– Так нашли ли деревню?
– Пф, да перестань, – ткнул меня товарищ в плечо. – Конечно, нашли. Несколько домов увидели. И главное, никакого хозяйства не видать, а бабка какая-то сидит на лавочке под окном и дверь в дом у неё нараспашку. Как живёт?
Словом, дальше Володька залез во внутренний карман жилетки, опустошил плоскую флягу и рассказывать стал весьма несвязанно, постоянно отвлекаясь. В целом его история развивалась следующим образом. Спрашивает он у этой бабки, мол, как это так, да где это тут охотника дом, а она ему не отвечает ничего, только смотрит как-то ехидно. Володька прислонил отца к сосне, взял у него кролика, потряс бабке перед лицом и, не получив ответа, пошёл стучаться во все дома, какие попались. Тут бабка и сказала ему, что никого здесь нет, все давно умерли, и он умрёт и все, кто у него на свадьбе был. Володька послал эту бабку подальше, забрал отца и пошёл обратно. Тем и закончилось.
– Так ничего такого не было потом? – спросил я его.
– Да вроде как всё нормально прошло, – ответил приятель, потирая глаза и зевая. – Даже драки не было никакой и разошлись все нормально. Может, показалось всё.
– А отец твой ничего не помнит об этом? – полюбопытствовал я.
– Отец! – всплеснул руками Володька. – Он и трезвый забывает, кто из нас Серёженька. А из пьяных историй вообще никогда ничего не вспомнит. Его уж в городе сколько раз облапошивали. Поэтому и не пьёт давно, кроме как по большим праздникам. Вчера он уж очень перебрал, так что даже завтра с ним бесполезно говорить, не отошёл ещё.
И зачем же только одни люди напаивают других? Нет никакого объяснения кроме того, что всё происходящее с окружающими – аттракцион. Зрелища нужны нам настолько, что ради них можно иногда, в особый ритуальный день, и друг друга укокошить. Чудовищам, которые вынуждали город приносить кровавые жертвы, граждане, должно быть, в глубине души были бессовестно рады и благодарны за скрашенную чьей-то кровью жизнь. Оттого же и истории-пугалки ходят кругами в таких малолюдных посёлках, что, пересказывая их в сотый раз, можно посмотреть, как слушатель приходит в ужас от новых подробностей.
– А вообще это странно, – задумался я. – Не может быть, чтобы так всё показалось. Наверное, и в самом деле есть здесь какая-нибудь пустая деревня.
Володька посмотрел на меня молча, а потом увидел, что жена возвращается, а значит пришло время отправляться на вокзал.
– Я Таньке ничего не говорил, а то она суеверная у меня. Но, честно признаться, мне и самому как-то не по себе.
Что ж, не знаю, кому бы из вас было по себе, если бы вас прокляли. Но раз уж прокляли не меня, а всего лишь моего друга, то во мне взыграл кураж поквитаться с заочной обидчицей.
Мы побродили ещё немного, после чего проводили Володьку спать и заодно забрали по пути со мной на вокзал его бабушку, которая гостила тут с самой свадьбы.
Глава 4. За что мы любим истории
Пока я усаживаюсь в автобус, непредусмотрительно оставив рядом свободное место, которое без вариантов займёт Володькина бабушка, хочу ответить ещё на один вопрос читателя.
Как же можно писать о герое, который не вызывает сопереживания? Безусловно, имеет полное право на существование позиция брюзгливых критиков: не пишите про себя – вас никому не жалко. Создайте лирического героя, которому захотят сочувствовать.
Однако простите меня, родные мои. Что же делать, если у меня нет лирического героя, который вызывал бы сопереживание? Я ведь не заставляю никого выбирать его президентом литературного сообщества, не призываю даже помогать ему. Все мы, товарищи, должны сейчас, пока Володькина бабушка запустила вечный двигатель, открывающий и закрывающий её рот, признаться себе, что мы бываем крайне несправедливы к отдельным персонажам. Посмотрите, сколько им приходится терпеть только лишь ради того, чтобы вы смогли о них прочитать. Возможно, некоторые из них хотели бы выбросить эти эпизоды из своей жизни, а не множить их тысячами экземпляров. Поэтому давайте остановимся на промежуточном выводе: нам нравятся несправедливые истории.
Если уж совсем откровенно, то вряд ли кому-нибудь из вас захотелось бы участвовать в истории, где всё ровно и каждому воздаётся по заслугам. А как же прибавочный продукт? Ведь даже на работу, помимо главного иррационального мотива всей жизни – слить большую часть жизни куда-нибудь, легальным и одобряемым способом, вы идёте только ради того, чтобы получить больше, чем вы того заслуживаете. И если уж вам предложат стать персонажем – наверняка вы подумаете: что я буду с этого иметь? Окажусь ли я в итоге в плюсе? Но ведь плюс – это одна из форм несправедливости. Почти все мы и почти всегда не против, если жизнь будет несправедлива в нашу пользу. Люди даже в лотерею играют, чтобы кто-то мог сказочно разбогатеть за счёт того, что все вместе они вдвое обнищают.
Раньше я не часто заходил в гости к бабе Шуре и почти не общался с ней, поэтому возможность оценить её речевую несдержанность представилась мне впервые. Как всякий болтун, я не переношу болтунов на дух. Особенно тех, кто вставляет ногу в дверь прежде, чем спросить, есть ли у тебя желание его слушать. Володькина бабушка была худшим вариантом. Если бы она ела столько, сколько болтает, в автобусах она бы не ездила, её лишний вес, вероятно, вызывал бы опасения у окружающих и, скорее всего, ей даже пришлось бы решать эту проблему, когда бы из-за неё выглянула одна из болезней. Но с болтовнёй никто не скажет: вы рискуете простудиться или подцепить инфекцию или иссушить свой мозг оттоком слов.
Уже на вокзальной скамейке баба Шура говорила обо всём подряд, начиная с того, как нянчила маленького Володьку, и дальше в прошлое, пока не добралась до собственного детства. Пристроившись на соседнее сиденье, баба Шура напрягала голосовые связки долго и без перерывов. Я не прислушивался к её словам особенно внимательно и с приближением позднего вечера начинал думать о сне, однако некоторые истории о злых соседях запомнились мне довольно подробно. Со временем мне даже самому захотелось спросить о колдуньях, тем более что в памяти ещё не остыл недавний Володькин рассказ.
– А правда, что у вас тут раньше в каждом доме ведьмы жили? – прервал я длительное выступление попутчицы.
– Так я же тебе об этом и говорю, – ответила она, повысив голос. – Слушай дальше.
– Ах, Вы именно об этом, – повернулся я к ней, впервые оторвав взгляд от дороги, которая в сумерках размывалась под колёсами и усыпляла. – Продолжайте. Только о ведьмах поподробнее.
– Дед вечером услышал, как овцы кричат. Выбежал во двор, а там по загону полено катается и гоняет скот. А двор-то наш надо представлять – это ведь не то, что обычное помещение. Вот, представь себе забор, невысокий такой, из трёх жердей, а внутри пространство ещё на четыре части разделено, где овцы находятся. И по углам всего этого загона стоят большие шесты, на которых крыша держится, а посередине как раз ничего нет – небо видно.
– Это типа римского пантеона, получается? – сумничал я.
– Да почём мне знать, как у них стойла строят? – отмахнулась баба Шура. – Ну, ты понял, в общем. Так вот. Дед быстро сбегал за топором, перелез через ограду и давай за поленом гоняться. Машет топором, а оно всё увёртывается. Так долго он не мог ничего поделать, только из сил выбивался. А потом сделал вид, будто собрался обратно в дом возвращаться – он у нас хитрый был – и, как только полено остановилось, дед резко развернулся и треснул по нему со всего маху. Ну, оно опять успело отскочить, хотя на этот раз топор по сучку попал. Сучок отлетел, а полено как подпрыгнет на крышу! Перекатилось куда-то с глаз долой и больше не появлялось. Ну, дед посидел немного во дворе, а потом, как овцы успокоились, пошёл спать.
Автобус остановился кого-то подобрать. Баба Шура замолчала. Я подумал, что это шанс вернуть тишину, но не удержался:
– И причём же здесь была колдунья?
– Так сразу было ясно, что это соседка ополчилась на деда, – наставническим тоном ответила бабушка. – На следующее утро дед зашёл к ним в гости, проведать, а у неё на левой руке большого пальца нет.
– Он, что ли, отрубил? – засмеялся я.
– Да отрезала-то она его себе сама, как уверяла, – махнула рукой баба Шура. – Внук её яко бы видел, как она зазевалась, когда огурцы резала, и прямо по пальцу себе тяпнула. Да тяпнула-то так странно, будто специально. А мне всё кажется, что он у неё уже был отрезан, и она только ждала момента, чтоб показать кому-то, будто это не мог сосед сделать.
– Ага. А настоящий палец остался валяться в овчарне и его потом овцы съели. И зачем ей нужно было Вашему деду вредить?
– Да она как-то раз хотела кому-то что-то сделать пакостное, а дед мой краем уха услыхал и только посмеялся над ней.
Я посмотрел, не понимая объяснений.
– Ну, сглазил он тогда, и у неё ничего не вышло. Кажется, она собиралась дочь за кого-то выдать, а жених потом на другой женился, – да уж, куда пакостнее. – Но она всё равно нам отомстила. Мы, помню, с мамой в город ездили в больницу, а на обратном пути встречается нам соседка и говорит: «Варя! У вас ведь волк всех гусей передушил!»
– И думаете, это из-за неё?
– А что же: само собой разве? – обиделась баба Шура. – Гуси ведь тогда нам знаешь как дороги были. У нас никакой другой птицы не было и овец-то мало.
Сейчас эти байки – последнее, что сохранилось от оставшегося позади посёлка. Глядя на мелькающие за окном деревья, на тянущиеся вдоль нашего пути облака, я думал об этом странном впечатлении. Совсем не заметный на большой карте населённый пункт всего час назад казался живым и интересным, а теперь снова превратился в какую-то условность, подобно тому же простому обозначению на карте. И жизнь этого посёлка действительно показалась скучной в сравнении с тем, что называют жизнью в тех городах, к которым я привык. Одно условное название на дороге – почти как отдельная история в большом романе, ненадолго отвлекающая от основной темы. Мне было чуть-чуть жалко покидать его. Как-то неуютно чувствовал я себя в автобусном кресле возле окна, особенно когда взгляд обращался к стремительно мчащейся дороге, уносившей всё с какой-то роковой неизбежностью.
Солнце зашло в той стороне, где остался Володькин городишко, и мы ехали навстречу темноте. Мысли мои становились всё более странными. То мне думалось, что я остался один, как фактически и произошло, потому что кроме Володьки у меня не было близких друзей, а то вспоминалась беседа с сестрой жены моего приятеля.
О Наде я почему-то думал дольше всего. Глаза постепенно слипались, голова клонилась к мягкой спинке, а в памяти засели эти легкомысленные шуточки и смешки, которыми я развлекал свою персональную компанию. Неужели Наде и в самом деле было весело со мной? Ей просто некуда было деваться, и она смеялась так же, как я шутил. Впрочем, мне было интересно с ней – может, и она не притворялась? Да, думаю, я не испортил впечатления о себе, даже если был не на высоте.
А перед самым сном, или уже в начале снов, вспомнились Володькины слова о старухином проклятии. Он улыбался так же, как и в тот момент, когда говорил мне об этом, но теперь почему-то в его улыбке я уловил необъяснимую грусть, которой не замечал днём. Возможно, так лишь казалось оттого, что моя голова к вечеру так потяжелела, или это вполне мог быть всего лишь отпечаток моей лёгкой грусти, однако чувство расставания вдруг сделалось для меня слишком глубоким и многозначительным. Во многом стали видеться знаки и намёки, о которых не хотелось думать,… я постарался не думать. И всё же меня очень насторожили подобные мысли.
Конечно, я хотел вселить в себя уверенность в том, что никто не мешает мне навещать приятеля, что мы совсем не расстались. Безусловно, теперь у него есть личная жизнь, которая будет занимать большую часть его мыслей и времени, но и наша дружба не закончилась. Я почти всю дорогу пытался убедить себя в этом, но так и не смог избавиться от этого нового подозрительного предчувствия. Я не был суеверным и не верил ни в какие проклятия, но мысль о нём легла тяжёлым отпечатком на моё настроение и не забывалась. Как будто с Володькой и меня прокляли.
Проснулся я, когда автобус остановился у светофора. Мы добрались до своего города без каких-либо приключений и сразу с вокзала разошлись каждый своей дорогой, хотя при желании эта дорога могла по большей части совпасть. Тем не менее, у меня уже не было той охоты слушать дальше истории бабы Шуры, и я поспешил к себе.
Я тяжело отхожу от разговоров, как любой латентный болтун. В голове продолжают крутиться фразы, пускающие в разные стороны ветки рассуждений и проигрываемых сценариев. Шагая домой, вспомнил, как в автобусе она почти без остановки бубнила о чём-то, чего я, занятый другими мыслями, почти не слушал. Так она мне надоела, что в конце пути, почти у вокзала, отважился поспорить, когда она бубнила о какой-то застрявшей машине. Ну, не могло быть такого, что сломавшаяся машина исправилась сама собой только от того, что кто-то произнёс нужные слова.
– Вот ты не веришь всё, а это ведь правда, – доказывала бабушка. – Это одна известная женщина написала в книге ответов на письма, чтобы все люди могли знать, как в подобных ситуациях следует поступать.
Книга ответов на письма! И во что только не обернут разную чепуху, чтобы она разным простофилям достоверной казалась. Да и письма, конечно, не абы от кого, а, например, от профессора, который осмелился раскритиковать волшебство, за что потом поплатился поломкой автомобиля, после чего в следующем письме покаялся (судя по всему, для этого книг ответов на письма должно было набраться минимум две).
– Их ведь Бог наказал за то, что они не верили в магию, вот они и застряли. Она ведь, эта женщина, сказала этому учёному, что он ещё вернётся к ней, а до той поры переболеет всеми болезнями, которые на себя наговорил, пытаясь её с толку сбить и высмеять. Она же так и сказала им, что по дороге машина сломается и не поедет, пока он не произнесёт нужные слова.
Как же сразу много всего в этой истории! Послушал, и как будто съел борщ с манной кашей внутри пирога и запил чаем, налитым во вчерашний компот.
– Да глупость всё это. Вы уж прямо говорите, что Бог им машину починил.
– Ну, конечно. Учёный сказал, как она велела, и всё исправилось, – видимо, наставления свои всеведущая тётка дала ему заранее, до новой переписки, потому что мне никак не представлялось, чтобы профессор бегал на почту с письмом и дожидался там ответа, чтобы вернуться и завести свой автомобиль.
– Прямо так и сделалось безо всякого вмешательства? – презрительно усмехался я.
– Так и сделалось, – недовольно подтвердила баба Шура.
– По-вашему Бог-то совсем глуп, – довольно гневно упрекнул я её рассказ. – Что ж он должен всякому да каждому разными мелочами своё наличие доказывать? Ему хватит и того, что он сделал с самого начала. Ну, не может он быть таким примитивным, чтобы заставлять машину работать каким-то чудом, когда у него на то совершенно нормальные методы предусмотрены. Вы не понимаете: природа ведь во всём выбирает наиболее простой и эффективный путь, и всему в ней есть объяснение безо всяких Ваших наворотов. Если бы Богу было угодно, чтобы после каких-то слов машина починилась, то мужики, произнеся эти слова, сами бы догадались, в чём неисправность. Это ведь куда рациональнее. Я бы, на месте Вашей сочинительницы, именно так всё объяснил.
– Вот ты зря не веришь, – с не меньшим недовольством ругала меня баба Шура, и в тот момент я ещё заметил, что наш спор привлек внимание всего автобуса (то есть всех пяти человек, включая водителя). – Как самого клюнет жареный петух, так поймёшь! Ты ещё не дорос до этого.
Теперь, конечно, у меня нашлась масса возражений, и я жалел, что в пути отреагировал эмоционально:
– А Вы не решайте за Бога, как ему делать! – возмутился я. – Несёте всякую ерунду и даже не задумываетесь над тем, что говорите.
– Спорь, спорь, – злопамятно кивала баба Шура. – Потом посмотрим.
– Нечего и смотреть. Просто Вы говорите, что вот, Бог есть, потому что машина починилась. Но нельзя же так рассуждать. Что это за опыты? А если бы машина не починилась, и в других случаях тоже бы ничего не подтвердилось? Не на этом же правильная вера основывается. Сколько раз бывает, что не происходит того, о чём человек молится. Просто нужно понять, что не стоит просить всего подряд, и вообще не стоит просить чего бы то ни было, и судить о Боге не стоит по этим своим желаниям. Ведь, в конце концов, для того он и создал человека именно таким, чтобы тот сам мог починить свою машину, и законы механики он для того и создавал, чтобы они работали независимо ни от чего. А Вы заставляете его два раза одну работу делать. Если уж и происходят чудеса, то и они происходят в соответствии с законами природы.
– Ну, не верь, не верь, – всё так же повторяла баба Шура. – Посмотришь ещё, когда что случится. Многие в это не верят, а потом все убеждаются.
Собственно поэтому мы и разошлись быстренько в разные стороны, как только соступили на землю. Баба Шура рванула от меня с самой автобусной ступеньки, и мне совсем не хотелось её догонять. С другой стороны, я не могу понять, отчего вдруг заспорил с ней. Может быть, она слишком стала раздражать меня своими рассказами, когда мне хотелось сосредоточиться совсем на другом.
Придя домой, я сразу завалился в постель, и провёл долгую бессонную ночь среди комаров. Ворочаясь с боку на бок, прячась под покрывалом от надоедливого писка круживших надо мной кровососов, я постоянно видел перед собой одни и те же фрагменты оставленного в другом городе дня. Улыбающаяся Надя, захмелевший Володька, и ещё голос бабы Шуры, звучавший, когда возникал вид на дорогу с автобусной станции, – все они, беспрестанно подменяя друг друга, мелькали передо мной до первых криков будильника. Я хотел вбить себе в голову что-нибудь другое, но мне больше не о чем оказалось подумать.
Глава 5. Сереженька
Рутина. Нет чемпионата по освобождению из рутины. Она быстро пожирает время, эмоциональный запал, планы на жизнь, закусывая календарями. Есть те, кого она засасывает, есть те, кто из неё вылетает мгновенно, никогда к ней не возвращаясь. Таков Володькин брат – полная противоположность Володьки. Они были настолько противоположны, что я постоянно забывал о том, что они двоюродные.
Сережа ещё не окончил наш институт. Ему оставалась пара курсов и масса долгов. Серёжа был настолько необъясним, что не пользовался Володькиными курсовыми и конспектами. Он не производил впечатления глупого или отстающего лентяя. Он всё хватал на лету, легко решал задачи и вспоминал формулы, составлял схемы, считал в уме, но так же легко пропускал экзамены, если нужно было выждать очередь из трёх человек, или не получал зачёт, потому что ленился переписать пару таблиц в тетрадь.
Виделись мы всегда мельком, хотя успевали переброситься достаточным количеством фраз, чтобы считаться знакомыми и даже приятелями. Теперь он остался последней живой связью с лучшим другом.
Отработав следующую неделю, я зашёл к бабе Шуре проведать Серёжку и узнать какие-нибудь новости от Володьки.
– А Серёженьки-то нет, – жалобно сказала баба Шура. – Так и не приехал со свадьбы. Не знаю даже, куда пропасть мог. Всех оббегала – никто ничего не слышал.
Вот тебе и раз. Я посидел несколько минут и ушёл, ни о чём больше не спросив.
В общем, предположить можно было самое плохое. Пьяный человек вполне мог заблудиться в лесу и совершенно ни для кого не заметно попасть в неплановую переделку, не имея шансов на чью-либо помощь. Если Серёжка действительно отправился разыскивать ту ведьму, то искать его следовало в лесу. Я подумал даже, что, может быть, Володькин отец именно с Серёжкой ходил на поиски старухи, а потом наткнулся на охотничий дом, получил своего кролика и, забыв про племянника, вернулся обратно. А Серёжка тем временем вполне мог не успокоиться и в одиночку продолжить квест, который сам затеял. В этом случае его наверняка уже должны были найти.
Но вскоре мне подумалось и о другом. Возможно, Сережин дядька действительно был очень слабо устойчив к спиртному и мог бы не помнить всего, что происходило на второй день гуляний. Такое положение вещей довольно обычно, поскольку даже самые крепкие гуляки порой не помнят всех подробностей и иногда даже не замечают происходящих вокруг драк и прочих бурных событий, и на всю дальнейшую жизнь эти воспоминания остаются плавать в мутных глубинах памяти, как мыло в пенной ванной, – запутанными образами, снами или фальшивыми фрагментами иных происшествий. Если дело обстояло именно таким образом, то Володьке следовало непременно повторить маршрут, которым его водил отец, если конечно и сам Володька в состоянии вспомнить нужные детали.
Когда на следующий день я позвонил своему приятелю, чтобы осведомиться о поисках его двоюродного брата и в случае чего помочь советом, трубку подняла его жена и поведала мне о тех странных вещах, которые происходят в посёлке с поры моего отъезда. Отец Володьки очень сильно заболел – у него открылась какая-то старая язва и наступили разные побочные осложнения. Уже неделю он находился в больнице, и с каждым днём ему становилось всё хуже. Нужного диагностического оборудования в районе не имелось, а мысль об областной больнице пугала отца сильнее язвы.
Поиски Серёжки также не дали никаких результатов, хотя искали его чуть ли не всем домом. Володька и без моей помощи вспомнил о раскольнической деревне, но подсказки из его историй никак не помогли и даже не нашли хоть какого-нибудь подтверждения. А во время поисков случилось ещё одно: кто-то набрёл на осиное гнездо и по неосторожности встревожил ос, пнув трухлявое бревно, в котором, судя по всему, они обитали, в результате чего добрая половина народа была довольно жестоко покусана и поисковую операцию пришлось свернуть. Володька пострадал не больше остальных – его всего-то пару раз ужалили в шею, – но через день-другой выяснилось, что последствия оказались для него самыми тяжёлыми. С тех пор он так и не оправился, опух даже больше прежнего. Врачи пока не смогли понять, в чём дело, и решили ещё разок положиться на время и на организм больного. Так что теперь Володька целыми днями лежал в кровати и даже не смог подойти поговорить со мной по телефону.
Татьяна сильно переживала и действительно казалась очень суеверной, как когда-то описал её Володька. Судя по тому, что в разговоре со мной она не упомянула о бабкином проклятии, он не решился рассказать ей об этом. Наверное, он правильно поступил, потому что жена его настолько волновалась и делала такие невероятные предположения, что наверняка не успокоилась бы, когда б знала о всех деталях той прогулки. Впрочем, она не сомневалась, что всё дело в раскольнической деревне, о которой Володькина бабушка так подробно говорила с её мамой. Таня попросила меня навестить в нашем городе одну её знакомую гадалку и сказать, чтобы та скорее с ней связалась. Я немного смутился, но пообещал выполнить всё, как велено. На том наш разговор и окончился.
Так над Сережкой, начавшим эту историю и благополучно канувшим в её омут, разошлись последние круги, и поверхность снова стала гладкой, как будто он туда не нырял. Поисковых отрядов, социальных сетей и прочей паутины, связывающей нынешний социум на сколь угодно больших расстояниях, в то время не существовало. Даже элементарно организоваться в какую-нибудь постороннюю поисковую группу было не так легко, если нужно ехать в чужой район, с которым ты не знаком. Оставалось принятие простого древнего факта – когда-нибудь кто-нибудь наткнётся на труп, и тогда ориентировки пригодятся. Статистикой никто не владел, но по общему пониманию – Серёжка был не первым и не последним.
Бывает, что возникают иногда в жизни люди, как условная величина в уравнении. Тебе кажется, что человек не посторонний, имеет какое-то значение, а потом он исчезает, и на его месте оказывается совершенно другой, и ничего в целом не меняется. Сложность, в отличие от математики, в том, что в математической формуле мы видим константы и конкретные факторы, в то время как в жизни таких обозначений нет, никто ничего не подчеркнёт, не подпишет:
где a и b – постоянные величины,
x и y – переменные величины, изменяющиеся в соответствии с координатами,
k – коэффициент, зависящий от интервала,
– и так далее и тому подобное.
Вероятно, нет и никакой обязательной формулы нашей жизни. Она существует в наших представлениях о том, как вокруг нас всё должно быть устроено. Кто-то за это представление держится крепко, и во избежание экзистенциального кризиса втыкает на опустевшие места новых людей, кто-то даже умеет вынуждать посторонних играть чужие роли, пусть неумело, но достаточно для того, чтобы спектакль продолжался хотя бы в виде фарса. Вот и Сережка исчез с радаров, пытаясь разоблачить массовый фарс. Он не понял, что когда фарс становится массовым – это и есть спектакль. Нет смысла бороться с представлением внутри театра, если есть возможность из театра выйти. В противном случае, побороть фарс можно только, превратив его в свою трагедию, которая в конечном счёте рискует всё равно остаться фрагментом этого фарса.
