Вопреки всему

За несколько дней расчет Куликова несколько раз сменил позицию и в конце концов обосновался на высотке, прикрытой молодыми, на удивление целыми, не посеченными осколками елями.

– Ох, и надоело же копать лопатой землю, до скрипа в костях надоело, – пожаловался как-то Блинов.

– Где конкретно скрипит?

– Да везде. И в голове, и в спине, и в сапогах, куда ни сунься – везде скрипит… Ледяная крошка, мерзлый снег, песок, тертый камешник, земля… Тьфу!

– Если хочешь остаться в живых, закапывайся, – на зубах у Куликова тоже скрипел песок, но он не обращал на него внимания, только размеренно помахивал лопатой, выкапывая гнездо для любимого «максима». – Другого способа нет, только этот.

– От лопаты мозоли везде, – прежним жалобным тоном произнес напарник, – даже на заднице.

– Что-то я не видел, чтобы ты задницей копал окопы, – Куликов, сомневаясь, похмыкал в кулак, и Коля прекратил разговор, не стал его продолжать.

Пулеметная позиция была выбрана грамотно, с чувством и с толком. Высотка хоть и выглядела мизерной, всего на пару вершков приподнялась над землей, а видно с нее было далеко, и взять ее в несколько прыжков гитлеровцы никак не могли, под ноги атакующим обязательно попадалось какое-нибудь препятствие: яма, пара пней, утяжеленных минами, или же что-то еще, какой-нибудь сюрприз с подарками – набор гостинцев тут был обширный, на целую роту могло хватить.

Небо утреннее, сырое и грузное, пропитанное мерзлым снегом, тающим льдом, исторгающее холодную сырость, неожиданно приподнялось, раздвинулось. И словно бы свет откуда-то пролился, сделалось ясно, будто где-то недалеко проклюнулось солнце, протерло заспанные глаза, с еловых веток засочилась капель. Стало легче дышать.

Блинов заулыбался обрадованно, перемена в погоде ему понравилась; Куликов, напротив, нахмурился, втянул голову в плечи, будто собирался залезть куда-нибудь под землю, в укромную щель.

– Готовь брезент! – приказал он напарнику. У шоферов они добыли клок брезента и при воздушных налетах немцев накрывали им пулемет, чтобы его не замусорило, не забило комьями земли, камнями, не привело в негодность.

– Зачем? – спросил Блинов, а поскольку напарник не ответил, переспросил напористо: – Зачем брезент-то?

– Скоро узнаешь, – уклончиво отозвался Куликов.

За несколько минут небо расчистилось еще больше, с недалекого поля, изувеченного снарядами, пусто глядящего в небо свежими воронками, принесся сиплый, довольно сильный ветер, вновь сдвинул облака, стало еще светлее. Прошло совсем немного времени, и вдалеке, почти у самого горизонта, послышался плотный негромкий гул, словно бы в небе шла колонна грузовиков.

– Ну вот и дождались, – мрачно проговорил Куликов, – даже пятнадцати минут не прошло.

Ясное дело – как только в небе появились голубые пятна, летчики-фрицы побросали свои недокуренные сигареты в пепельницы, отодвинули от себя недопитые чашки с кофе и понеслись к самолетам запускать моторы. Прошло еще немного времени, и они уже загундосили в небе, скоро будут здесь. Очень неплохо было бы, если б сюда подоспели ястребки с красными звездами на крыльях и хотя бы чуть прикрыли нашу пехоту на переднем крае.

Блинов засуетился, разворачивая брезент, вдвоем они сняли из выемки в бруствере пулемет, опустили его вниз, и раскинули истертое, сделавшееся кое-где совсем тонким полотно. Толковая ткань – брезент. Для всего годится – и на непромокаемый плащ пойдет, и на сапоги с баретками, и для того, чтобы смастерить прочную палатку, и уж тем более – защитный кокон для пулемета… Универсальный материал.

Тяжеловатый, правда, удельный вес высок, – если таскать на своем горбу – очень скоро язык сам по себе изо рта вывалится, но у Куликова крутилась в голове толковая мысль – договориться с батальонными хозяйственниками, чтобы при перемещениях они брали брезент в свои телеги, и он эту мысль выхаживал уже не первый день…

Впрочем, Блинов относился к этой мысли с недоверием: хозяйственники – люди сложные, поскольку все время подле начальства пребывают, на штабном крыльце вместе с ним трутся, с разными писарчуками знакомы, часто видят живьем комбата майора Трофименко, – так что не возьмут они грязный, заношенный, пахнущий бензином, но такой нужный на передовой лоскут брезента, поглядят на пулеметчиков, как на чумных, у которых с головой что-то не в порядке, и откажут… Как пить дать – откажут.

Куликов глянул на наручные часы с чистым, хорошо отшлифованным стеклом, засек положение стрелок – сколько еще времени им с Колей дышать свободно осталось?

Минут через семь на позицию их роты, по-бабски растопырив колеса шасси и по-бабски же истерично воя, уже заходил первый «юнкерс». Через несколько мгновений он уже выпустил из своего брюха целую цепочку тяжелых карандашных огрызков, – снизу бомбы были похожи именно на карандашные огрызки…

Огрызки были опасны – запросто могли стереть, превратить высотку в низину, годную для озера, в котором укроется вся рота Бекетова. Блинов поспешно ткнулся головой вниз, притиснулся шапкой к щитку пулемета, словно бы хотел спрятаться под брезентом… Куликов привалился к пулемету рядом с ним. Летящие к земле огрызки завыли нервно.

Их вой был не такой ужасающий, как, допустим, у пустых бочек, которые немцы для устрашения также иногда сбрасывали со своих «юнкерсов». Взрываться бочки не могли, если, конечно, не были заряжены какой-нибудь взрывчаткой, снабженной ударным механизмом, но вот вой, издаваемый дырявой бочкой в полете, мог загнать в сумасшедший дом кого угодно, даже роту боевых танков. Куликов не выдержал и, вспомнив, что он не натянул на шапку каску, прикрыл голову рукой. Рука, конечно, не каска, не из металла сотворена, но все равно так надежнее.

Одна из бомб легла в землю совсем недалеко от пулеметного гнезда, взбила высокий рыхлый столб ледяного крошева, рваных корней, дерна, подцепила несколько небольших сосенок и загнала их под самые облака, но особого вреда не принесла, лишь встряхнула линию окопов, другая бомба вонзилась в землю и замерла, выставив напоказ темный погнутый стабилизатор.

Невольно подумалось, что неплохо было бы, если б все бомбы вели себя так, – спасибо неведомым друзьям, которые работают на заводах где-нибудь во Франции либо в Чехии…

После первого отбомбившегося «юнкерса» высотку накрыл своими стокилограммовками второй самолет, затем третий. Одна из бомб влетела в окоп, точнее, в бруствер окопа, разметала его по пространству… В железный вой, в скрежетанье металла врезался истошный крик:

– Санитары, сюда!

Его поддержал другой испуганный крик, также требующий санитаров.

«Все, началось, – невольно отметил Куликов, – сметут бомбами роту, кто тогда окажет фрицам сопротивление?»

Не смели, бойцы удержались, но рота Бекетова на четырех убитых и четырех раненых сделалась меньше. «Юнкерсы» ушли. Пахло резкой кислятиной, гарью, рвущей ноздри, дымом и, как часто бывает на войне, – кровью. Когда пуля обжигает солдата, обязательно пахнет горелым мясом, пахнет сильно и остро, запах этот крутой может вышибить из человека слезы, родить в глотке спазмы, прочно перекрывающие дыхание.

– Ну, как, цел? – спросил Куликов у напарника.

– Слава те, пронесло, – надсаженным голосом отозвался тот.

– Снимаем с пулемета накидку, – скомандовал первый номер. Быстро и ловко они сдернули с «максима» брезент, стряхнули с него землю, крошки льда, принесенную взрывами грязь, ветки, поставили пулемет в нишу, искривленную ударной волной. – Сейчас попрут… Увидишь, Коля, – попрут… Надавят так, что кишки из носа полезут.

– Верно, – хмыкнул Блинов глухо, – какой дурак захочет оставлять Смоленск? Они сейчас сделают все, чтобы отогнать нас обратно к Москве.

– Захотеть-то они захотят, только вот им! – Куликов выбросил перед собой внушительную фигу, испачканную грязью, картинно повертел ею из стороны в сторону. – Вот!

В этом Блинов поддерживал своего напарника. Выдернул из кармана телогрейки тряпку, протер казенную часть пулемета, похвалил, будто дело имел с домашней собакой:

– Хорошая машинка, хорошая, – и погладил ласково, как погладил бы дома, в своей деревне, любимого дворового пса.

Не знал еще Коля Блинов, не догадывался и не чувствовал, что через несколько дней крупный осколок танкового снаряда снесет ему ровно половину головы и запузырит вместе с каской так далеко в лес, что черепушку Колину даже не удастся найти.

Но пока он был жив, жи-ив, находился в настроении, в форме, нацелен был трепать фашистов до той славной минуты, пока те, топая копытами, как лошади, не понесутся на запад, к себе в фатерлянд, насвистывал в телогрейку, в теплый проем горла какой-то сельский мотивчик – наверное, из тех, под который на деревенской мотане вели хороводы и пели частушки. Хотя одно с другим совсем не было сопоставимо…

Земля в длинном ротном окопе начала мелко, очень противно подрагивать, из стенок, словно бы ожив внезапно, засочилась вода. Под ногами тоже появилась вода – весенний месяц март брал свое. Понятно было – шли танки, отстаивались они в недалеком лесочке, кучерявившемся слева, по которому пролегала проселочная дорога, там с лёту брали небольшую, промерзшую зимой до дна речку с игривым старинным названием, которое выскочило у Куликова из головы, не захотело задерживаться, – и оказывались на искромсанном, вывернутом, как драная шуба наизнанку, поле перед самой высоткой.

Блинов подтянул к «максиму» железную коробку с патронами, подрагивающими руками заправил ленту, Куликов проверил его работу… Несмотря на неприятно дрожавшие пальцы, Коля заправил ленту точно. Вот оно, мастерство, которое не пропьешь. А Коля Блинов был мастером, он, надо полагать, еще в сопливом детстве знал, что будет толковым вторым номером в пулеметном расчете.

Куликов не выдержал, растянул губы в улыбке, хлопнул напарника рукой по плечу.

– Эх, Коля, Коля… – негромко проговорил он.

– Чего?

– Хороший ты человек, вот чего.

– Ну, не всегда хороший. Иногда, конечно, когда сплю зубами к стенке, с палкой можно пройти мимо, а так… Не мне это определять, ВеПе, хороший я или не очень… Это ты должен определить, либо… – Блинов оглянулся, увидел ротного, который согнувшись шел по окопу к пулеметной ячейке. – Либо вон, товарищ старший лейтенант, он тоже может дать квалифицированное заключение. А я… – Блинов развел руки в стороны, – что я?

Он вздохнул, ткнулся в землю рядом с пулеметом и, пошарив в нише, вырытой специально на уровне сапог, вытащил из нее две противотанковые гранаты, положил на бруствер.

А земля, безжалостно перемалываемая танковыми гусеницами, стала трястись сильнее.

– Рота, приготовиться к атаке немцев! – услышали пулеметчики голос Бекетова у себя за спиной. Вот ротный командир добрался и до них, выполняя комиссарские обязанности, подбадривает народ, ищет теплые слова, чтобы ущипнуть людей за душу, поддержать их. – Ну, как вы тут, дорогие господа пулеметчики?

– У нас все тип-топ, товарищ старший лейтенант, – покладисто отозвался Блинов, Куликов промолчал – при начальстве, даже небольшом, надо стараться говорить как можно меньше, и он этого правила придерживался… Хотя не всегда и не везде это получалось.

– Тип-топ – это хорошо, – одобрил ответ второго номера ротный, глянул через щиток «максима» в пространство, поморщился при виде мертвых немцев с вытянутыми окаменевшими руками, будто они выполняли одну команду (наверное, так оно и было), и перед тем как двинуться дальше, проговорил недовольно: – А ведь завоняют скоро – тогда нас отсюда без всяких танков выкурят… Тьфу!

– Что ж, вполне возможно, и завоняют, тогда придется из штаба дивизии каких-нибудь химиков вызывать. Или похоронную команду.

– Тихо! Тихо, мужики! Вон внизу, совсем недалеко, в лощинке показался первый танк, какой-то плоский, серый, с прикрученным к броне железным скарбом – видать, издалека пришел, раз столько манаток с собою приволок, – суматошный…

Выгребся в лощину и то ли не найдя с первого раза линию обороны, то ли от усталости став суетливым, прокрутился вокруг одной гусеницы, пустил в пространство струю вонючей гари, замер на несколько мгновений и жахнул по высотке выстрелом.

Снаряд пронесся над окопом роты Бекетова низко, очень низко, но вреда не причинил и ушел в тыл. Взорвался не очень далеко – в лесу.

За первым танком в лощину выскочил второй, более решительный и резвый, взревел двигателем и попер прямиком на высотку.

За танком, словно бы из ниоткуда, из воздуха, либо из-под земли взявшись, побежали серые фигурки автоматчиков. Бежали автоматчики умело, оглядываясь и оберегая себя, прикрываясь корпусом шустро шлепающей гусеницами стальной громадины. За вторым танком на простор вымахнул третий, замолотил бешено траками по жесткому насту, взбивая высоко вверх куски льда, черной, как порох земли, пластины твердого одеревеневшего снега, невесть откуда взявшиеся в травяной низине камни. Часть этого добра опустилась на фрицев, бежавших за танком.

– Правильно, – одобрил действия немецких танкистов Куликов, – хотя наш «максим» мог бы угостить получше, – он похлопал рукой по кожуху пулемета. – Много лучше.

Цепь окопов, занятых ротой Бекетова, молчала – стремилась сэкономить патроны (когда еще будет очередной подвоз боеприпасов, кто знает), подпустить немцев поближе и ударить в упор, в лоб, чтобы мало кто сумел уйти. Куликов, вывернув голову, оглядел часть окопной линии, которая была ему видна. Никакой суеты, никакого беспокойства, люди словно бы застыли, превратившись в металл, из которого были сделаны их автоматы и винтовки, внимательно следили за всем, что происходило под высоткой, и были спокойны.

Хотя перед всяким боем что-то напрягалось и на земле, и в небе, так казалось Куликову, воздух начинал натянуто звенеть, – в нем действительно что-то натягивалось, обретало невидимую плоть, на душе делалось тревожно… Тревогу эту можно было одолеть только собственным спокойствием. Или, говоря иначе, самообладанием. Куликов специально запомнил это слово, его часто произносил политрук роты Петрунин, находившийся сейчас в госпитале.

Перед тем как взлететь на высотку, танки прибавили скорость, оторвались от своих солдат, в результате автоматчики лишились прикрытия, прикрывал их теперь только воздух, и Куликов не замедлил воспользоваться этим, дав по немецкой цепи длинную очередь.

Цепь повалилась на землю. Кто из нее и как определился, навсегда или на время, и главное, куда, было непонятно… А вот Куликов обозначил себя рано, танки теперь сосредоточили свое внимание не на высотке, а на пулеметном гнезде, один из них остановился и, как показалось пулеметчикам, по-собачьи присев на задницу, ударил из пушки.

Снаряд прошел низко, легко чиркнул по гребню окопа и унесся в лес, разорвался в паре сотен метров от пулеметного гнезда.

– Однако! – выкрикнул Блинов и замолчал.

Танк заворочался, угодив одной гусеницей в яму, второй размолол труп немца, только обрывки шинели с кусками рваного мяса полетели в сторону окопной линии, и в ту же секунду вспыхнул – машину подбили бронебойщики. Попали толково, очень точно, – хороший стрелок нажал на спусковой крючок противотанкового ружья, – угодили в моторную часть, и по броне танка, по прилипшей к ней кускам льда, снега, по железному хламу, прикрученному к крюкам, задвигались, забегали суматошные языки огня.

Взвыв на высокой ноте, танк отполз назад метров на пятнадцать и застыл – заклинило, как понял Куликов, двигатель. Откинулся верхний люк, в проеме возникла черная фигура, нырнула вниз, на снег, но Куликов не дал танкисту уползти, подсек короткой очередью, вогнал его в землю. Двух других завоевателей, вылезших из танка, он не видел, они выбрались через боковой люк, – у некоторых моделей немецких танков имелись боковые люки, их впору было сравнивать с дверями, – впрочем, пулеметчик в этом не разбирался и в детали не вдавался.

Через несколько минут был подбит второй танк, заполыхал, задымился – его вместе с башней окутало черное маслянистое облако, накрыло жаркой кудрявой тканью, как маскировочной накидкой, третий танк поспешил дать задний ход.

Откатившись метров на сто, он трижды харкнул длинным рыжим огнем – сделал три выстрела по позициям роты Бекетова и, взревев двигателем, поводя из стороны в сторону стволом пушки, исчез. Пара неприцельных хлопков петеэровцев, совершенных вдогонку из противотанкового ружья, вреда ему не причинили.

Оставшись без поддержки, автоматчики также покатились назад – кто бегом, кто ползком, кто на четвереньках, Куликову пришлось их цеплять на мушку по одному и бить короткими очередями. Всех он, конечно, не достал – при пулеметной стрельбе издали много не наработаешь, но кое-кому из захватчиков уже вряд ли удастся вернуться на реку Рейн в Висбаден или в старый рассохшийся городишко Магдебург. Уже одно это поддерживало в Куликове хорошее настроение целых полдня.

А Блинов, тот вообще улыбался, как майское солнышко, насвистывал под нос известную лагерную песенку про задумчивого зэка – «Не для меня весна придет» – и был очень доволен своими окопными успехами.

День выдался сырой. Собственно, в марте в здешних краях редко бывают сухие дни, рядом с лесами дышат болота, их тут так же много, как и различных сосновых рощ и березовых колков, может быть, даже больше, чем хвойных боров и смешанных клинов, примыкающих к этим борам; мокреть, наполнявшая воздух, пробирала до костей.

На родине у Куликова, в Ивановской губернии, такой сырости нет, там много суше, хотя есть места также болотистые, болот, может быть, даже больше, чем здесь, а мокрети меньше. Интересный казус природы. Если же не казус, то тогда что еще?

После двенадцати дня немцы снова полезли в атаку, автоматчиков, как и утром, поддерживали танки, число их удвоилось, танков было шесть; бойцы бекетовской роты тоже не остались без усиления – прибыли артиллеристы, выкатили на прямую наводку три пушки-сорокапятки.

Сорокапятка – пушчонка хоть и маленькая, на вид неказистая, солдаты ее на руках катают, а подкалиберным снарядом пробивает у хваленых немецких танков лобовую броню. «Тигра», может, и не возьмет, но «тигров» на их участке фронта еще не было ни одного, и Куликов никогда не видел их, но фрицевскую броню в танках прежних выпусков сорокапятка прошивала насквозь. Хоть и невелика была калибром прибывшая артиллерия, и неказиста внешне, а почувствовали себя с ней пехотинцы лучше.

Плюс к сорокапяткам имелись еще бронебойщики со своими длинными ружьями, а это тоже сила, так что красноармейцы чувствовали себя еще увереннее. Воевать можно было.

Впрочем, когда Куликов прильнул к пулемету, то уже ни сорокапяток, ни расчетов противотанковых ружей не замечал, он окунулся в свое варево боя, в самую середину, сам выбирал для себя цель и старался поразить ее.

Только отмечал боковым, каким-то вспомогательным зрением – вот зачадил черным маслянистым дымом под высоткой один танк, следом за ним загорелся другой, это родило в пулеметчиках победное, сладкое чувство, разбавленное злорадными нотками: нечего было приходить на чужую землю, господа иноверцы, вас никто сюда не звал…

Один из танковых снарядов всадился точно в ротный окоп, обвалил его с обеих сторон, похоронив под землей сразу трех человек, одному сержанту отрубил по плечо руку, второго бойца, совсем еще юного новобранца, явно приписавшего себе на призывном пункте пару лет, густо нашпиговал осколками… Так густо начинил железом, что сделалось понятно – парень не дотянет до первой перевязки. Третьему разорвало живот.

Этот парень лежал на дне окопа, бледный до прозрачной синевы, и торопливо шарил пальцами вокруг, подбирал свои кишки, перемешанные с мусором, с грязью и земляным крошевом, засовывал к себе в живот и умолял двух бойцов, склонившихся над ним:

– Мужики, вы помогите, пожалуйста, мое добро собрать, засуньте обратно… Я хочу еще немного пожить, а без требухи, понимаете, это не очень получится. Не поленитесь, мужики, не побрезгуйте… А?

По губам у него текла кровь, скатывалась на шею, телогрейка была располосована, среди намокших кровью, слежавшихся пластов ваты что-то билось, трепыхало, а что именно это было, бойцы – жители деревенские – особо и не понимали.

Кишки раненому собрали, запихнули в живот – в медсанбате врачи разберутся, рассортируют, что годится, а что нет, и поставят бойца на ноги, живот прикрыли, чтобы парень не видел его, не расстраивался, но через десять минут красноармейца не стало.

Лицо его обмякло, посветлело, губы задрожали обиженно – ведь грех умирать в таком возрасте, ему еще и девятнадцати лет не было, голова откинулась в сторону. Из-под век выкатились две крупные светлые слезы.

В общем, попробовали немцы сколупнуть с высотки роту Бекетова, да не сколупнули…

Через пару дней беда накрыла и пулеметный расчет Куликова – на упрямо сопротивляющуюся высоту налетело полтора десятка бомбардировщиков «дорнье». Двухмоторные, с короткими хвостами, тяжело просевшие в воздухе, они под самую завязку были набиты бомбами. Двигатели их ревели надсаженно, дымили в воздухе, будто танки на бензиновом ходу, заправленные некачественным горючим, – страх, а не самолеты.

Блинов вывернул голову, пригляделся и сплюнул прямо на бруствер:

– Зениточку бы сюда, от вас бы тогда только одна копоть и осталась бы… Разжужжались тут! Тьфу!

Лучше бы Коля не произносил слов насчет зениток и копоти, все наши высказывания часто накладываются на вещую основу, обязательно отзываются и имеют продолжение, вот ведь как.

Немцы сделали всего два захода на наши позиции, один прикидочный, а за ним второй, уже точный, с учетом поправок, внесенных в карту после первого захода, и открыли бомбовые люки.

Одна из бомб «дорнье» всадилась в бруствер в нескольких метрах от пулеметного гнезда, взбила высокий столб грязи, «максим» подняла в воздух, как обычную деревяшку, и отбросила метров на пятнадцать в глубину нашей территории, за спины бойцов… Вот неумолимая сила!

Куликова бомба оглушила, тем и ограничилась, а вот Коле Блинову не повезло, очень не повезло – осколок, острый, как лезвие косы, всадился ему в лицо и срезал половину головы. Черепушка унеслась в пространство так далеко, что трое солдат из пополнения, прибывшего в роту Бекетова, искали эту важную часть Колиного естества целых два часа… Бесполезно.

Явились новобранцы к Бекетову, показали, что им удалось найти, в том числе и шапку второго номера с погнутой звездочкой, покрытой треснувшей эмалью, – Куликов подтвердил, что это Колина шапка, – а вот черепушки и след простыл. Закинуло ее, наверное, куда-нибудь в город Ржев или в Калинин, либо вообще в Подмосковье, в Истру или в Снегири, где, как знал Куликов, находился большой госпиталь. Он там лежал после ранения.

Шапку эту нахлобучили поглубже на остатки Колиной головы, так, что был виден только небритый костлявый подбородок, черный от засохшей крови, тело отнесли на небольшой погост, возникший на ротных задворках, в удобной тихой низине за окопами, где уже лежало два десятка человек, и опустили на землю около могилы.

Оглушенный Куликов мало чего соображал – не мог вытряхнуть из ушей пронзительный свиристящий звон, прочно ввинтившийся в голову, поэтому могилу пришлось запечатывать все тем же новобранцам. Поисковики эти начали осваивать фронтовую жизнь не с той стороны, с какой надо, могильное дело можно было познавать и в последнюю очередь, но получилось то, что получилось.

Колю завернули в родную шинель, которую он очень берег, рассчитывая после какого-нибудь героического боя получить отпуск и съездить домой, в деревню, но судьба не позволила, под голову положили издырявленный вещевой мешок с изрубленными в лапшу портянками и бритвенными принадлежностями (вдруг на том свете Коле понадобится привести себя в порядок, побриться, так у него все будет под руками) и зарыли могилу.

Куликов пришел в себя, получилось это у него быстро, – на четвереньках подгребся к Колиной могиле. Некоторое время сидел молча, не шевелясь, с неподвижным, словно бы одеревеневшим лицом, одно только жило на его потной, испачканной грязью личине – глаза. На глаза Куликова нельзя было смотреть, они источали не то чтобы боль, а нечто большее, чем просто боль, обжигали, перекрывали дыхание.

Из глаз катились слезы. Страшные немые слезы, способные утопить в своей разящей горечи половину оккупированной Смоленской области…

Новобранцы ушли, Куликов остался один, сгорбился, поник, мял пальцами горло и не мог справиться с собой. В ушах стоял сильный звон, такой звон был способен свалить человека с ног.

Пришел ротный, так же, как и пулеметчик, потрепанный, усталый, с красными слезящимися глазами – кроме усталости Бекетова еще трепала простуда… Жахнуть бы ему сейчас кружку спирта да накрыться шинелью где-нибудь в тихом месте и хорошенько выспаться, – тогда бы все простуды отлепились от него и был бы он здоровый и крепкий, как доброкачественный огурчик, но вряд ли это было возможно.

– Держись, Куликов, – проговорил ротный надсаженно, – крепись. Когда уходит человек, все слова, все речи делаются пустыми, но тем не менее мы их произносим, иначе нельзя. – Старший лейтенант сжал руку пулеметчика. – И что плохо – я никого не могу дать тебе сейчас в напарники, – голос Бекетова сделался виноватым. – Пока не могу… Справляться с пулеметом тебе придется в одиночку, Куликов, выхода нету. Сможешь?