваться определенным образом, но этого не происходит. Я весь вечер кипела от злости и провела бессонную ночь.

А к утру приняла решение. Стихи должны быть отправлены, иначе все пережитое мной позавчера будет лишено смысла. Всю ночь напролет я размышляла над вопросом об «утреннем послании» и пришла к заключению: необходимо, чтобы пятистишие было сочинено и отправлено – и неважно, кто из нас это сделает. Если не он – значит, я! Спустившись в рассветный сад, я срезала побег вьюнка, приложила его к сложенному мной стихотворению и вызвала посыльного, чтобы тот отнес письмо начальнику отряда лучников.

Не знаю, было ль,Иль почудилось мне только…Рассвет забрезжил.Смутно различаю в полумракеБутоны «утреннего лика».

Отправленное письмо доставило мне удовлетворение, и меня не заботило, будет на него ответ или нет. Я подозревала, что ночной гость промолчит. Однако, к моему удивлению, днем к нашим воротам подошел посланец с письмом для меня. Нобунори сделал вид, будто хочет вырвать его у меня из рук, и, отвратительно кривляясь, выкрикнул: «Сестрица получила любовную записку!» Отец покосился на меня: бесспорно, он что‑то заподозрил. Я взяла письмо у посыльного, во всеуслышанье выразив надежду, что оно от Тифуру, и сразу удалилась к себе. Не рассчитывая получить ответ, я была почти разочарована.

Мои ожидания не оправдывались раз за разом. Предполагая увидеть самое банальное пятистишие, вместо этого я прочла:

Откуда взялсяЭтот маленький цветок?Пока гадал я,«Лик утренний» увял в моих рукахИ превратился в жалкое ничто.

Неужели он пытается намекнуть, будто не понимает, от кого письмо? Сомневаюсь. Должно быть, мужчина разозлился, что я оспорила его право завязывать переписку. Пробегая глазами по строкам, я ощутила, как вспыхнули щеки. А потом испытала злобную радость оттого, что сумела поддеть его. Этому человеку удалось взять меня силой, и теперь он, похоже, решил, будто в его власти влиять на мое дальнейшее поведение. Вероятно, его потрясло, что я посмела написать первой. Вместо того чтобы определять ход событий, он вынужден был подчиняться ему. Странно, но, отвергнутая им, я ощутила лишь торжество, и ничего более.

А на будущее решила, что Гэндзи никогда не отвергнет женщину, которую любил. Никогда.

Ивы

В то лето ни начальник отряда лучников, ни другие молодые холостяки больше не навещали меня. Вероятно, отец досадовал, но меня не упрекал. Я была дочерью ученого, образ мыслей у нас во многом совпадал, и мы с отцом могли свободно обсуждать что угодно, исключая вопрос о замужестве. Эта тема являлась настолько щекотливой, что мы долго ее не касались. Я испытывала угрызения совести оттого, что тревога обо мне омрачает мысли отца, тогда как остальные его дела идут вполне благополучно.

Следующей весной мачеха перед очередными родами вернулась к родителям. Старшему ее ребенку к той поре исполнилось два года. В отсутствие отцовской жены с малышом дома было тихо и уютно. На ивах как раз начали появляться листочки. Пускай ива и не цветет, но она украшает унылый серый зимний пейзаж первой зеленью. Я обнаружила, что молодая листва ивы даже приятнее глазу, чем розово-бело-красные цветы сливы, которые распускаются сразу после нее.

Отец рассказал мне, что весной придворные дамы облачаются в белые одеяния на зеленом подбое: это сочетание цветов именуют «ивой». Однажды он видел подобный наряд: с каждым слоем ткани зеленый цвет постепенно темнел. Торчащий краешек подкладки самого первого, внутреннего слоя был совсем бледным, будто вылинявшим на солнце, и зеленый оттенок можно было различить лишь благодаря соседству с белоснежной тканью. Подкладка же с каждым разом становилась все зеленее, словно молодой побег, пробивающийся из тени к весеннему солнцу. Я была очарована и задалась вопросом, представится ли мне возможность хоть раз увидеть такую красоту.

После отъезда мачехи я снова взяла на себя попечение о доме и наслаждалась спокойным течением жизни, содрогаясь при мысли о том, что всякой безмятежности придет конец, когда она вернется с двухгодовалым сорванцом и новорожденным младенцем. К счастью, ее родители страстно мечтали, чтобы дочь некоторое время пожила дома, и было ясно, что они постараются как можно дольше ее не отпускать. Я предрекала, что к моменту возвращения старший из сыновей будет окончательно избалован.

В ту пору у меня сложилось весьма невысокое мнение о детях. Я искренне не понимала, отчего матери так умиляются малышам, беспечно игнорируя поползновения липких пальчиков, которые то и дело пытаются завладеть оставленными на столике или полке вещами. Как можно смеяться, когда маленький негодник, собираясь намалевать кошку, ворует лучшую кисть для письма? Дети настолько меня не привлекали, что я уже начала беспокоиться о собственной нормальности. Поддерживать разговоры с мачехой, которая была всего тремя годами старше, у меня не получалось, ведь рано или поздно речь неизбежно заходила о детском стуле или прорезывании зубок. Я тотчас стушевывалась. Сказать мне было нечего, а обнаружить отвращение я, разумеется, не могла.

Иногда я гадала, не притворяются ли мои подруги, ставшие матерями, что обожают своих отпрысков. Возможно, перестань я скрывать тайное сочувствие к ним, они сбросят личину довольства и выкажут подлинные ощущения: отчаяние и скуку. Мачеха несколько раз приводила старшего сына ко мне в комнату, пытаясь подольститься. Полагаю, она была искренна в стремлении поделиться со мной своими домашними радостями, но ничего путного не вышло. Я не питала к ней неприязни и была не прочь разделить с ней трапезу или вдвоем прогуляться по саду, ибо невежественной она не была, но ребенок привносил в наши отношения натянутость.

Как‑то раз мы обсуждали деликатную тему – досрочный уход отца с придворной службы за год до смерти моей матери, и вдруг младенец заплакал. Мачехино внимание немедленно переключилось на него, и хрупкое состояние взаимного доверия было нарушено. Возможно, она сочла меня черствой, но позднее у меня не возникло желания возвращаться к столь бесцеремонно прерванному разговору. Так бывало всегда. Правда в том, что женщины с маленькими детьми не способны поддерживать какие бы то ни было беседы. Их мысли мгновенно улетучиваются, как лепестки сакуры, подхваченные ветром.

Оставалось утешаться тем, что я не безнадежное чудовище, ибо даже мне нравилось любоваться спящим малышом. И, разумеется, в конечном счете мои подруги оказались правы: все переменилось, когда у меня появилось собственное дитя.

Той весной отец был счастлив. Он получил приглашение на поэтический пир в государев дворец, и ему дозволили явиться на мероприятие в парадном придворном зеленом платье. Отец не надевал его с тех пор, как девять лет назад ушел в отставку с должности императорского делопроизводителя.

Я достала платье из противомольного сундука и проветрила. К этому времени я начала лучше понимать, какими были для отца последние десять лет. Сразу после того, как он отказался от придворной должности, заболела и спустя несколько месяцев умерла моя мать. Так, в середине жизни, вместо того чтобы подняться на пик своих честолюбивых устремлений, отец очутился в сумрачной долине. Немало лет он потратил на обучение Нобунори, готовя его к придворной карьере, но из-за тупоумия моего братца эти усилия привели лишь к разочарованию. Однако теперь у отца была новая жена, новые сыновья – и приглашение ко двору. Там по-прежнему оставались люди, которые ценили его дарования, и как знать, быть может, его карьера еще не закончена. Я разделяла отцовское волнение, вызванное возродившимися надеждами.

Отец часто посещал дворцы знатных вельмож, желавших получить урок китайского стихосложения, и всякий раз по возвращении домой мысли его были поглощены политикой. Прежний покровитель, отрекшийся император Кадзан, принял буддийский сан, но суровым священным обителям предпочитал роскошный дворец своей тетушки. Кадзан слишком любил женское общество, чтобы довольствоваться жизнью священнослужителя. Он был ревностным покровителем поэзии и нередко приглашал стихотворцев на свои приемы. За годы отсутствия при дворе репутация моего отца как знатока китайской словесности нисколько не пострадала.

С пира он возвратился поздно, и именно я, а не моя мачеха поджидала его, чтобы помочь снять парадную шапку и облачиться в удобную домашнюю одежду. Отец позволил мне выпить с ним по стаканчику саке на ночь и принялся описывать присутствовавших на празднике, поданные блюда и сочиненные стихи.

– Ты это оценишь, Фудзи, – говорил, к примеру, отец и рассказывал, как какой‑то высокопоставленный сановник неправильно процитировал китайскую фразу, но никто этого не заметил, тогда как ему, Тамэтоки, с трудом удалось сохранить невозмутимое выражение лица. – Будь ты мотыльком на стене дворца, Фудзи, с удовольствием послушала бы…

Он передавал мне дворцовые сплетни о тех, кто, с точки зрения мелких сошек вроде нас, «обитает в заоблачных высях». Так я узнала о маленьких слабостях отрекшегося императора Кадзана.

– Это прозвучит ужасно, – заметил однажды отец, – но люди, населяющие Девятивратную обитель [23], в действительности ничуть не лучше нас, просто крупнее по масштабам – как своих глупостей, так и добродетелей.

Отец был скандализирован поведением бывшего императора. Он поверял мне все, что достигало его ушей, не ведая, что я использую его анекдоты о придворной жизни в своих историях о Гэндзи. Собственно, отец почти ничего не знал о писательстве, которым я нынче увлекалась, но однажды нечаянно подслушал разговор моих бабушки и двоюродной сестры. В тот же вечер он явился ко мне в комнату и строго спросил:

– Кто такой этот принц Гэндзи и что за история с соблазнением сестры императрицы?

Отец всегда поощрял меня к сочинению вака, но неодобрительно относился к любовным повестям, ходившим среди придворных дам, а от них попадавшим в дома менее родовитых семейств. Даже неграмотные служанки не упускали возможности порассматривать свитки с картинками. Я старательно прятала от отцовского взора повести, одолженные мне подругами, теперь же он меня подловил. Вряд ли отец сильно возражал бы, застань он меня за чтением подобных книг, но их сочинение выглядело совсем по-другому. А если он запретит мне этим заниматься?

До сих пор отец снисходительно позволял мне брезговать замужеством. Отнесется ли он с таким же пониманием к «Гэндзи»? Оставалось лишь надеяться, что нас привлекают одни и те же виды литературы. Отец потребовал дать ему почитать что‑нибудь из написанного мною. Зная, что возражать опасно, я безропотно достала чистовой экземпляр приключений Гэндзи, который намеревалась подарить подруге, собиравшейся поступить на придворную службу. Отец сунул свиток в рукав и унес, оставив меня терзаться тревогой. Что я буду делать, если лишусь Гэндзи?

На следующий день я нашла рукопись, аккуратно обернутую лоскутом коричневого шелка, в коридоре возле своей спальни. К ней была приложена записка.

«Я рад, что твоему юному господину по душе китайская поэзия, – написал отец. – У него отменный вкус. Тебе стоит последовать его примеру и больше упражняться в стихосложении».

В то лето город охватила эпидемия оспы. Я не выходила из своей комнаты, хотя писала немного. Вокруг страдали люди, и мне было не до Гэндзи. В восьмом месяце двор устроил общегородской обряд очищения, но демоны мора остались непоколебимы. Казалось, даже холода наступившей зимы были им нипочем, ибо народ продолжал болеть и умирать.

Я решила не воспринимать отцовские замечания относительно Гэндзи как запрет и в тех редких случаях, когда на меня снисходило вдохновение, вновь обращалась к сочинительству. Миновал год, в течение которого отец время от времени задавал мне вопросы вроде: «Чем нынче занят твой принц?» или: «Я повстречал во дворце женщину, которая заинтересовала бы твоего героя». Однако я считала, что показывать ему другие истории неразумно, и таилась даже больше прежнего.

Мне исполнился двадцать один год, и я боялась, что вопрос о замужестве скоро всплывет опять. Однако вышло так, что демоны оспы разбушевались с небывалой силой, поэтому мужчины даже не помышляли о браке. Обстановка так ухудшилась, что отец решил отправить меня с возницей и двумя челядинцами погостить у моей тетушки в ее уединенном жилище в горах. Я помнила эту родственницу по своему детству в бабушкином доме, куда та часто наведывалась.

Рури – ляпис-лазурь

Взволнованная предстоящим отъездом из города, я оказалась не готова к ужасам путешествия. Мы выехали до рассвета, с тем чтобы к утру миновать многолюдный центр Мияко. Несмотря на раннюю пору, было очень душно, и, когда наш дом скрылся из виду, я, презрев зловоние улиц, велела вознице поднять в экипаже шторы. Стало светать, и я внезапно поняла, что груды, сложенные на перекрестках, – вовсе не бревна, как мне почудилось сначала, а человеческие тела. Наш экипаж с грохотом катил мимо, пугая безобразных ворон, которые с громким карканьем разлетались, недовольные тем, что их оторвали от омерзительного пиршества. Я увидела, как два огромных уличных пса дерутся меж собой, разрывая зубами руку, которую один из них вытащил из кучи трупов. Потрясенная, я опустила шторы и спряталась в глубине кареты. Скрип и стон деревянных колес напоминали беспрестанную мантру, время от времени прерываемую возгласами погонщика, обращенными к волу.