«Распил» на троих: Барк – Ллойд-Джордж – Красин и золотой запас России

Но все эти проблемы, похоже, особо никого не тяготили, даже военного министра. Впоследствии сам военный министр Сухомлинов[144] признавался, что всего за неделю до начала войны, направляясь 25 июля 1914 г. по срочному вызову царя на совещание в Красное Село, «не испытывал никакого предчувствия относительно надвигающейся катастрофы»: «Я знал личное миролюбие царя и не получил никакого извещения о предмете предстоящего заседания»[145]. А ведь речь пошла фактически о непосредственной подготовке к войне, о начале мобилизации! А военный министр не захватил с собой не то что начальника Генерального штаба, но даже дежурного адъютанта. Однако все это не помешало Сухомлинову, завершая рассказ о том памятном совещании, написать: «В 1914 г. армия была настолько подготовлена, что, казалось, Россия имела право спокойно принять вызов. Никогда Россия не была так хорошо подготовлена к войне, как в 1914 г.»[146]. Хотя, безусловно, военный министр Сухомлинов не мог не знать, что тяжелой артиллерии и боезапаса к ней катастрофически не хватало: каждая германская дивизия имела 14 батарей, в то время как наша только семь. Но в подавляющем большинстве настроение царило такое: чего не хватит – купим. Золотой запас позволяет если не все, то многое.

В высших сферах российской власти, особенно среди дипломатов, летом 1914 г. все же преобладали шапкозакидательские настроения. Так, посол России во Франции «Извольский на всех перекрестках заявляет, что Россия готова к войне и что война неизбежна. Какая глупость, даже если это правда!»[147] Это запись из дневника британского посла в Париже знаменитого Фрэнсиса Берти, более известного как лорд Берти[148]. И сделана она 31 июля 1914 г., т. е. в последний день мира в Европе.

Но совсем иначе реагировали простые люди, которые, в отличие от политиков, куда острее чувствовали угрозу надвигающейся опасности. Наученные горьким опытом последней войны с Германией, когда пруссаки вплотную подошли к Парижу, горожане кинулись спасать свои кровные. Уже к 4 часам утра 29 июля перед штаб-квартирой Банка Франции, известной как Тулузский отель (Hotel de Toulouse), собралась толпа в 30 тыс. чел., жаждущих обменять бумажные деньги на звонкую монету; очередь растянулась почти на два километра – мимо Пале-Рояля и далее по улице Риволи к саду Тюильри[149]. В Банке Франции не оробели и сообщили, что готовы «продолжать выплачивать золото столько, сколько понадобится». Увы, сдержать это смелое обещание не удалось…

Следует отметить, что Банк Франции подошел к началу войны с хорошим запасом прочности: к концу июля 1914 г. резервы золота в слитках в его хранилищах превышали 800 млн долларов. И произошло это именно благодаря его гувернеру: еще «в 1897 г.[150] его новый управляющий Жорж Паллен[151] собрал своих подчиненных и сказал, что банк должен быть готов к “любым непредвиденным обстоятельствам”, имея в виду войну против Германии. При Паллене Банк Франции начал неустанно наращивать запасы золота. Каждый раз, когда золотые резервы Рейхсбанка увеличивались, Банк Франции оказывался на шаг впереди него – своеобразная гонка вооружений, объектом которой было золото»[152].

Не произвело особого впечатления начало войны и на русского императора. По-моему, Николай II отнесся к этому чрезвычайному событию не то что спокойно, а, скорее, равнодушно. 19 июля (ст. ст.) 1914 г. он записал в дневнике: «После завтрака вызвал Николашу[153] и объявил ему о назначении верховным главнокомандующим впредь до моего приезда в армию… Погулял с детьми. В 6 1/2 поехали ко всенощной. По возвращении оттуда узнали, что Германия нам объявила войну. Обедали… Вечером приехал анг[лийский] посол Buchanan[154] c телеграммой от Georgie. Долго составлял с ним вместе ответ. Потом видел еще Николашу и Фредерикса[155]. Пил чай в 12 1/4»[156]. И все! Я понимаю, отложились в памяти важные встречи: с послом Великобритании, новоназначенным верховным главнокомандующим. Но при чем здесь посещение министра двора, далеко не самого важного чиновника, в столь ответственный момент, или надо было уточнить срочный порядок пополнения запасов императорской винотеки, пока у поставщиков не все расхватали?

Как писал в своей статье «Почему Россия вступила в войну» в октябре 1914 г. известный британский военный корреспондент Эмиль Диллон[157], «финансовая и военная политика России была ориентирована на стабильный мир. Три хороших урожая подряд, два из которых были необычно обильными, придали мощный стимул развитию торговли и промышленности. Финансовая ситуация была отличной. Денег было предостаточно во всех отраслях, и только относительно незначительная их часть [выделено мною. – С. Т.] тратилась на армию и флот»[158].

Об этом же пишет в своих воспоминаниях и сам Сухомлинов: «С 1906 года со дня на день выяснялось враждебное отношения Коковцова к бюджету военного ведомства. Когда после японской войны было заявлено, что на восстановление армии требуется два миллиарда рублей, он ответил, что можно требовать и 20 миллиардов, но страна дать их не может: “Из Невы и невского воздуха денег сделать нельзя”[159]. Действенных же шагов для восстановления финансов он, однако, предпринять не смог»[160]. О, мягко выражаясь, натянутых отношениях Сухомлинова и Коковцова, говорившего о военном министре не иначе как о «злополучном для России человеке»[161], хорошо знал весь чиновничий мир, да и сам император.

Мне трудно судить, кто из министров был более прав или не прав. При ограниченных внутренних финансовых ресурсах объемы внешней задолженности России уже тогда росли, как на дрожжах: если государственный долг на конец министерства Вышнеградского[162] в 1892 г. составлял 4,905 млрд руб., то к моменту, когда С. Ю. Витте покинул пост министра финансов в 1903 г., – 6,679 млрд руб.[163] Коковцов получил непростое наследство. Однако, к нашей удаче, оба министра оставили воспоминания, поэтому читатели могут сами составить представление по данному вопросу. К сожалению, из-за возникшей взаимной неприязни именно этот министр финансов, как, следует признать, и большинство его предшественников, был лично особо заинтересован в сокращении военных ассигнований со всеми вытекающими отсюда последствиями…

Знал ли об этих проблемах Николай II? Безусловно да. Но насколько глубоко вникал в суть проблемы – мне не известно. Почему же так происходило? Один из возможных вариантов ответа на этот вопрос находим в воспоминаниях человека, близко стоявшего к императору в течение многих лет, но буквально накануне войны впавшего в немилость. «Конечно, мои разногласия с Сухомлиновым, а тем более мои настойчивые заявления о том, что в военном ведомстве у нас далеко не благополучно, были ему [царю. – С. Т.] неприятны, а при сравнительно частом их повторении и просто докучали», – отмечал Коковцов. Но главное: «Они лишали государя иллюзии в том, что было наиболее близко его сердцу»[164].

Так вот, полагаю, суть в том, что для Николая II самым болезненным было лишиться именно иллюзии могущества русской армии, иллюзии, что удалось преодолеть позорное состояние, в которое погрузилось российское общество после поражения в русско-японской войне. Этим Николай II во многом напоминает мне своего великого предка Николая I, пережившего тяжелейшее духовное потрясение после того, как стала очевидной полная неподготовленность России к Крымской войне 1853 г. Ведь императора десятилетиями убеждали в непобедимой военной мощи России, «блестящем состоянии дел» в армии, и он свято в это верил. А потом в одночасье его лишили этой иллюзии, которой он жил, ради которой дышал и упорно трудился, и могущественный монарх потерял интерес к жизни, он просто отказался дышать в новой, удручающей реальности, ведь еще так свежи оставались воспоминания о блистательной победе над Наполеоном I и мировой славе России. И вот теперь примерно в подобный капкан иллюзий могущества собственной империи попал и Николай II.

Но оставим гадания и вернемся к фактам. Реальность была безжалостна.

15 августа 1914 г. британские экспедиционные силы в составе 6 пехотных дивизий и 5 бригад кавалерии, организованные в два корпуса, пересекли Ла-Манш и начали высадку во Франции.

Но в Лондоне хорошо знали, что для войны нужны не только, по образному выражению Наполеона I, «большие батальоны», а в первую очередь золото. И еще до того, как первый британский солдат сошел с трапа корабля на французский берег, Банк Англии приступил к лихорадочной мобилизации золотых ресурсов, пылесося драгоценный металл во всех краях империи и за границей. В первую очередь взор лондонских банкиров обратился на Канаду. И пока в Санкт-Петербурге пребывали в расслабленном ожидании вестей о великих победах на фронте, англичане гребли все: американский золотой доллар, слитки, японскую золотую иену. Уже 12 августа 1914 г. на счет Банка Англии в Оттаве поступила первая партия золота от компании «Риддер, Пибоди и Ко»[165], а затем и из Имперского банка Канады[166]. В дальнейшем активизировались поставки золотой монеты в интересах Банка Англии из Нью-Йорка: если в сентябре 1914 г. ее было закуплено на 8,16 млн долл., то в октябре уже на 43,476 млн долл. В один день компания «Дж. П. Морган и Ко» (Messrs. J. P. Morgan & Co.) продала золота на 10,8 млн долл. Из 288 поставок 166 пришлись на Нью-Йорк, 39 – на Бостон, 21 – на Филадельфию, 20 – на Чикаго, 16 – на Сан-Франциско. Незначительные партии приходили также из Австралии через Сингапур и с приисков Бразилии. Пока курс фунта стерлингов к доллару США держался и покупать золото было выгодно, поставщикам выплатили в пересчете на британскую валюту 21,4 млн ф. ст. Всего к концу 1914 г. удалось получить 5 073 944 унции в пересчете на чистое золото на сумму около 105 млн долл.[167] Но это никак не могло удовлетворить аппетиты Лондона. Начался лихорадочный поиск новых источников желтого металла. И, как всегда в сложной ситуации, вспомнили о большой «молочной корове», как еще в XVIII в. британские купцы прозвали Россию.

А в США среди бизнесменов царило приподнятое настроение. Все хорошо понимали: большая война означает большие продажи. А купить можно будет только у Америки – у Европы нет иного выхода. Четко подметив эти настроения, 15 августа 1914 г. наиболее авторитетное деловое издание «Уолл-стрит джорнел», та газета, которую только и читают на бирже Нью-Йорка, цинично, но не без доли юмора, заметила: «По воскресеньям христиане слушают проповедников, молящихся за ниспослание мира, и на следующий же день высылают представителей в воюющие державы, чтобы посмотреть, нельзя ли продать им что-нибудь еще, чтобы продлить войну»[168].

Тем временем русская армия, спасая союзников от полного разгрома во Франции, 17 августа 1914 г. начала наступление в Восточной Пруссии. Но еще 8 августа наштаверх генерал Янушкевич[169] телеграфировал генералу Жилинскому[170]: «Нам необходимо готовиться к энергичному натиску при первой возможности, дабы облегчить положение французов»[171]. Хотя оба военачальника не скрывают своего пессимизма насчет перспектив этой операции, а «генерал Жилинский, главнокомандующий северо-западным фронтом, считает, что всякое наступление в Восточной Пруссии обречено на верную неудачу»[172], русские войска под давлением союзников вынужденно переходят в решительную, кровавую атаку.

18 августа 1914 г. посол Франции Морис Палеолог[173] телеграфировал из Санкт-Петербурга: «Фантастический энтузиазм толпы, – замечает наш посол, – свидетельствует о том, в какой мере эта война популярна в России»[174]. Это был единственный повод для радости у президента Франции. «Да послужит этот фанатизм, эта популярность так долго, как этого потребуют интересы союза», – отметил он в своем дневнике[175].

Но взрыв патриотизма в российской столице аукнулся всеобщей паникой в Париже. Все началось с того, что в тот же день, 18 августа 1914 г., состоялось совещание премьер-министра Ж. Вивиани[176] с министром финансов Жозефом Нулансом[177], управляющим Банком Франции Ж. Палленом и директорами крупнейших банков, на котором обсуждали, как «улучшить условия кредита» во время войны[178].

Но для банкиров прозвучал сигнал тревоги. Немедля ни минуты, уже вечером 18 августа 1914 г., «когда захватчики были еще в двух сотнях миль, в Брюсселе, Банк Франции воплотил в жизнь план, разработанный на случай чрезвычайной ситуации. Не зря Париж за предыдущие 100 лет трижды оказывался в руках неприятеля. Его золотые резервы – 38 800 золотых слитков и бесчисленные мешки с золотыми монетами на сумму 800 млн долларов и весом около 1 300 тонн – были в строжайшей тайне переправлены по железной дороге и на грузовиках в заранее подготовленные безопасные места в горах Центрального массива и на юге Франции. Операция по перевозке огромного количества золота шла без сучка и задоринки, пока один из поездов, перевозящих монеты, не сошел с рельсов в Клермон-Ферране. Чтобы ликвидировать последствия аварии, собрать деньги и не подпускать зевак, понадобилось 500 человек. К началу сентября подвалы Банка Франции в Париже были пусты»[179].

Конечно, информация об эвакуации золотого запаса республики не могла не взбудоражить местные деловые круги: французский финансовый рынок затрещал, все переполошились. Благо народ хорошо помнил ту сумму, в которую обошлось поражение в войне 1871 г. с Пруссией: 5 млрд золотых франков контрибуции.

Но оказалось, что немцы куда проворнее, чем думали в Париже, и 20 августа 1914 г. они занимают Брюссель. В Париже все заговорили о скором поражении. Было очевидно, что у правящей верхушки нарастает чувство неуверенности в собственных силах, переходящее в откровенную панику. «Мы разбиты…» – записал президент Франции Р. Пуанкаре[180] в своем личном дневнике 24 августа 1914 г.[181] А 30 августа новое подтверждение скорого краха французской обороны: немецкие аэропланы появляются над Парижем. Казалось бы, выхода нет…

И среди этого хаоса только одна добрая весть вдохновляет французского президента. И приходит она из Санкт-Петербурга[182]. «В одном практическом вопросе русский министр финансов Барк выступает с очень конкретными проектами, – записывает Пуанкаре в своем дневнике в эти трагические дни августа 1914 г. – Он самым энергичным образом настаивает на том, чтобы мы облегчили французским держателям русских ценных бумаг получение наличными по их купонам. Россия, говорит Палеолог, более, чем когда-либо, заинтересована в том, чтобы доказать непоколебимость своего кредита. Он требует поэтому учреждения во Французском банке специального фонда. Корреспонденты русского казначейства должны вносить в этот фонд суммы, равные полученным ими процентам за каждый месяц прошлого года. Французский банк будет непосредственно обслуживать уплату процентов по займам. Ввиду моратория банк для пополнения необходимых средств должен прийти на помощь упомянутым корреспондентам путем учета под гарантией русского правительства. Другими словами, Россия требует от Французского банка факультативных авансов, которые, несомненно, станут фактом и, быть может, будут расти. Но как отказать? Как оставить неоплаченными во время начавшейся теперь войны купоны, которые во Франции являются доходом столь многих крестьян и мелких буржуа?»[183] Конечно, ну как тут откажешь?

В этой ситуации единственным спасением виделась Россия. «У Англии была идея, несколько фантастическая, – сделал запись в своем дневнике Пуанкаре уже 31 августа 1914 г., – потребовать от России, чтобы она послала нам через Архангельск три армейских корпуса; она предлагала перевезти эти войска на британских кораблях»[184].

Да, не прошло и месяца с начала войны, а союзники уже стали испытывать острое желание спрятаться за спиной русского солдата. При этом британцы, верные себе, решили, как и в наполеоновские войны, прибегнуть к проверенной практике: немного платить, предоставлять транспортные корабли, но стараться держаться подальше от вражеских штыков. И ни Париж, ни Лондон не волновало, что наступательный потенциал русской армии, особенно в плане боеприпасов, на исходе. 28 августа 1914 г. военное ведомство получило первые сообщения из ставки верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича о том, что снарядов не хватает: «Расход орудийных патронов чрезвычайный. Резерв патронов совершенно недостаточен. Положение критическое», – доносили с фронта. Просили отправлять любые партии, даже отдельными вагонами.

Но ни французский президент, ни Генеральный штаб Франции не знали, что через пять дней после ошеломляюще быстрого захвата Брюсселя, а именно 25 августа 1914 г., опасаясь полного разгрома своих войск в Восточной Пруссии, начальник немецкого полевого Генерального штаба генерал-полковник Мольтке[185] отдал приказ снять с направления главного удара на Западном фронте два армейских корпуса и безотлагательно перебросить их на восток.

Вынужденная перегруппировка сил между Западным и Восточным фронтами значительно ослабила наступательный удар германских войск и способствовала успеху англо-французских сил. Многие историки считают, что наступление русских армий тогда, летом 1914 г., предопределило дальнейший ход войны и спасло Францию от неминуемого поражения. За это было заплачено дорогой ценой: гибелью в Восточной Пруссии 2-й армии генерала Самсонова[186], в том числе и жизнью самого командующего. А как же отреагировали на новость об этой трагедии некоторые высшие чиновники России? «После некоторого молчания он продолжает простым тоном: “Мы должны были принести эту жертву Франции, которая показала себя такой верной союзницей”»[187]. «Он» – это министр иностранных дел России Самсонов, а записал его слова посол Франции. Это к тому, чтобы вы, дорогие читатели, принимали во внимание, когда будете знакомиться с дебатами в российском кабинете по поводу вывоза золота за пределы страны.

«Россия не могла оставаться глухой к голосу союзника, столица которого была под угрозой врага, и армии Самсонова был отдан приказ наступать»[188], – так, с патетикой, отреагирует на эти события посол Бьюкенен. Но самопожертвование русских совершенно не мешало Лондону проявлять глухоту к их просьбам, когда англичанам было выгодно прикинуться страдающими от этого недуга. Этакая избирательная глухота…

А на Западном фронте, несмотря на всю официальную браваду Парижа, дела у французов шли из рук вон плохо. Мощный каток немецких корпусов нанес удар такой силы, что фронт союзников затрещал. Только на Марне французская армия потеряла 250 тыс. чел. убитыми, ранеными и пленными.

Свои провалы на фронте высшее командование французской армии сваливало на рядовых солдат, которые якобы не хотят стойко держаться в обороне. 1 сентября 1914 г. военный министр Э. Мильеран[189] издал директиву, коей запрещалось командирам частей передавать на рассмотрение правительства ходатайства о смягчении приговоров военных трибуналов по делам об упадке боевого духа. При этом президент Франции демонстративно отказался от своего конституционного права помилования в отношении осужденных на смерть военнослужащих. В войсках воцарился террор, когда солдат и младших офицеров расстреливали только для публичного примера, чтобы поднять пошатнувшийся авторитет высшего командования.

Но эти строгости не помешали правительству республики 2 сентября выехать, а точнее, бежать из Парижа в Бордо (правительство Франции вернулось в столицу только в начале 1915 г.). Решил не отставать от своих министров и президент Пуанкаре (хотя я не уверен, кто драпанул первым).

По воспоминаниям же самого французского президента, его скромное и вполне понятное французскому сердцу желание быть подальше от войны и связанных с нею опасностей жители столицы восприняли едва ли не с восторгом. Они, пишет он, «приветствуют меня на тротуарах предместья Сент-Гоноре, кричат мне: “До скорого свидания!”»[190] Но это ли парижане кричали вслед убегающему президенту? Просто Пуанкаре, вероятно, не все расслышал.

Конечно, на солнечном юге Франции было куда комфортнее. «Здесь незаметно никаких ужасов войны, нет раненых и нет несчастных беженцев из занятых областей», – зафиксировал свои впечатления о Бордо 9 сентября 1914 г. все тот же лорд Берти[191].

По-видимому, Пуанкаре в дальнейшем очень угнетал этот эпизод с оставлением столицы в момент опасности. Так, его супруга в ходе встречи уже в Париже, куда президентская чета опять-таки вернулась вслед за кабинетом, в феврале 1915 г. с российским министром финансов уделила очень много внимания обстоятельствам того отъезда. «Мне казалось, – отметил П. Л. Барк, – что она своим рассказом хотела объяснить, почему президент уступил настояниям правительства и согласился переехать в Бордо, и она как бы оправдывалась за стремительность такого переезда, который был похож на бегство»[192].

Итак, кругом паника и разгром. Виновата, конечно, во всем Россия. «…Требуется полное напряжение наших сил против Германии, именно в настоящий первый период войны, – пишет 17 сентября посол России в Париже Извольский. – Между тем, как будто выясняется, что мы не выставили против Германии всех этих сил, которыми мы можем располагать при сложившихся благоприятных обстоятельствах – нейтралитете Румынии и Турции и союзе с Японией… Я не считаю себя вправе умолчать об этой критике и не предупредить вас о назревающем, может быть, недоразумении, чтобы не сказать противоречии, между нами и французами, которые убеждены, что в настоящую минуту Франция почти одна выдерживает натиск германского колосса. Недоразумение это следует непременно рассеять и дать французам уверенность, что мы увеличиваем наши силы на германской границе с надлежащей интенсивностью»[193].

Предельно быстро с началом боевых действий стало понятно: ни вооружения, ни боеприпасов императорской армии критически не хватает. Пока были снаряды, наступали успешно – русская артиллерия действовала весьма эффективно. Это признавали и иностранные военные наблюдатели, посещавшие фронт в 1914 г. «Русская артиллерия, – писал 26–30 октября 1914 г. с передовых позиций из района Варшавы корреспондент газеты “Дейли телеграф” Бернард Пэрс[194], – работает с высокой точностью и эффективно. Русская пехота после артиллерийской подготовки переходит в атаку, прорывая позиции… Моральный дух солдат очень высок. Их переполняет высокое чувство доверия к своей артиллерии, хотя с российской стороны в количественном отношении число полевых орудий, приходящихся на одно подразделение, уступает аналогичному показателю у немцев и австрийцев». Он также отмечал, что население оставленных противником районов радостно встречает российские войска. Особо тронуло англичанина то, что один из сибирских полков, несмотря на большие потери и гибель своего командира, долго не отвечал на пулеметный огонь с крыши церкви. Набожные сибиряки не могли стрелять по святому месту[195].

Конечно, какие-то меры по поиску оружия стали предприниматься российским военным ведомством уже буквально в первые недели войны. Бросились купить – англичане, как главные союзники, потребовали тут же золото в качестве обеспечения платежеспособности по сделке. В Петрограде призадумались. Умерив гордость, даже обратились за помощью к недавнему противнику, а теперь формально союзнику – Японии. Однако японцы встретили эту просьбу настороженно. Еще бы, взаимные обиды трудно забыть, когда многие военные с обеих сторон участвовали в недавней русско-японской войне. Взаимная подозрительность сохранялась. С началом войны 1914 г. японский разведчик, специалист по России, генерал Мотодзиро Акаси[196] требовал начать как можно скорее операцию по захвату немецких колоний в Азии, в первую очередь великолепной военно-морской базы в Циндао – главного форпоста Германии, опасаясь, что в противном случае их «оккупируют русские после победы над Берлином»[197].

А в Лондоне времени не теряли: уже 26 сентября 1914 г. министр иностранных дел Э. Грей[198] прислал своему визави в Санкт-Петербурге С. Д. Сазонову официальный меморандум, в котором английское правительство соглашалось открыть кредит в 20 млн ф. ст. при условии высылки Россией физического золота на 8 млн ф. ст. в Великобританию[199]. Объяснение давалось простое и незатейливое: необходимо сохранить на достаточном уровне золотые резервы Банка Англии, гарантировав тем самым стабильный курс английского фунта стерлингов. А это, нажимал британский министр, критически важно для всех стран Антанты и их союзников[200].

Однако даже если исходить из официальной английской статистики, то обеспечение выпуска бумажных денег и после начала войны оставалось в Великобритании вполне адекватным. Так, по данным на 2 сентября 1914 г., вся эмиссия бумажных денег свыше установленного законом лимита в 18,45 млн ф. ст. покрывалась золотом в соотношении 1:1. При этом сам резерв эмиссионного департамента Банка Англии за указанный срок вырос на 8,5 млн ф. ст., т. е. точно на такую же сумму, что и масса бумажных банкнот[201]. Более того, действуя на опережение и предвидя необходимость пополнения резервов иностранной валюты, Банк Англии уже 10 августа 1914 г. заявил о готовности покупать у любых продавцов золото в слитках по цене 77 шил. 6 пенсов за стандартную унцию, а американскую золотую монету – по 76 шил. 1/2 пенса за стандартную унцию. Чуть позже согласились приобретать и золотую монету японского чекана по 76 шил. за 1 унцию[202].