Свет после тебя

Так её называл только дедушка. Когда она была совсем маленькой. И больше – никто.

Это имя в ней жило как воспоминание: тёплое, давно забытое, спрятанное глубоко, как детская фотография в старом ящике.

Она почувствовала, как что-то внутри откликнулось.

Сначала – лёгким щемлением. Потом – улыбкой.

Губы её дрогнули, будто она колебалась – возразить или позволить.

Но она лишь посмотрела на него, и, впервые за утро, улыбнулась по-настоящему. Медленно, нежно, не пряча этого чувства.

Можно, – ответила она тихо.

Амалия встретилась с ним взглядом. Эти глаза… такие глубокие, такие внимательные, будто видят насквозь. Её пальцы непроизвольно скользнули к волосам – один локон выбился из причёски, и она быстро его поправила, будто этот жест мог спрятать её волнение.

Она улыбнулась. Собрала внутри себя все силы, стараясь выглядеть спокойной. Но он, конечно, всё видел.

Хорошо, Шопен – великий, безусловно… но знаете, я передумала, – кокетливо сказала она, с лёгким прищуром. – Давайте лучше включу вам Луи Армстронга. Он повеселее. Он удивился ещё больше – но искренне.

Луи Армстронг? Да вы меня сегодня окончательно обезоружите.

Она включила музыку – едва слышно, на фоне. Комната заполнилась тёплым, бархатным звуком трубы, и на мгновение стало уютно, будто они вдруг оказались не в гримёрке, а на чужой кухне ранним утром.

Она посмотрела на него – теперь по-настоящему.

Он был выше, чем она ожидала. Наверное, не меньше метра девяноста – и в движении казался ещё выше.

Стройный, подтянутый, но без нарочитой демонстративности – просто мужчина, в чьём теле ощущалась уверенная, спокойная сила. Сквозь тонкую белую рубашку просматривались чёткие очертания пресса – не показного, а настоящего, как у тех, кто не ради селфи в зале, а просто живёт в движении, в ритме, в теле.

Руки – сильные, с выразительными венами, подкачанные, но не перекачанные. Таких хочется касаться.

Волосы – чёрные, как ночь. Слегка волнистые, подстрижены до каре, мягко спадали, создавая небрежную, чуть богемную линию.

Острые, чёткие черты лица – не глянцевые, не идеальные, но настоящие. С характером. С историей.

И, конечно, глаза.

Огромные. Голубые. С лёгким прищуром, будто он всегда что-то замечает, считывает, наблюдает чуть глубже, чем положено.

Густые, чёрные ресницы – длинные, почти нереальные. Женские ресницы бы позавидовали. Но на нём это не выглядело женственно. Наоборот. Это делало его взгляд ещё выразительнее, почти хищным.

Губы – как с картинки. Мягкие, чуть припухлые, с природной формой «домиком». Выразительные. Тёплые.

И когда он чуть улыбнулся – небрежно, с оттенком лёгкой иронии – Амалия заметила: у него по-настоящему красивая улыбка. Не искусственная. Тёплая. Человеческая.

На щеках – ямочки. Но не круглые. А полосками – как будто пальцы художника провели по влажной глине и оставили эти штрихи.

И родинки – одна у губ, другая – на правой щеке. Небольшие, но отчётливые. Те самые, по которым его узнают даже на расфокусированных фотографиях в таблоидах.

Как будто нарисован. Как будто придуманный… Но настоящий.

Скажите, Люк, вам что-нибудь принести? – спросила Амалия. – Воды, кофе, чай, кока- колу?.. Может, вы голодны?

Он оживился.

Я бы сейчас съел что угодно, – сказал с улыбкой. – Не успел позавтракать. Перелёт был ночной, а в отеле… не успел. Или не захотел.

Так что да, я очень проголодался.

Амалия засмеялась, с той самой лёгкой теплотой, которую он уже начал узнавать.

Хорошо. Сейчас вас накормим.

Она вспомнила про мини-холодильник, спрятанный в шкафу, подошла и открыла дверцу. В её движениях не было суеты – только забота, спокойная, почти домашняя.

Так… мы имеем: сэндвич, круассаны, булочки с изюмом, салат. Что вы будете?

Он смотрел на неё с умилением. Её голос, её естественность, то, как она чуть склонилась, заглядывая внутрь, – всё это будто притягивало.

А давайте всё, – сказал он. – Только мне нужна будет компания.

Вы ведь тоже, наверное, не успели позавтракать?

Возможно, у меня не останется выбора. Амалия накрывала на маленький стол.

Быстро – но не суетливо. В её движениях была природная грация, лёгкость, сдержанная элегантность. Она забывала то салфетки, то воду, то приборы, чуть смущалась, едва заметно морщила лоб, тихо извинялась себе под нос – и всё это было так… трогательно.

Она двигалась по комнате почти бесшумно, словно старалась не нарушить тонкую гармонию утреннего момента. А он смотрел на неё.

Не отводя глаз. Не прячась.

Его мысли по-прежнему были лёгкими, но внутри… внутри что-то сдвинулось. Словно в груди распахнулась дверь, в которую ворвался неожиданный, свежий воздух. Такой, от которого щемит в висках, от которого хочется жить иначе.

Он не ожидал её.

Не такой.

Маленькая. Хрупкая. Ростом, может, сто шестьдесят. И в этом была не детская слабость, а особая женская уязвимость, от которой невозможно отвести взгляд. В ней было что-то почти старомодное – из другого времени. Её походка, взгляд, то, как она держит чашку, как чуть склоняет голову.

Волнистые волосы, собранные заколкой, чуть дрожали при каждом её движении. А

губы… Эти губы.

Чуть пухлые, мягкие, чуть приоткрытые в растерянности – как сейчас, когда она вспоминала, где лежит чай.

И нос. Чуть вздёрнутый, детский, наивный. Как будто сам воздух мог его сдвинуть. В ней не было глянца. Ни позы. Ни фальши. Она не притворялась скромной – она была такой. И это тронуло его глубже, чем он хотел себе признаться.

Её запах остался с ним с того момента в коридоре – что-то цветочное, нежное. Не душный парфюм, не реклама, а настоящий запах женщины, которую хочется держать ближе, чем дыхание.

Но сильнее всего его поразило не это.

Она не узнала его.

Он – почти легенда, лицо постеров, персонаж любимого сериала, предмет обожания миллионов. А она смотрела прямо сквозь всё это. И спросила:

– Вы кого-то ждёте?

И это… было прекрасно. Не обидно – наоборот.

Это было как пощёчина всем, кто видел в нём только образ.

Каждая вторая женщина мечтала о нём. Кричала, визжала, хотела прикоснуться – не к нему, а к идеальному герою с экрана. Даже его бывшая – актриса с таким же блестящим послужным списком – любила в нём страсть, внимание, сцену. Их связывала вспышка, зависимость, телесная привязанность. Но не душа.

Амалия же…

Не просто не знала, кто он. Она даже не пыталась угадать.

Она не знала, как он выглядит. И это было не смешно – это было волнующе.

Она – девушка с распахнутыми глазами, с блокнотом в рюкзаке, с утренней неловкостью и настоящим сердцем. Не хотела славы. Не хотела фото. Хотела только, чтобы ему было не холодно. И чтобы был салат, если он голоден.

Он смотрел на неё и понимал: Вот это – редкость.

Вот это – что-то настоящее…

Они сели за маленький стол, и импровизированный завтрак неожиданно обрел уют – словно не в гримёрке, а завтрак, на пикнике ранним утром. Круассаны, салат, пара булочек, чай и кофе в бумажных стаканчиках – всё просто, но по-настоящему. Без лишнего.

У них было всего полчаса до эфира.

Но казалось, что прошла вечность.

Они говорили – легко, свободно.

Сначала – о Москве.

– Я так хотел увидеть город, – сказал Люк, откидываясь на спинку кресла. – Но прилетел ночью, а утром уже сюда. Успел только заметить, как женщина на остановке в полседьмого утра с невозмутимым лицом ела пирожок.

Это и есть настоящая Россия, – усмехнулась Амалия. – Мы так выражаем устойчивость духа.

В Америке за такое тебя бы уже записали в странные. У нас всё должно быть правильно.

А у вас – просто по-настоящему.

Затем разговор перешёл к еде. Национальной. Настоящей.

Он рассказывал про жареный бекон, огромные бургеры, маисовую кашу, о том, как в детстве ел арахисовое масло ложкой и чувствовал себя королём.

Она – про домашние пироги, простую гречку с маслом, про то, как мама запекала картошку в духовке до хрустящей корочки, и это был вкус счастья.

Это звучит… тепло, – сказал он. – По-домашнему. Не как в меню.

Потому что это не еда, – ответила Амалия. – Это память.

Он кивнул, улыбнулся, и в его взгляде на миг появилось что-то очень личное. Потом они говорили о природе.

О великой Америке и её просторах.

Аризона. Юта. Горы. Розовая пыль. Это что-то, – говорил он. – Там чувствуешь, будто ты внутри старого вестерна. Всё драматично, остро, но безлюдно.

А здесь… здесь всё живое. Зелёное. Тёплое.

У нас природа мягче. Тихая. Упрямая. Не для открыток, но для души. Он посмотрел на неё – и чуть прищурился.

Вы говорите о земле, как будто о ком-то любимом.

Может быть, – сказала она, тихо. – Потому что я привыкла не терять связь с тем, на чём стою.

На пару секунд повисла тишина.

Он усмехнулся.

Именно это в вас и есть. Почва.

Вы не летающая мечта, а укоренённая реальность. И это… привлекает.

Амалия смутилась. Румянец снова вспыхнул на щеках, и в этот самый момент в комнату вошли две женщины.

Первая – Оливия. И хотя она всегда была собрана, сейчас в её взгляде сквозило что-то настороженное. Она окинула подругу взглядом – и замерла.

А за ней – рыжеволосая Меган, менеджер Люка, та самая с острыми скулами и деловым лицом. Но сейчас она выглядела куда мягче – не как контролёр, а как голодный человек, в поиске хоть чего-то съестного.

Хм… хорошо вы тут устроились, – сказала она, подойдя к столу и, не стесняясь, взяла круассан.

Откусила с неожиданной жадностью, закрыла глаза от удовольствия и, жуя, пробормотала:

Я сейчас готова съесть что угодно… но это – очень вкусно.

Люк рассмеялся. Амалия украдкой улыбнулась. А вот Оливия…

Она не подходила.

Она просто стояла и смотрела.

На Амалию.

На свою подругу, которую она знала долгую жизнь – и которой вдруг не узнавала.

Она видела, как у той горят глаза. Видела выражение лица, которое ей раньше не доводилось наблюдать.

Амалия, сидящая напротив мужчины, не опуская взгляд, не убегая, не прячась. Разговаривающая. Смеющаяся. Раскрывшаяся.

Это было странно. Красиво. И даже немного… страшно. Но времени на мысли не осталось.

Меган хлопнула в ладони:

– Пора. Люк, ты великолепен, но, по протоколу, я обязана предложить припудриться.

Амалия, собравшись, подошла к нему с лёгким движением – словно делала это всю жизнь – и провела кисточкой по скулам и лбу. Это не было нужно. Он и так был безупречен. Но этот момент, будто последний штрих художника перед тем, как картина уйдёт в галерею.

Все четверо вышли из гримёрки.

Коридор уже затаил дыхание. Напряжение нарастало, как перед бурей. В студии – почти полная тишина.

Команда в зале, сжавшись в ожидании.

Известный ведущий уже занял своё место. Режиссёр шепчет в гарнитуру. Огромные софиты в полутьме, свет на сцене.

– Мотор. Камера. Начали.

Люк улыбнулся Амалии – коротко, благодарно – и вышел на сцену.

Толпа взорвалась визгом.

Он шёл уверенно. Спокойно. Как будто всё это – просто продолжение их разговора. Оливия подошла к подруге.

Тихо, без лишних движений, схватила её за плечо – и, наклонившись, шепнула:

– Я вижу, вы нашли общий язык.

Видишь? Я же говорила – он не посмеет тебя обидеть. Ты ему понравилась.

Амалия отвела взгляд, и, как всегда в такие моменты, слегка нахмурилась.

Прекрати. – Голос её прозвучал чуть раздражённо, но больше – растерянно.

Мы просто болтали. Сначала было неловко, я его даже не узнала – он был без кепки. Кажется, это его повеселило. Вот и разговор завязался.

Она сжала в руках ткань своего платья, словно защищаясь.

Не придумывай. Я не могу ему понравиться. Ты видела, что творится в зале? Там пол-города мечтает разорвать его прямо сейчас.

Оливия не ответила сразу. Только чуть прищурилась, глядя в сторону сцены.

Люк сидел в кресле напротив ведущего. Отвечал на вопросы. Улыбался. Шутил. Вёл себя уверенно, как и положено звезде.

Но…

Через каждые несколько минут он чуть поворачивал голову – искал взглядом что-то за кулисами.

Ненавязчиво. Почти незаметно. Но для внимательного глаза – очевидно.

Да, – мягко сказала Оливия. – Но всё интервью он пытается повернуть голову в нашу сторону.

Хочет убедиться, что ты не ушла.

Амалия застыла.

Внутри неё что-то дрогнуло.

Она сделала вид, что не поняла. Но поняла. До самой глубины.

Глава 3

Шоу длилось чуть больше часа.

Публика была в восторге.

Ведущий Иван с первых минут нашёл с Люком общий язык – легко, непринуждённо, с юмором и теплом. Казалось, иначе с Люком Дженсоном и невозможно: он был тем редким человеком, рядом с которым воздух становился чуть светлее.

Сцена за сценой шли ответы, шутки, истории. Студия гудела от живого интереса. А потом произошёл один из тех эпизодов, что делают эфир – легендарным.

Одна из женщин из зала вырвалась из кресла и со слезами бросилась к сцене. Охрана рванулась навстречу, но Люк, спокойным движением остановил их – и позволил женщине подняться.

Он слегка обнял её – мягко, уважительно, сохраняя границу. И она, всхлипывая, вернулась в зал, оставив после себя долгую волну аплодисментов. Наконец – финальный вопрос.

Что вас поразило больше всего у нас? Что вы увезёте с собой в сердце? – спросил ведущий.

Люк замолчал. Улыбнулся краем губ, глядя вниз. В зале повисла напряжённая тишина – почти кинематографическая пауза.

Знаете, я почти ничего ещё не успел увидеть, – сказал он наконец. – Но уже успел почувствовать.

И больше всего меня поразили люди.

Неулыбчивые снаружи – но с душой, которую не охватить взглядом.

Здесь сердца такие крылатые, что хочется остаться. Не туристом. Человеком. Зал охнул. Кто-то всплакнул.

Но Люк, не отпуская аудиторию, добавил – чуть с озорством:

И, конечно, я никогда не видел таких красивых женщин.

Толпа взорвалась. Студия утонула в визге, аплодисментах и восторге. Каждая женщина в зале ощутила себя той самой.

Но… только одна знала, кому была адресована та самая улыбка.

Пока толпа бурлила, Люк повернулся в сторону закулис – и улыбнулся.

Не профессионально. Не для камеры.

Он улыбнулся сердцем.

Амалия

И в эту секунду она застыла.

Щёки вспыхнули, как весенние цветы под солнцем.

Она опустила глаза, но чувствовала – его взгляд нашёл её.

Рядом Оливия, как надоедливый, но правдивый голос совести, наклонилась и прошептала:

Он о тебе. Понимаешь? Это – о тебе. Каждое слово. Амалия толкнула её локтем, смущённо пробормотав:

Не выдумывай…

Но выдумкой это уже не было.

Когда шоу завершилось, публика не спешила расходиться. Автографы, фото, свет. Но за кулисами – другая сцена. Интимная. Настоящая.

Амалия и Оливия ждали в гримёрке. Ждали не столько инструкций – сколько его.

Меган вошла первой. Рыжеволосая, строгая, теперь она казалась почти… мягкой. Как та женщина, что только что насладилась победой дорогого ей человека.

А следом вошёл Люк.

Чуть усталый, с тенью улыбкой на губах, и каким-то почти мальчишеским блеском в глазах.

Фух… Ну у вас и публика.

Как огоньки. Кажется, у меня никогда не было такого приёма.

Он посмотрел на Амалию.

Долго.

Словно искал в ней подтверждение, что всё это – случилось на самом деле.

Она хотела сказать что-то. Хотела – но не решалась.

И вдруг – решилась.

Вы хотите поехать в отель и отдохнуть… или может, прогуляться по Москве? Показать вам город?

Меган посмотрела на Люка.

И всё поняла.

Она знала его много лет.

Была рядом, когда он впервые стал известен. Когда его срывали фанатки. Когда продюсеры требовали от него играть одно и то же лицо, пока он сам начинал забывать, кто он.

Она была рядом и тогда, когда он позволил себе влюбиться – в актрису с той же съёмочной площадки.

Она видела, как он отдавал всё – и как получал обратно лишь иллюзию. Она знала, как он смотрел в потолок самолёта, когда не спал.

Как говорил, что настоящей любви – больше нет. И вот теперь…

Она увидела глаза.

И поняла: он снова жив. Он снова верит.

Амалия была той самой.

Той, которую он описывал бессонными ночами. Той, в чьей скромности и невинности он видел не слабость, а силу.

Той, ради которой ему снова хочется жить.

Меган молча кивнула.

Оглянулась на Оливию, и та – впервые – взглянула на неё не как на менеджера звезды, а как на женщину, которая всё поняла.

И теперь – поможет.

Да! – вдруг воскликнула Меган, заставив всех обернуться.

Я всегда мечтала увидеть ночную Москву. Говорят, она – волшебна.

Амалия замерла на секунду.

Внутри неё сразу вспыхнуло тепло – идея, будто сорвавшийся лепесток с души.

Куда? Куда можно повести их сейчас, в этой почти мистической тишине позднего вечера?

И тут она, сама удивившись собственной смелости, произнесла:

– Знаете… Я живу здесь уже не первый год.

Но ни разу не каталась по Москве-реке. Никогда. Ни разу. Даже не дошла до пристани.

Повисло полсекунды тишины.

А потом – вспышка.

– Гениально! – воскликнула Меган, глаза её загорелись.

Это идеально!

Безумно красиво, – подхватила Оливия, уже вытаскивая телефон. – Сейчас всё организую.

Думаю, даже ночью можно найти теплоход. Или уговорить кого-то открыть его только для нас.

Вы – чудо, Амалия, – сказал Люк, повернувшись к ней с таким выражением, будто смотрел на звезду, упавшую прямо перед ним. —

Даже в мечтах у меня не было такой картины.

Меган закрыла глаза на секунду, будто уже чувствовала вкус прохладного вина на губах и лёгкое дуновение ветра над рекой.

Оливия активно переговаривалась по телефону с кем-то из знакомых, бросая короткие фразы:

Да. Ночь. Четверо. Да, всё частно. Ужин. Вино. Музыка. Терраса.

Отлично. Через двадцать минут. Мы выезжаем.

Она повернулась к остальным:

Поехали! Что мы ждём?

У нас – личный теплоход. Пустой. Только мы. Надо спешить.

Они вышли на улицу.

Воздух был мягким, ночным, с лёгким ароматом листвы и асфальта после жары. У обочины уже ждала машина. Внутри – двое мужчин: то ли охрана Люка, то ли его ассистенты.

Меган, усевшись рядом с водителем, весело подмигнула и сказала:

Включите что-нибудь… классическое. Ну или хоть “Калинку-Малинку”. Я хочу почувствовать дух России!

Люк смеялся. Его лицо светилось предвкушением.

Он выглядел иначе – будто сбросил несколько лет, стал легче, свободнее. Он украдкой смотрел на Амалию, сидевшую у окна.

Она – молчала.

В руках у неё был блокнот. Тот самый, куда она всегда записывала мысли. Она открыла его на чистой странице, взяла ручку и… замерла.

Несколько строк родились почти сразу.

Никто не стал мешать. Даже Оливия.

Они просто смотрели на неё, и, на мгновение, в машине воцарилась красивая, бережная тишина.

И вот они прибыли к Москве-реке.

Вышли из машины – шум стих, город отступил, и перед ними предстало зрелище, от которого захватывало дух.

Это был не речной трамвай.

Это был почти лайнер. Большой, белоснежный, с множеством стеклянных окон, сияющий мягким светом изнутри.

На крыше – открытая терраса, где уже был накрыт ужин. Бокалы ждали своего момента, вино мерцало в бутылках, скатерти развевались под лёгким вечерним ветром.

Амалия смотрела на всё это – и не верила, что это происходит с ней.

Это было волшебство. Не шумное. Не вычурное.

А то самое – тихое, настоящее, которое случается только раз. Когда случайность – не случайность, а судьба.

Вечер был невероятным.

Ночная Москва раскрылась перед ними, как драгоценный ларец.

Огни города мерцали в тишине, отражаясь в темной глади реки, будто кто-то обронил горсть звёзд прямо в воду.

Теплоход скользил неспешно, как сон, оставляя за собой мягкую пену и шлейф восторга. Когда они проплывали мимо Кремля, все на палубе замолчали.

Красные кирпичные стены, острые как пики крыши, подсвеченные золотистыми фонарями, смотрелись завораживающе. В этом архитектурном совершенстве было что-то монументальное, почти сказочное.

Для иностранцев – почти миф

Нет ничего похожего ни в Нью-Йорке, ни в Лондоне, – тихо сказала Меган, зачарованно глядя на силуэт. – Это… как портал в вечность.

На берегу гуляли люди. Кто-то держался за руки, кто-то пил кофе на скамейке, кто-то фотографировал их теплоход.

А они – плыли.

Не торопясь. Без нужды спешить. Просто плыли, как будто ночь принадлежала только им. Меган светилась от счастья, как ребёнок, получивший самую большую конфету на свете. Оливия вела себя уверенно, с лёгким кокетством и шармом – вечер был её стихией.

Ассистенты Люка – два жизнерадостных парня – оказались не только охраной, но и душой компании. Весёлые, лёгкие на подъём, они быстро слились с атмосферой, словно всегда были частью этой маленькой экспедиции счастья.

На палубе звучала тихая музыка – скрипка, лёгкий джаз, рояль на фоне. И ужин…

Ужин был великолепный.

Стол буквально ломился от русских блюд: Золотистые котлеты Пожарского, воздушные и хрустящие.

Классическое оливье с отварной говядиной и домашним майонезом. Уха с осетром, прозрачная, душистая, с золотистыми каплями масла.

Утиная ножка в брусничном соусе – по рецепту, найденному в записях Пушкина, который, по преданию, ел это блюдо в губернии Болдино.

Горки блинов, румяные оладьи, нежные сырники с творогом, как в детстве.

Миниатюрные бутерброды с красной и чёрной икрой, россыпь солений – от малосольных огурчиков до медовых грибов.

И, конечно, вино – белое, розовое, красное – лилось неспешно, наполняя бокалы и сердца.

Американцы были в восторге.

Я не думал, что вообще существует столько вкусов, – сказал один из ассистентов, рассмеявшись. – Это же не ужин, это культурный шок на тарелке!

Я даже не уверен, что когда-либо пробовал еду, – добавил Люк, глядя на Амалию. – Всё, что было до этого, теперь кажется просто репетицией.

Она улыбнулась, не поднимая взгляда.

Её пальцы всё ещё держали ручку, блокнот лежал рядом, раскрытый на чистой странице. Но писать не хотелось.

Хотелось жить. Смотреть.

Запоминать.

Когда ужин подходил к концу, ветер стал чуть прохладнее, и кто-то из команды ушёл вниз за пледами.

Меган смеялась с одним из охранников, Оливия разливала бокалы, играя в хозяйку бала, а Амалия поднялась на верхнюю террасу. Туда, где ветер свободнее, а огни Москвы отражаются в реке глубже.

Она встала у перил.

Внизу проплывали силуэты мостов, фонари, сквозь воду колыхались блики.

Она стояла, не шевелясь, с лёгкой полуулыбкой. И в эту секунду всё было… волшебно.

Тоже сбегаешь от гама? – раздался за спиной знакомый голос. Она не обернулась сразу.

Улыбнулась.

Иногда хочется просто… тишины. Без слов. Без спешки.

Ты не представляешь, как я тебя понимаю. —

Он подошёл ближе, встал рядом, чуть откинувшись на локти, глядя туда же, куда она.

Все думают, что я люблю шум, свет, людей.

Но это только потому, что я там – актёр.

А здесь… просто человек. – Он говорил медленно, будто боялся разрушить тишину.

Амалия посмотрела на него.

Он был спокоен.

Без маски. Без образа.

Просто мужчина с тенью грусти в глазах и такой же жаждой покоя, как у неё.

А здесь ты кто? – спросила она.

Он замер. Потом повернулся к ней, и взгляд его стал глубоким, как сама ночь.

С тобой – обычный человек. Именно поэтому мне… так спокойно.

Она опустила глаза.

Сердце стучало где-то в горле. Слишком быстро. Слишком сильно. Он продолжал:

Я не помню, когда в последний раз просто сидел с кем-то рядом. Без фальши. Без слов, за которыми надо прятаться.

С тобой… ничего не хочется изображать. Ты – как река. Тихая. Настоящая. Глубокая.

Она не знала, что сказать.

Это был не комплимент. Это было признание.

Музыка, едва слышная, доносилась снизу. Где-то смеялись. Кто-то крикнул что-то на берегу.

Ты замерзаешь? – спросил он, заметив, как она скрестила руки.

Немного.

Он снял с себя пиджак. Молча накинул ей на плечи. Его запах – утончённый, с нотами дерева, кожи и чего-то, что можно назвать только его именем – окутал её, как плед.

Спасибо.

Он не ответил.

Просто смотрел.

А потом – положил ладонь на её руку.

Неуверенно. Осторожно. Почти спросив взглядом.

И она не отдёрнула её.

Они стояли так – молча.

Двое.

Над городом. Над рекой. Над всем.

И в этот момент Амалия поняла: она не боится.

Они молчали.

Долго. Но это была не неловкая тишина.