По обе стороны войны

«Что было делать деду, приехавшему к младшим внукам? Встать, собраться и уехать?» – спрашивал меня потом отец.

Вот такие «семейные разговоры» были в гостях у младшего брата. Я вот сейчас думаю: а почему, когда они приезжали ко мне в Москву, я не включал Первый канал или Россию-1, когда там шли новости, а тем более не включал наши ток-шоу? Или надо было тоже между рюмками чая требовать: «А ну, братик, скажи «“Россия вперёд!”» – и только после этого переходить к тосту «ну… поехали!»?

Но мы говорили друг другу совсем про другое:

– Война? Да какая, на х…р, война в XXI веке? Летят самолёты и танки горят? Ты это, батяня комбат, серьезно, а? А экономика тоже будет горе…еть синим пламенем?

– Да брось ты… Это всё пропаганда, неужели не понятно? Все восемь лет одно и то же трендят по телеку, чтобы пенсионеры не скучали, а сами договариваются и бабло пилят.

Глава третья

…та, которой все мы не хотели

24 февраля 2022 года специальная военная операция у меня началась с неудавшейся банковской операции. Брат позвонил и попросил денег, чтобы выкупить заложенные в ломбарде семейные драгоценности. Я побежал в банк, но с первого дня начала СВО переводы на Украину уже не работали. Я успокаивал себя тем, что и так перевёл им предостаточно на развитие бизнеса. Но слова благодарности были до, а теперь от них начал приходить совсем иной контент, списанный, наверное, с бегущей строки «Новин»: «Выходите на свою Красную площадь и митингуйте против войны!»

Такие призывы уже были в истории России. «Решительно протестую я против того утверждения, будто все мы виноваты в этой войне, а стало быть, и я. Смешно даже спорить! Конечно, по их мнению, я должен был всю жизнь не есть и не пить, а только орать на улице «долой войну!»… но интересно знать, кто бы меня услышал, кроме городового? И где бы я теперь сидел: в тюрьме или в сумасшедшем доме?» – ответил бы за меня либеральный писатель Леонид Андреев в 1914-м[22].

Но, честно сказать, у меня был другой, не озвученный с 2014-го, вопрос к моим дорогим родственникам на Украине:

– Интересно, а почему вы, мои родные, 2 мая 2014-го, когда людей в Одессе заживо жгли и насмерть забивали, когда 2 июня по парку возле Луганской администрации с самолёта ракетами ударили, когда в Горловке в июле 2014-го в парке убило мамочку с ребёнком и все 200 раз по каждому убитому на Донбассе ребёнку не выходили большой дружной семьёй против войны? Зачем опять начали бомбить с 18 февраля? Да-да, с 18-го!

– Меня это не интересует. Чтоб ты знал – я присылаю тебе только для того, чтобы вы там (в России) поняли, что мы вас здесь (на Украине) всех убьём. Всё, давай…

В воскресенье 27 февраля я, как всегда, быстро собирался на дежурство в кардиореанимацию и пропустил два звонка в 06:52 от абонента «Сергуша».

– Сергунечка, что случилось?

– Что, собираешься в свою больницу? Иди сегодня на Красную площадь и ори так, чтобы ваш Путин услышал. Вокруг Днепра заводы, там ёмкости с окислителем, если туда долбанут, я ни в каком подвале не спрячусь!

По надорванному хриплому голосу я понял, что он не спал всю ночь. Днём, между операциями, я его набрал и не знал, что сказать. В трубке завыла сирена, и брат сам прервал паузу:

– У нас воздушная тревога, мы в подвал. Вечером позвоню.

В 22 часа я вышел из операционной и думал: звонить ли брату, а что сказать? Он как будто знал это и сам набрал:

– Был сегодня на Красной площади? Нет? Мы сегодня будем ночевать в подвале. Интеллигент такой в очках, я тебя ненавижу! – и отключился под вой воздушной тревоги.

– Наш отец, который проживал на подконтрольной Украине части Донецкой области, пытался его успокоить: «Не бойся, они (то есть русские) знают, куда бить». Телефонная трубка перегревалась и автоматически включался диктофон:

– Так ты, значит, оправдываешь российскую агрессию?

– Да нет же! Успокойся! Пройдёт время, и мы втроём сядем за одним столом (хотел дописать – как родные. – Прим. авт.) и спокойно переговорим, кто во всём этом виноват.

– С кем? C этим рашистом?! Он что там, сидя в Москве, себе думает: побомбят нас, а потом он ко мне в Днепр мириться приедет? Как всегда, моим детям подарочки разные привезёт? И мне его рубли рваные на х…р не нужны! Я хороший человек, я построил дом, воспитал четверых детей. Вам вообще у меня учиться надо! У меня на Украине своё дело, о котором ты в своё совковое время даже мечтать не мог. Поехал на Север зарабатывать и нас с собой забрал сопли морозить. И что? Мать рано умерла, а детей моих чужая бабка типа воспитывала. Я хочу жить не в подобие эсэсэра, а быть свободным в свободной стране. Но знай – я хороший, очень хороший человек, но не надо заходить на мою территорию. Передай брату, что мой ответ будет максимально жестоким.

– А мне что, тоже теперь своего старшего сына врагом считать? Он, что ли, всё это затеял? Кончай своё бла-бла-бла…

– Тогда ехай на х…й, будете в рашке вдвоём жить… как два 3,14-ра!

– Дед! – вклинился старший внук Максим. – А скажи «Слава Украине!». Не слышу… не слышу! Ах ты, 3,14с!

Трубка не выдержала перегрева, и контакты сгорели.

На следующий день отец пошёл в нашу пустую квартиру, как обычно, посидел перед маминым портретом, наверное, что-то вспомнил и вышел с таким ощущением, что «как будто у нас кто-то умер». По словам Ольги Александровны (формально мачехи), наш батя два дня ни с кем не разговаривал, больше лежал, отвернувшись к стене, и она боялась, как бы он в свои 74 «не нарушился». Дело в том, что в нашей семье матом вообще не ругались. Я за свои полста лет от отца вообще матерного слова ни разу не слышал. А тут такое разом услышать от младшего сына и от старшего внука.

– Ты знаешь, если бы у Максима тогда был автомат, то он бы точно в меня выстрелил, – сказал он мне через время.

Я пытался перевести всё это на медицину:

– Все преступления совершаются в состоянии аффекта.

– Если Сергей убьёт Костю, то я убью Сергея, – передала Ольга Александровна мне его слова.

Я попробовал его успокоить:

– Пап, у него сейчас всё рухнуло, подожди с выводами, дай Бог им всем живыми остаться.

Весь холодный март 2022-го брат писал мне в Телегу: «Ваши пацаны лежат в полях под Киевом, никто их даже не закапывает. Мы вас всех тут убьём, затопим кровью вашу… Красную площадь и будем иметь ваших женщин от Москвы до Уренгоя». И пересылал эти месседжи своей невестке, которая раньше, когда он приезжал к своему старшему брату в Москву, пекла тёртый пирог по маминому рецепту. Но что меня больше всего поразило – и своей племяннице-студентке тоже такое прислал. Она встретила меня, пришедшего после суточного дежурств, с округлёнными глазами: «Папа, ты меня извини, я, конечно, всё понимаю, и мне их жалко, но я дядю Серёжу заблокировала».

«Если вы не осудите российскую агрессию, то я отправлю вас на «Миротворец» и пожгу (как миротворец, видимо. – Прим. авт.) все ваши квартиры в Украине!»– писал он своим крёстным. И прочая, и прочая психопродукция, вызывающая недоумение даже у тех, кто не ожидал «такого освобождения Украины от бандеровцев», но вполне понятная мне, как врачу.

В марте – апреле 2022-го в моей голове звучал лейтмотив:

Кто тебе шепнул на ухо,на груди пригрелся гад,что ты забыл, Сергун, братуха,забыл, что я твой брат?[23]

Через некоторое время я понял, что лучше этот клин выбить другим клином, потому что «крыша уже начинала сама подъезжать» к бывшей российско-украинской границе.

В апреле я взял отпуск и отправился в свою первую командировку в Белгородскую область оказывать медпомощь нашим раненым:

Прости, Сергун, но я не мог остаться в стороне. Это тоже, брат, моя земля, здесь дед лежит и мать. И знай, врагу я не отдам ни метра и ни пядь[24].

С приближением войны к Лиману наш отец, несмотря на наши приглашения переехать либо ко мне в Москву, либо к брату в Днепр, никуда из Лимана выезжать не хотел. Но в середине апреля 2022-го армия РФ под аккомпонемент Вагнера начала подходить к Лиману, а ВСУ отступать под симфонии Баха. Их «музыка» была всё громче и ближе и действовала на психику всё сильнее. В начале апреля, после последнего предупреждения Лиманской громады[25] срочно покинуть город, мой отец согласился.

На следующее утро он со своей Ольгой Александровной (формально моей мачехой) выехали поездом до Львова с пересадкой в Краматорске. Хорошо, что успели, потому что на следующий день – 8 апреля – по краматорскому ж/д вокзалу ударили баллистической ракетой малой дальности «Точка-У», состоящей на вооружении Украины. На мой месседж: «Зачем Украина убила 52 и ранила около 100 своих людей?» – брат Роман подтвердил, что «Точка-У» осталась только у них и что «это, конечно, уже слишком». Там пострадала одна 17-летняя девушка – знакомая моих однокурсников из Дружковки. Они потом сбрасывались ей на операцию и рассказали, что она тоже считает, что во всём виноват ВВП.

Наверное, испытывая ненависть к врагам, легче переносить боль, причинённую своими…

Дальше отец с Ольгой выехали в Польшу, затем оказались в Австрии. Все наши соседи по дому в то время стали такими же интуристами поневоле. Не теряя связи с оставшимися в Лимане, звонили друг другу из разных стран Еврозоны и обменивались информацией: все ли живы-здоровы и насколько сохранилось или разрушилось их жильё. Война онлайн. XXI грёбаный век на дворе!

Красный Лиман – Москва. 2014–2022 гг.

В Белгородском приграничье

В апреле 2022-го наш сводный медицинский отряд отправился в мою первую военную командировку в приграничные районы Белгородской области. По пути следования к бывшей российско-украинской границе хирурги, травматологи и мы – анестезиологи-реаниматологи – прикидывали, с какими ранениями и в каких условиях нам придётся работать. Наши «боевые» терапевты, неврологи и педиатры тоже рисовали себе примерный план спецоперации: вокруг стрельба, взрывы, не поймёшь, где наши, где враги, а мы такие Z – V и О-тважные подползаем к раненому, он весь в кровище, но мы достаём не бинты, а бумажки на обработку персональных данных, согласие на медицинское вмешательство, данные начинаем собирать, подпись, дату. Паспорт, полис и военный билет с собой? Но тут… оказывается, что он из другого района и приписан к другой поликлинике, поэтому ползём дальше. Всем известно, что в каждой шутке есть доля шутки, но не все знают, что на войне люди тоже улыбаются.

Прибыв по назначению и ознакомившись со спецификой работы, я первое время пребывал в некотором когнитивном диссонансе от объёма оказания первой медицинской и квалифицированной врачебной помощи раненым и минимума меддокументации. Причём, по нашему экспертному мнению, при такой пропускной способности ЦРБ г. Валуйки качество работы наших военных врачей было на достаточно высоком уровне, а забота о раненых и милосердие местных медсестёр и санитарочек выгодно отличало их от среднего медперсонала столичных клиник. По записям химическим карандашом в форме 100, первая медпомощь нашим раненым оказывалась сразу на поле боя, и ротный фельдшер сам мог просто не дожить до получения согласия раненого бойца на перевязку и остановку кровотечения. По кратким выписным эпикризам из медсанбатов нам было понятно, что под миномётным обстрелом анестезиологи, приняв раненого, только успевали интубировать трахею и катетеризировать центральные вены, чтобы струйно переливать кровезаменители, пока хирурги выполняли Dатаде Control Resustitation, то есть проводили борьбу с повреждением за выживание пострадавшего. Исходя из рассказов прооперированных военных и гражданских, лучшая медицинская страховка на сегодняшний день – это когда пациент слышит: «Потерпи, браток!», значит, с тобой рядом русские врачи и всё будет хорошо.

Мы реанимационная бригада скорой, в состав которой входят врач анестезиолог-реаниматолог, фельдшер-анестезист и водитель скорой. Наш жёлтый Ford с высоким потолком, позволяющим человеку среднего роста работать стоя, упакован как противошоковая палата реанимации: пневматические носилки, позволяющие мягко фиксировать пострадавшего и приподнимать его голову, транспортный аппарат ИВЛ, подключённый к баллону с кислородом, монитор, регистрирующий АД, ЧСС, ЭКГ и сатурацию пациента, крепления для фиксации капельниц, два инфузомата для дозированной инфузии кардиотоников и препаратов для наркоза, необходимых, например, для больного с черепно-мозговой травмой (ЧМТ), сбалансированные солевые и коллоидные растворы для восполнения дефицита объёма циркулирующей крови (ОЦК), обезболивающие, гемостатики и прочие наши «приблуды» для оказания неотложной помощи. Одним словом, работать можно, а если твой фельдшер достаточно опытный товарищ, как было у меня в каждой из трёх командировок, то врач, по ходу движения, может перейти из салона на переднее сиденье, изредка оборачиваясь, чтобы посмотреть на раненого и на показатели монитора.

Но это было в третьей командировке, а в первой я сидел рядом с раненым и, если он был в сознании, пытался как-то его поддержать, например предлагая со своего телефона позвонить родным или чай с лёгким перекусом, и попутно узнать, что там происходит. Но не все наши парни хотели сообщать своим родным о своём ранении: «Как выйду из госпиталя, сам позвоню. Пока не хочу расстраивать».

С некоторыми ранеными, если позволяло их состояние во время транспортировки, я осторожно вступал в диалог и закидывал удочки:

– Что ж вы до Лимана ещё не дошли? Я так рассчитывал вместе с вами домой приехать…

Они в свою очередь меня тоже спрашивали:

– Слушайте, мы уже два месяца без интернета, что там про нас пишут? А как там (на Украине) к нам вообще относятся? – спросил меня 25-летний офицер-десантник.

– Честно сказать, мои родственники разделились на два лагеря. Одни называют нас агрессорами, а другие были нейтральными, пока мы не стали попадать по гражданским объектам.

– Стараемся не попадать. Но вы поймите, что с военной точки зрения каждый из противников старается занять наиболее выгодный объект для обороны.

– Например, как сейчас в Мариуполе азовцы[26] прикрываются мирными?

– Чьими мирными?

– Да своими же! Вы же без интернета, а я видел в сети короткий ролик, снятый на телефон, когда люди собираются выехать на автобусе из Мариуполя и одна мамочка с ребёнком на руках спрашивает у военного (с жовто-блакитным шевроном): «Когда будет эвакуация?» А он ей и отвечает, что «нiякоуi эвакуацii не буде», и молодая женщина от ужаса прикрывает рот ладонью.

– Но эти же – как их? – азовцы, они же украинцы, так? А Мариуполь – это ведь Украина?

– Формально это Украина но, по результатам референдума 2014 года, Мариуполь, как и мой Красный Лиман, – Донецкая республика, которую мы сейчас освобождаем от укронацистов.

– Не понимаю… мы типа освобождаем народ Донбасса, а ВСУ его от нас защищают и им же и прикрываются? Такое, вообще, впервые. Ещё можно понять, когда в Великую Отечественную фашисты женщин, стариков, детей сжигали живьём за связь с партизанами. Славяне все были для них унтерменши, и они ж в 41-м нас порабощать пришли… Или в первую и вторую чеченские, когда для боевиков русские были просто добычей… А тут славяне славянами прикрываются.

Ответ на вопрос русского офицера: «Кто кого защищает и от кого освобождает?» – спустя два месяца, в июне, я услышал от самих выживших жителей Мариуполя. Домой я попал в августе и услышал примерно такую же переданную прямую речь захiстникiв: «А ми сюди не захищати вас приïхали!»[27].

У меня сложилось впечатление, что на самом деле все наши военные, как говорит московская молодёжь, бойцы-бойцы. Например, 33-летний десантник из Гостомельских богатырей больше переживал, как теперь будет одной рукой брать своего полуторагодовалого сына и чтобы ребёнок, когда подрастёт, не спрашивал: почему папа снимает одну свою руку, а потом опять её надевает, а другие папы так не могут?

– А ты ему тогда скажи, пусть спросит в садике: а у кого папа прыгал с самого неба?

– Ладно, док, прорвёмся.

Видимо, прорываться под обстрелом из окружённого аэропорта ему было легче, чем теперь придётся прорываться на гражданке, определяя своё месторасположение в мирной жизни.

Другой боец на койке в валуйской ЦРБ меня радостно приветствовал:

– Здравствуйте! Ваш коллега, фельдшер. Тринадцать спасённых жизней, четырнадцатая – своя собственная.

Я в это время читал его выписку и не мог понять, что это с ним произошло всего сутки назад.

– Саша, а как вы так сами себе помощь оказали?

– Да рядом рвануло, я вижу – нога на лоскуте (кожно-мышечном) повисла, я наложил жгут выше колена, сам себя перевязал, обезболил кетоналом и отзвонился по рации: я – триста! Меня не поняли, тогда я им (бригаде эвакуации) сказал прямым текстом: я всё, работать не могу, забирайте меня. Пытался сам себя доставить, но оторванная голень оттягивала лоскут, и оттого нога выше ампутации болела, зараза. Короче, я её сам отсёк и сам дополз до госпиталя.

– Ясно. Мы вас забираем, коллега. Полетите в Москву или в Питер.

Когда мы его переложили на каталку, чтобы везти в скорую, на кровати остался один носок.

«Да не переживай ты! Слава Богу, для меня это всё закончилось! Нога? Наверное, не та была, протез лучше будет!» – такой и тому подобный «чёс» я невольно слышал, когда мы везли нашего 24-летнего героя на санборт, а он в это время разговаривал со своей женой по телефону.

Другой, 26-летний, боец с забинтованным глазом смешил нас военными сводками, не согласованными с пресс-службой МО:

«Разведка доложила, что в серой зоне есть магаз. И надо бы его проверить на предмет акцизов на алкогольную продукцию, потому что своя, применяемая исключительно для растирок и наружной дезинфекции, уже закончилась. Мы прикинули, что если в этой лавке действительно то, что мы думаем, то он должен как следует охраняться. Поэтому решили провести разведку на бэтэре, но, не вписавшись в колею, въехали прямо в этот магаз и… задавили там несколько укропов. Остальные сдались. Мы, понятное дело, сперва загрузили ящики с горючим, а потом пинками загнали их в бэтэр. Сами, как и положено героям, поехали в расположение на броне. В части нас уже ждали и сразу, под конвоем за самоволку, повели к штаб. Комбриг мат-перемат начал орать и грозить трибуналом, но тут раздался звонок по ВЧ, и мы услышали по громкой связи, что в сопредельной зоне нашим соединением был взят замаскированный опорный пункт украинских националистов и уничтожено N-ное количество бутылок с зажигательной смесью. Выслушав это сообщение, наш комбриг налился кровью и заорал так, что заглушил все ответные прилёты:

– Кто вам приказал уничтожать трофеи, долбо…ы?

Но наш командир был неробкого десятка и посмел возразить:

– Разрешите доложить, товарищ полковник? Бутылки с зажигательной смесью доставлены в расположение части!

– Все?.. Я вас спрашиваю!

– Никак нет, часть из них сдетонировала при обстреле.

– Ладно, эту часть оставишь себе, остальное – в штаб. Свободен, старлей.

– Извините, товарищ полковник, но я ещё лейтенант.

– Ну и правда – долбо…б ведь! Бутылки с горючим особо не расходовать! Скоро будешь звёздочки обмывать. И завтра жду от тебя рапорт на награждение! Трибунал далеко, поэтому все «За отвагу» получите.

– Служу России! Разрешите идти? – закончил свой рапорт старший лейтенант».

Дальше он рассказал про своего прапора, который после пробы затрофеенного горючего упал с бэтэра, сломал себе два ребра и поехал домой трёхмиллионером. А может, это ангел-хранитель смахнул его своим крылом с бэтээра, чтобы семья не стала пятимиллионерами?

Наверное, для вас, мои читатели, не будет открытием, что хирурги, травматологи и мы – реаниматологи, приобретая со стажем работы какой-то клинический опыт, невольно приобретаем ещё и некоторую отчуждённость и нечувствительность к страданию пациентов, известную как синдром выгорания. Это правда, но если первая доврачебная медпомощь была оказана прямо на поле боя, раненого быстро эвакуировали и прооперировали в положенные сроки и как надо, то он – обезболенный, с нормальным кровообращением и дыханием (пусть даже искусственным) – особых переживаний у нас не вызывает. Люди работают – и мы работаем.

При всём этом да простят меня наши раненые воины и их близкие, но вот раненые мирные – это всегда больно. Я помню мужика лет около 50 и его сына-подростка. Оба – граждане Украины, были ранены около месяца назад в Харьковской области. Отец – тяжело, но, слава Богу, уже шёл на поправку и мог передвигаться, опираясь на костыль. Пока мы перевозили их из одного госпиталя в другой, этот мужик рассказал нам свою историю. В марте они выехали из Харькова и вместе с такими же беженцами обосновались в каком-то селе: он, жена, старшая дочь и младший сын. Рядом стояли украинцы, которые накануне заходили к ним в село и видели, что там, кроме них, никого больше нет. В то злое утро он, как всегда, пошёл за водой, а младший побежал за ним. В это время по селу начали «долбить», его жена и дочь – сестра этого парня – погибли вместе с другими беженцами. Он утверждал, что «это – ВСУ, они рядом стояли, а кто ж ещё?». Кто знает, война всё спишет, но ремейк «Судьба человека – 2022» никто в наше время не напишет.

Белгород. Апрель 2022 г.

Мариуполь жив!

Напиши мне потом, как живому, письмо,но про счастье пиши, не про горе.Напиши мне о том, что ты видииь в окнобесконечное синее море…Дмитрий Мельников, март 2022 г.

Cо 2 марта по 16 мая 2022 года продолжалась битва за Мариуполь – Сталинград нашего времени. 17 мая на Азовстали сдались последние азовцы, а через несколько дней начался обзвон врачей Федеральных медицинских центров Москвы с предложением поехать поработать в освобождённый Мариуполь. Собралась команда из хирургов, травматологов, неврологов, педиатров и инфекционистов – как раз по профилю предполагаемой патологии оставшихся в живых мирных жителей. Мы, московские врачи, отправляясь в эту командировку, приготовились к работе в полевых условиях: набили сумки с неотложкой, приоделись в армейскую цифру, запаслись сухпаями и сказали родным, что едем в Ростов. Мариуполь был уже в глубоком тылу – порядка 130 км от линии фронта, и здесь было гораздо безопасней, чем в Белгороде.

В ночь с 31 мая на 1 июня 2022 года наш первый сводный медицинский отряд заезжал в Мариуполь. Освещения в городе не было, и фары маршрутки МЧС ДНР выхватывали из темноты разрушенные дома и остановки, на которых её никто не ждал. Зато, несмотря на полуночный час, нас ждал главный врач Сергей Евгеньевич, который принял и разместил нас в своём «пятизвёздочном отеле» – больнице скорой медицинской помощи (БСМП), в «люксовых номерах» палат диагностического отделения. Всё это мы познали потом в сравнении с реалиями недавно освобождённого города, но насчёт удобств – в первую очередь горячей воды и хорошей кухни – это правда было здорово.

То, что эти же палаты два месяца назад занимали совсем другие люди, напоминали лишь надписи на украинском. На мой вопрос «А почему не перебьёте на русский?» эмчээсник искренне удивился: «Вот нам сейчас делать нечего, чтобы, как свидомые, топить “за мову”! Перебьём их – потом и таблички перебьём».

– Зрозумiло![28] – ответил я и попросил сфоткать меня у кабинета «Кафедра анестезiологii та iнтенсивноï терапii»[29].

Отправлю своим друзьям-коллегам: «Устроился нормально, обратно не ждите».

Сейчас уже можно было, не опасаясь последствий, изображать из себя героя. Но три месяца назад, с началом календарной весны, здесь днём и ночью всё взрывалось и горело. Небо на два долгих месяца заволокло дымом пожаров. Спрятавшись в подвалах своих многоэтажек, люди подчас начинали чувствовать удушье от дыма и жар от огня, который спускался с верхних этажей. Те, кому посчастливилось выбраться, рассказывали, что не узнавали своих домов и улиц: все разворочено, дома горят, рядом стоит чей-то танк и куда-то стреляет, темноту улиц пересекают трассеры и освещают вспышки взрывов. Улица простреливается, от грохота стрельбы и близких разрывов невольно приседаешь и ничего не слышишь. А открывшие им двери подвалов бойцы с белыми повязками охрипшими голосами просят побыстрее уйти отсюда. Но для этого надо пробежать под обстрелом несколько метров до угла следующего дома и за ним спрятаться.

– Впереди бежала наша внучка десяти лет, и я никогда не забуду, как она кричала, – рассказывает мне медсестра-анестезистка.

Наверное, так выглядит апокалипсис сегодня.

По немногочисленным роликам из осаждённого Мариуполя мы знаем, что возможности выехать из города тогда практически не было. Азовцы просто не выпускали, прикрываясь людьми, как живым щитом, и расстреливали машины с теми, кто пытался вырваться из этого ада. Многие люди оказались заблокированными в своих кварталах или не имели возможности попасть в те районы, где остались их близкие. Сотовая связь «легла», и что сейчас где происходит и живы ли свои, никто толком не знал.