Журнал «Юность» №06/2025

Журнал «Юность» №06/2025

Литературно-художественный журнал

Выходит с июня 1955 г.

© С. Красаускас. 1962 г

Поэзия

Николай Шамсутдинов

Советский и российский писатель, переводчик, общественный деятель. Родился на полуострове Ямал Тюменской области в 1949 году. Окончил Литературный институт имени А. М. Горького. Член Союза писателей СССР и Союза российских писателей, автор 64 книг, включая четыре книги переводов национальных поэтов России и 11 книг, вышедших за рубежом.

ЛЕБЕДА

Памяти художника Соколова

Благословенное лето… Над намиСыро топорщится в небе звезда…Сизою свежестью – прет за подрамник,Крупной росою кропит лебеда.Поздно, взрываясь ознобными снами,Зарубцевалась военная память…Стонет и плачет, если вглядетьсяВ эти полотна, военное детство…Черным крылом – легла похоронкаНа поседевшее сердце ребенка.Тусклые зори, незрячие ночи,Плоть иссушая, голод пророчат.Что за щемящая тяжесть в предсердье,Точно, тихонько касаясь руки,Вновь протянуло тебе милосердьеСветлую пригоршню темной муки?Радостный хлеб с лебедою! РоссияПревозмогала сиротство в себе,И не единого – жизнь замесилаНа лебеде, на лебеде…Дай мне созвучие дела и слова!Это из бледного прошлого – сноваТянет ладони седая старуха:Пригоршня жизни – от чистого духа!Каждый мазок твой, товарищ мой, плотен,И, вдохновеньем твоим налита,Темная муза печальных полотен,Сквозь лихолетье – растет лебеда.Так воплощайте в мазке и бетонеПрикосновенье дающих ладоней,Хоть непривычно порою для слуха:Пригоршня жизни – от чистого духа!То состояние длится и длится…Но задержись посреди суеты —Оскудевает в несущихся лицахГорький, пронзительный свет лебеды…Шорох вечерний к окну подступает,Память тебя из избы вызывает.В светлое время познала рукаТеплую тайну ржаного мазка.Тайна – не творчество, тайна – касанье…Снова холсты первозданно белы,И шевельнулось навстречу – мерцаньеНеоборимой твоей лебеды.Тихие окна – зашторены плотно,Свечи заплаканы, свечи бледны,И догорают в закате полотна,Как лебединая песнь лебеды…СЛЕПЕЦВас выведут цветы – уверенная мальва,Застенчивый жасмин – из пыльной суеты,Из мутной духоты на холодок завалин,К подталому окну вас выведут цветы.Сад – музыка…Аккорд мать-мачехи и мака!Светло поет вода, по листьям топоча.Как Пан, голубоглаз – гори моя бумага! —Хозяин у ворот, подсолнух у плеча.В окне гудят цветы, принцессы и дурнушки.Темно твое чутье, цветочная пыльца.Но высекает свет в закатной комнатушкеКремневая слеза с каленого лица…Девичий голосок прошелестел: «Отец…»Он выбрит и высок. Но почему слепец?…Простудой моровой сквозили перелески.В усталые виски стучала тишина.Оцепеневший мир. Ни голоса, ни всплескаПод ледяною толщей сомкнувшегося сна.Постанывал во сне полусожженный Гомель.В глухом окне луна клубилась, точно отмель.Бескровные поля. Расхристанные дали.Библейские снега, вытаптывая в лед,Железный лязг и брань…Село офлажковали,И, заголив сады, ударил огнемет.…Очнулся он один, но не увидел вьюги.Обугленная мгла перед глазами. Лишь,Едва от забытья, подламывая руки,Сиротская судьба завыла с пепелищ,…Заношенная мысль в его мозгу ютится.Он стынет у окна, глотая отчий дым.Страшна его тщета: не дерево, не птица —Обугленные сны роятся перед ним.Так выручай, земля – праматерь! СокровененУшедший в душу свет, хотя глаза пусты.Уже который год сиделками по сменеЕго из лета в лето передают цветы.…Покатится гроза по хриплым водостокам.Отряхиваясь, сад под ливнем запоет,Гвоздика полыхнет с промытого востока,Мерцание ее пронижет небосвод.Камелия и мак, дыхание левкоя.Девичий голосок. Подсолнух за плечом.Бездонные цветы под зоркою рукою,И каждый их поклон любовью отягчен.

Анна Ревякина

Родилась в Донецке.

Автор 17 поэтических книг.

Обладатель и финалист множества международных и национальных литературных премий. Произведения переведены на 19 языков. Доцент факультета мировой политики МГУ имени М. В. Ломоносова.

* * *Уже утро, а я к тебе все еще без стиха…Наполняю легкие воздухом – сорванные меха,но наружу ни звука. Тихо, словно рассвет в раю.И душа еще молодая, держится на клею.Ни с какой стороны не отходит, чистая как слеза,еще верит в то, что случаются чудеса.И одно из чудес – твой профиль, когда ты спишь.А другое – когда вода звонко каплет с крышв январе (я пишу, но читается – в янтаре).Мы застыли двумя стрекозами на зареэтой новой эпохи – безымянной еще пока.И над нами плывут поэтические века.Пусть снаружи хоть что – потоп ли, война ли, мор.Продолжай из снов своих с душой моей разговор,обнимай ее словом, не бойся, не нанесешь вреда.Потому что именно словом обнимают души и города.Потому что именно слово – и есть бессмертие наших душ.Что до грязно лающих, завистников и кликуш,то они существуют затем лишь, чтоб был контраст.Неужели не знал ты? Живешь, будто в первый раз…* * *Нет никаких сильней или слабей,есть счастье – полна горница скорбей,и расставаний топкие болота,где к вечеру сгущается туман…Блиндаж вы называете «карман»,войну – «необходимая работа».А я из всей домашней чепухипроизвожу прозрачные стихи.Не будешь сыт, но голод все же стихнет.Вкус первой строчки – розовый зефир…Ты не выходишь целый день в эфир,я спотыкаюсь языком о рифмы.И злюсь! Какой же я порой бываю злой —не стихоносной золотой пчелой,а черной восьмилапой паучихой,сидящей за диваном в уголке.Застрявшая на первой же строфеподслеповатая бездарная ткачиха.К полуночи налаживают связь.И вместо липкой паутины вязь —декоративное письмо чистовиковья.Из слов земных, почти всегда пустых,рождается и тут же плачет стих.И мне его подносят к изголовью.И он уйдет за самый горизонт,туда, где город-крепость гарнизонобороняет и несет потери.Я не увижу, как он встанет в строй…Но мне потом передадут: «Сын твойвоюет наравне и укрепляет в вере».* * *из ниоткуда вдруг тоскатак словно память у вискакак пуля или птицанет-нет тебя я не винюно слово сложное люблюне может повторитьсяне надо множить люб да любя знаю ты совсем неглупя тоже из нездешнихчто память пепел да золастихи на краешке столав одном из них подснежникв другом цветет желтофиолья ненавижу эту рольвыбрасывать их в омутда выбрось это ж просто стихеще сто штук таких другихсмотри они не тонутих что-то держит на плавуне то что я тебя люблюне то что сердце плачета что-то из ребячьих сновдругая вечная любовьты помнишь синий мячики мишку в парке на скамьевсе кануло в небытиено иногда вдруг рядомкак будто папа снова живкак будто челка на зажими мы вдвоем из садаидем домой сквозь старый дворникто не целится в упори войны только в прошлома в будущем весна и майи по Челюскинцев трамвайи платьице в горошек* * *То не горе луковое – прямиком из детства.И не Оле-Лукойе, прилегший рядом…Только в мире вдруг не осталось места,будто не за что зацепиться взглядом.Есть у правды свойство – хватать за шкиркуи трясти так долго… Без посторонних.Наши души, словно бы под копирку,так же, как и линии на ладонях.Могут разве быть подобные закавыки?Никогда не думала, ну с чего бы…Посмотри, как солнце рождает блики, —никогда не верила в эти дроби,ни в другие сказни про гомогенность,ни в серийный номер в двух экземплярах.Господи, спасибо за откровенность, —быть к тебе чуть ближе, чем представлялось.Быть к тебе так близко, что все не больно.Ничего не больно теперь, мой светлый.Засыпаю в глотку серебряные глагольныена горе во храме вымоленные монетки.Оцарапан дом мой штыком до мяса.Позвонки звонят о любви подстрочно,и течет река… Из каких запасов?И поет река что радиоточка.Быть к тебе так близко, как только можно.Быть внутри тебя, как свидетель травмы.Я привыкла – правду считают ложью.Не привыкну – ложь называют правдой.А потом и вовсе нас перепишут.Так уже бывало, все повторится.Но спасибо, Отче, за то, что ближе…И за все дописанные страницы.* * *когда кончится биография и начнется жизнькогда каждая фотография будет про счастьемы с тобой не уедем туда где море целует мысмы с тобой не уедем чтобы не возвращатьсяникогда не уедем отсюда здесь наша степьнатерпелась такого что боль воплотилась в словокак над степью нашей снайперы заносили плетькак по черным датам хвастала смерть уловомно мы просто жили спокойно не мельтешаа чего мельтешить-то собственно мой хорошийесть душа и она бессмертна есть ткань вирша́и она превратилась в шрамы на нашей кожеу любви есть принцип незаменимость чертвся любовь на свете хороший мой лишь про этоя люблю тебя так же нежно как и эту степья люблю тебя как и эту степь почти так же слепо

Проза

Артур Другой

Прозаик, поэт, автор культурно-просветительского телеграм-канала «Дружок, это Южинский кружок». Публиковался в журналах «Дети Ра», «Ликбез», «Опустошитель», «Другой Журнал». Автор нескольких книг, включая поэтический сборник «Люди L» (2019). Занимается медиальным искусством, на стыке текстов, образов, традиционных и цифровых технологий. Выставки и перформансы проходили в ММОМА, Галерее А3, Vladey, Галерее Тартышникова, клубе «Лахесис». Живет в Москве.

В американской тюрьме

1

Когда Сиззи впервые переступил порог блока D старой тюрьмы, ему сразу дали понять, что его жизнь здесь не будет спокойной. Каменные стены, подернутые слоем жирной пыли, пропитанные отчаянием сотен заключенных; здесь царит власть грубой силы и немого страха, власть, стирающая в ничто любого, кто проявит слабость.

Каждую ночь Сиззи засыпал под зловещие смешки, слышал улюлюканье из сумрачных коридоров, чувствовал на себе тяжелые взгляды. Бывало, проходя мимо общих столов, он натыкался на чьи-то ноги, специально выставленные вперед, чтобы он упал, растянувшись на грязном полу. Он привык к насмешкам, привык к ударам локтем в бок на общих работах, в столовой, в прачечной, привык к толчкам в душевых. Весь этот поток унижений хлестал по нему, но его взгляд оставался отрешенным, как у человека, чья душа давно обитает в другом измерении.

2

Биби Босс властвовал над всеми. Он не кричал и не грозил открыто, его приказы исполнялись по молчаливому кивку. Сотни заключенных из разных банд, представителей самых жестких уличных субкультур, ходили за ним, словно послушные тени. Они собирали для него деньги, выбивали долги, организовывали нелегальные поставки всего, что могло пригодиться в этих стенах.

Сиззи смотрел на Биби Босса в столовой: массивная фигура, бритый черный череп, наколки вокруг шеи. У него был тяжелый взгляд, которым он будто оценивал любого, кто попадался ему на пути. Сиззи не хотел бросать вызов, но именно эта неприступная грубая сила, сросшаяся с системой, рождала в нем мысль, схожую со смертью: Биби Босс – корень всех зол Сиззи.

3

Издевательства над Сиззи повторялись в самых разных формах, и каждый раз вокруг находились свидетели, которые делали вид, что заняты своими делами. Иногда его подстерегали у дверей камеры, размахивали перед лицом самодельными лезвиями, требуя долю. Однажды кто-то даже прижал его к стене, чтобы проверить содержимое карманов. Но у Сиззи почти никогда ничего не было ценного. Тогда ему просто плевали под ноги и уходили, оставляя шлейф оскорблений.

Каждый вечер Сиззи сидел на жесткой койке, в руках у него был примитивный напильник. Его он сделал из старой детали, украденной в тюремной мастерской. Медленно, методично Сиззи соскабливал металлическую стружку с ножек кроватей, решеток окна или любых доступных железных поверхностей. Эта стружка постепенно превращалась в мелкую сероватую пыль – незаметную глазу, но опасную для организма, если та попадет в него через пищу.

4

Сиззи незаметно подмешивал эту пыль в еду, предназначенную для Биби Босса. Работа в тюремной кухне способствовала делу. Сиззи держался незаметно, промышлял тогда, когда главный повар отворачивался. Он быстро, почти бесшумно высыпал микроскопические порции металлической стружки в тарелку, которая полагалась главному тюремному авторитету.

Шли недели. Сиззи понимал, что за один-два раза этот номер не сработает, – нужно накапливать в теле жертвы дозу, которая будет разрушать организм постепенно и неотвратимо. Каждый вечер Сиззи ждал, что придет новость: «Босс почувствовал резкую боль» или «У Босса что-то не так со здоровьем». Но смерть не торопилась. Ему оставалось лишь ждать и продолжать точить, точить, точить…

5

Однажды Сиззи решил, что его срок, возможно, кончится раньше, чем Биби Босс испытает первые симптомы отравления. Он намеренно начал провоцировать администрацию, чтобы получить дополнительное наказание. Сиззи вступил в конфликт с офицером, в каком-то смысле даже напал на него, зная, что это обернется продлением заключения. Ему хотелось во что бы то ни стало остаться в тюрьме подольше – увидеть, как Биби Босс постепенно утратит свою монолитную силу.

Сиззи словно утонул в собственном безумном плане. Вся его жизнь сузилась до одной цели: наблюдать агонию тюремного вожака, который владеет душами людей, будто какой-то жестокий бог древности.

«Я хочу смотреть, как железо прижжет его изнутри…» – повторял Сиззи беззвучными губами перед сном.

6

Рэт Панк тоже был среди тех, чье существование здесь текло под постоянным давлением. Его можно было увидеть у самой дальней стены в прогулочном дворе, где он почти всегда стоял в одиночестве, отводя глаза от остальных. Часто его толкали, иногда разбивали ему губу или нос, срывали с головы убогую бандану. Но он не пытался биться – лишь проходил мимо, как тень.

Все знали только, что прозвище Рэт Панк он получил за особую страсть к панк-року и за то, что когда-то донес на одного из сокамерников, – правда, никто не знал, правдивы ли эти слухи.

7

Рэт Панк случайно обнаружил, что Сиззи каждую ночь соскребает металл, пряча его в перчатку.

– Я знаю, что ты делаешь, – однажды прошептал Рэт Панк, когда Сиззи поздно вечером присел в углу двора.

– Никому не рассказывай, – ответил Сиззи, приподняв голову. Его глаза были бездонно убийственны. – Да и это не твое дело.

Их взгляды сошлись. Рэт Панк испугался, что Сиззи его убьет. Панк задумался о том, что, возможно, у Сиззи есть причина для такой безумной мести, и впервые в его душе промелькнула мысль: «А что, если помочь ему?»

8

В следующие дни Рэт Панк начал осторожно расспрашивать Сиззи: кто ему насолил, почему он так яростно хочет избавиться от Биби Босса? Сиззи не отвечал прямую – лишь коротко напоминал, что никто в этой тюрьме не заслуживает почестей за счет чужой боли. Их обоих держали в страхе, они оба жили под постоянным гнетом здешних порядков. И все же Сиззи не просил помощи: он был уверен, что может справиться сам.

Рэт Панк, понимая всю опасность, сначала проникся этой дерзкой идеей. Он даже мечтал, что смерть главного авторитета освободит всех обиженных заключенных от бесконечных вымогательств и издевок. Парочка ночных разговоров, и Рэт Панк почти решился: «Я прикрою тебе спину, если что; точи свою железную пыль спокойно».

Но сомнения росли. А вдруг Биби Босс не погибнет? Вдруг всплывут улики и Сиззи сдаст его, Рэт Панка, как соучастника? Или, что еще страшнее, Биби Босс каким-то образом выживет и тогда месть со стороны всей его армии будет невыносимо жестокой?

9

Рэт Панк видел, как Сиззи становится все более фанатичным: он уже совсем не смотрит по сторонам, только и думает о новой порции стружки, о новой мизерной дозе яда. Сиззи то и дело бросался на провокации охраны, явно желая увеличить срок. Человек, загнанный в угол, всегда опасен. Рэт Панк понимал, что эта опасность может легко перекинуться на него, если что-то пойдет не так.

Сомнения расцвели в душе Рэт Панка, как ядовитый цветок. Он начал приглядываться к помощникам Биби Босса, намекая на то, что у него есть информация, которая могла бы их заинтересовать. Кое-кто слушал настороженно, не понимая, где подвох. Но однажды в душевой Рэт Панк столкнулся с правой рукой Биби Босса, верзилой по кличке Редвард. Тот, прищурившись, спросил:

– Че ты все трешься вокруг нас, Панк? Может, что-то сказать хочешь?

10

Панк сжался. Он сдал Сиззи. Рассказал о том, как тот стачивает металл, как подкидывает его в супы и каши для Биби Босса. Рэт Панк надеялся, что этим предостережением заработает какую-то поблажку. Может, ему наконец разрешат спокойно ходить по двору, не опасаясь случайного удара в почки.

Редвард выслушал, кивнул и только спросил:

– Где он хранит эту дрянь?

Рэт Панк ответил, что у Сиззи несколько тайников. Редвард кивнул и задал последний вопрос:

– Сколько дней ты знаешь, что Босса травят?

11

На следующий Рэт Панк не вышел на завтрак. Зачем мертвецам еда?

Тюремные криминалисты установили, что Панка убил Редвард, сбежавший в ночь убийства.

12

В тот же день в тюремной кухне, когда Сиззи поставили мыть котлы, он достал из кармана скрученную перчатку. Внутри была порция мелкой металлической пыли. Никто не смотрел на Сиззи, все были заняты делами. Он спокойно дождался, когда повар выйдет отлить, и высыпал гранулы в большие кастрюли с мясной похлебкой, которую специально готовили Биби Боссу.

Сиззи представил, как в один из дней кто-то сообщит: «Боссу плохо… его увезли к тюремному врачу… он задыхается…» И тогда, в глубине своей души, Сиззи громко засмеется.

Он ждет.

Dead Souls

1979 год, Joy Division только что отыграли один из своих пронизывающе-тревожных концертов. Бас, сотрясавший Манчестерский клуб, до сих пор звенел в ушах. Туманная дымка табака и перегара таяла в ночном воздухе. Толпа рассеивалась, но трое молодых людей не спешили расходиться. Они стояли, пили пиво, кривлялись, изображая эпилептические припадки. В компании была худощавая ярко-рыжая девушка, носившая косуху на два размера больше. Звали ее Кристи.

– Обратили внимание, как Кертис орал сегодня, будто бы в него вселился демон? – возбужденно спросил Грег, высокий парень с сальным ирокезом на голове и рваными порезами на футболке.

– Это все из-за болезни, он будто выплевывал внутренности на нас, – ответила Кристи, нервно постукивая разноцветными ногтями по массивной железной пряжке ремня. – Никогда такого не слышала.

– Да, такие концерты меняют, – подхватил Скотт, еще один их приятель, любивший вшивать цепи в свою одежду.

Они громко разговаривали, жестикулируя, разбрасывая бутылки и сигареты. Кристи, хохоча, пересказывала друзьям свои впечатления: как врезалась в усилитель у сцены, как шутила над крепко поддавшим типом, который ухитрился задремать прямо на барной стойке. Она отпустила по его адресу целую серию едких реплик, и друзья заходились смехом каждый раз, когда она добавляла очередную деталь.

В тот самый момент, когда смех достиг истерической кульминации, возле компании появился странного вида мужчина. Лысеющая макушка, замаскированная под аккуратную короткую стрижку, уставший взгляд, белесая щетина – не то чтобы старый, просто явно потрепанный жизнью человек. Он заметно пошатывался, и пахло от него весьма грубо: смесь пота, дешевого табака, виски и гнилых зубов.

– Эй, рыжуха, – пробормотал он, уставившись на Кристи. – Я тебя искал. Надо поговорить.

Грег, с которым Кристи дружила с детства, насупил переносицу и собирался было оттолкнуть незнакомца, но Кристи остановила его жестом. В ее позе мелькнул вызов. Она сама при желании могла отбрить любого, кто к ней лез. К тому же мужик был явно в том состоянии, когда, казалось, вот-вот – и завалится на тротуар. Оставалось помочь ему: шатающегося подтолкни.

– О чем говорить-то? – произнесла она.

– Не здесь. – Мужчина кивнул куда-то в сторону темной улочки за углом клуба. – Пойдем, наедине.

Она пожала плечами и бросила быстрый взгляд на друзей, мол, «прикройте, если что». Те понимающе кивнули. Кристи не любила оставлять дела недосказанными: если уж человек ищет приключений, то пусть их получает.

Они отошли на несколько шагов. Сначала мужчина что-то невнятно бормотал, ругаясь, припоминая острые насмешки, которыми Кристи колола его адрес у барной стойки. Но Кристи не испытывала ни малейшего раскаяния. Она смотрела на него с прищуром, снисходительно кривила тонкие губы.

– Думаешь, ты лучше меня? – прошипел он осипшим голосом.

– Да кто знает, – фыркнула она. – Просто твое пьяное рыло требует хлыста сарказма.

Эта острая фраза стала искрой, которая зажгла внутренний фитиль обиды мужчины. Внезапно он схватил Кристи за ворот косухи и рывком прижал к стене.

– Эй, ты что делаешь? – выдохнула она, чувствуя, как что-то сдавливает ей шею.

Резкий толчок – разворот. Мужик подошел со спины, вцепился в горло девушки. Не успела Кристи поднять руки, как удушающая хватка сдавила ей гортань. Сердце тут же бешено забилось, воздух перестал поступать. Захрипев, она попыталась царапать лицо врага, но ничего не выходило.

Его правая рука соскользнула, и каким-то образом его палец попал в рот Кристи. Она испытала животный страх и злобу одновременно. В отчаянии ее зубы сомкнулись. Режущий ухо вопль пронзил ее, а во рту почувствовался теплый солоноватый привкус. Фаланга, отделившись, осталась у нее на языке.

Кристи подавилась чувством отвращения и выплюнула окровавленный кусок плоти на асфальт. Мужчина завопил повторно, отшатнулся, его глаза были полны ужаса и ненависти. Глухо ругнувшись, он сжал раненую руку. Здоровой рукой он быстро пошарил по карманам своей куртки, достал опасную бритву.

Трясущимися руками он попытался открыть бритву, но к этому моменту подоспели друзья Кристи.

Мужик понял, что с парой парней ему не справиться. Выругавшись, он бросился бежать.

– Черт, Кристи, – пробормотал Грег. – Ты в порядке?

– Да, жива, – задыхаясь, сказала она. – Зато этот урод теперь точно нет.

Шутка прозвучала зловеще, но Кристи была в панике и не знала, как иначе скрыть охватившие ее эмоции. Кровь на ее губах и подбородке выглядела устрашающе. Ветер сдул ее рыжую прядь на нос, и она нервным движением отбросила волосы с лица.

Прошло несколько дней. Тот злополучный вечер друзья вспоминали в смешанных чувствах: страх, возмущение и странная гордость за то, что Кристи смогла спастись. Да и смешно это все. О произошедшем они никому не рассказывали – лишние проблемы с полицией не нужны.

Кристи каждую ночь снился один и тот же непонятный сон.

Йозеф Димсамыч («Какое странное имя», – думала Кристи во сне) очень любил итальянскую кухню. Пришел Димсамыч как-то с работы, бросил в кипящую кастрюлю хинкали («Что это за еда?» – недоумевала Кристи) со вкусом пиццы, и давай размышлять о вечном.

Думая о вечном, Димсамыч по старой привычке растирал ладони и чесал указательный палец. Палец частенько беспокоил Димсамыча. То ошпарится, то простудится, то панариций образуется.

На этот раз случилось нечто странное. Начесывая палец, Димсамыч коснулся какого-то бугорка, большого, плотного, но невидимого. Прощупывался, но физически был незрим.

Димсамыч покрылся потом. Он понял, что это – что-то неладное. Набрал знакомого хирурга. Схватил полбутылки коньяка. И помчался к доктору.

Замахнув рюмку коньяку, врач стал осматривать руку Димсамыча. Знакомый пришел к неутешительному выводу для Димсамыча: никакой опухоли нет, а то, что он чувствует нечто непонятное в пальце, так это нервическое. Доктор посоветовал расслабиться и еще сгонять за алкоголем, пока есть время и не наступила ночь санитарной трезвости.

В расстроенных чувствах Димсамыч вышел на улицу. В его голове бродила успокаивающая мысль: накачу сейчас, и все пройдет.

Димсамыч коснулся пальца и тут же убрал руку. Ему стало очень и очень страшно. Невидимая опухоль росла. Она была размером с пластиковую пробку для газировки. Опухоль по-прежнему не было видно на коже, она ощущалась только прикосновением.

Он стал остервенело чесать палец, раздирать его. Чесать и раздирать.

Наконец Димсамыч не придумал ничего лучше, чем откусить палец.

Брызнула красно-луковая кровь. Пошел пар. Из огрызка пальца вылезло куриное сердечко Димсамыча.

Труп через полчаса обнаружил хирург, забеспокоившийся о том, что коньяка нет в доме до сих пор.

Кристи не придавала этому сну значения. Она не считала его кошмаром. Напрягало лишь то, что сон повторялся.

Сон перестал сниться Кристи тогда, когда до нее дошел слух: мужчина без фаланги умер.

Они продолжают звать меня.