Вопреки всему

Хотя ежу понятно было: чем больше фрицев попадет под «музыкальную» струю, тем будет лучше. Для всех, кого Куликов знает, будет лучше, где бы народ этот ни находился – состоял при вилах и лопате в башевском колхозе или колол дрова на кухне Гороховецких лагерей… Либо там же катался по тщательно прибранной учебной территории на популярном гимнастическом снаряде – деревянном коне, обшитом кожей.

При воспоминании об учебном лагере лицо у Куликова распустилось, сделалось мягким, глаза заблестели – хорошо когда-то было на гороховецких просторах, и еще более преображались глаза и лицо пулеметчика, когда он думал о деревне Башево, льняной вотчине, полной голосистых синеоких девчат. При виде землячек своих Куликов всегда бледнел, даже коленки начинали трястись, во рту становилось то ли сладко, то ли слезно, не понять… А вообще-то делалось страшно, и он хорошо понимал и состояние свое и самого себя.

Туман тем временем зашевелился нервно, заерзало там что-то, задрожало, Куликов немедленно переместился к пулемету – мало ли что может вылезти из бесовский плоти… Поправил влажную ленту, вползающую в отверстие патроноприемника.

Неожиданно из неряшливых клубов тумана, как из некого хранилища, выкатился новенький немецкий ранец с обрезанными плечными ремнями. Понятно стало – добытчик Коля Блинов возвращался с «кухни». Молодец второй номер, надо полагать, с ним будет сытой вся рота, не только пулеметный расчет.

Следом за первым ранцем на бруствер шлепнулся второй, он был тяжелее первого, чуть не развалил бруствер.

– Тише ты! – крикнул в шевелящийся туман Куликов. – Разломаешь инженерное сооружение – отвечать перед трибуналом придется.

– Не боись, ВеПе, – просипел из тумана голос, отдаленно похожий на голос Блинова, – авось уцелеет окоп!

Второй рюкзак был измазан кровью, надо полагать – вражеской. Через несколько секунд из тумана вывалился и сам Блинов, испачканный грязью и пороховой копотью, с перекошенным на животе ремнем – наверное, обследовал подбитый танк. Пахло от Блинова горелым, очень дурно пахло… Куликов не сдержался, поморщился – а ведь точно второй номер лазил в подорвавшийся на мине танк, больше лихую вонь эту подхватить было негде.

Перевалившись через бруствер, Блинов сполз в окоп головой вниз, отдышался с надсаженным хрипом.

– Там, в тумане, – немцы, – наконец сумел произнести он, слова соскреб с языка с трудом. – Живые!

– Об этом надо немедленно доложить ротному, – сказал Куликов, – чтобы охранение выставил…

– Доложи, ВеПе, а! У меня сил никаких нету. Ни капли просто… Полез в танк, смотрю – недалеко фрицы копошатся, у меня внутри все так и сжалось. Хорошо, что это взял у командира танка, – Блинов оттопырил борт телогрейки, показал первому номеру рукоять пистолета.

«Парабеллум, – определил Куликов, – толковая машинка… Вовремя Колька ею обзавелся. Похоже, мы завязнем в этих окопах, легкий ствол тут никогда не помешает».

– Давай к пулемету, – сказал он Блинову, – а я к старлею смотаюсь, сообщу ему о немцах.

Старший лейтенант Бекетов был командиром их нынешней роты, собранной поначалу из остатков трех рот и получившейся вроде бы укомплектованной, но после недели наступательных боев поредевшей на две трети. Был Бекетов толковым заводским инженером, хорошо работал, получал премии и не думал о войне, но война пришла в его дом и призвала в пехотные части.

Мужиком он был справедливым, доброжелательным, отличался этим от целого ряда строевых командиров, кроме каптерки в казарме и места на утоптанном плацу ничего не знающих, но зато умеющих громко подавать команды и даже гавкать на общих построениях и заменять собою горластый радиорепродуктор. Если надо – они легко могли послать какого-нибудь бедолагу на десятикилометровую дистанцию при полной выкладке, с тройкой кирпичей в рюкзаке, могли дать и в зубы. Бекетов таким не был.

Он сидел в командирском окопе на перевернутом вверх дном дырявом ведре, изучал карту-многоверстовку, старался поставить себя на место немцев и понять, как они будут действовать дальше.

Куликов доложился, как положено, по форме, сказал, что фрицы обживают туман, могут напасть на позиции роты – судя по всему, есть у них такое намерение.

– Я знаю, – со вздохом проговорил ротный, – то, что можно и нужно сделать, я уже сделал, выставил три группы боевого охранения перед нашими окопами… Больше не могу. На большее у меня нет ни людей, ни боеприпасов. – Голос у ротного сделался хриплым и печальным – он ходил под тем же топором, что и Куликов с Блиновым, делил не только кулеш, который старшина с напарником приносил с батальонной кухни, но и землю, куда ему придется лечь вместе со своими солдатами. – Спасибо за сообщение… Следите внимательно за всем, засекайте все звуки, контролируйте этот чертов туман… Вдруг там объявится какая-нибудь эсэсовская группа? Не пропустите!

– Постараемся не пропустить, товарищ старший лейтенант, – Куликов вытянулся, приложил пальцы к своей шапке. – А там… В общем, сами понимаете, товарищ командир.

Видать, немцы решили сделать передышку, физиономии эсэсовские в тумане не организовались, но передышки фрицы устраивают не для того, чтобы попить кофию, совсем для другого – перетасовывают огневые средства и людей, словно карты в какой-нибудь затяжной игре, в «рамсе» или «секе», так что физиономии, конечно, возникнут, но совсем в другом месте, может быть, даже совсем невероятном, непредсказуемом – среди веток деревьев или в водоотводной канаве за проселочной дорогой, уныло тянувшейся вдоль окопов их стрелковой роты.

Коля Блинов в поте лица потрудился над немецкими ранцами, тщательно обмел и обтер их еловыми лапами, нашел немного чистого, хотя и жесткого снега – выудил его из глубины просевшего сугроба, брезгливо морщась, счистил багровые немецкие сопли, потом снова обтер, так что ранцы сделались ухоженными, даже нарядными.

Один ранец Блинов перекинул своему шефу:

– Держи!

Счастливы фрицы, коли у них такое питание, ни в еде, ни в кофие начальство их не обижает, разнообразие такое, что брови у Куликова подпрыгнули до самого затылка – чего только в этом ранце не было, даже свежий французский багет, упакованный в хрустящую бумагу, плотно втиснутый в ранец сверху, оттого помятый, а затем насквозь просеченный пулей.

Сам след, оставшийся от пули, Куликов из багета вырезал, словно бы боялся чем-то заразиться: не дай Бог, в багет попали капли фрицевской крови, тогда вонь на весь ранец может образоваться, – белые мягкие крошки отшвырнул в сторону; ночью, когда будет тихо, какие-нибудь лесные зверушки уволокут их к себе домой, в нору или в дупло, подкрепятся там… Полез в ранец дальше.

Нашел сыр, две разных коробочки, помеченные яркими, поблескивающими от лака надписями. На одной коробке, треугольной, было написано «Чеддер свисс», словно бы сыр этот изготовлен по технологии свиста: сунул два пальца в рот и свистнул посильнее – в результате получился сыр. Только вкусный ли он?

Вторая коробка была круглая, склеенная из картона, на ней написано «Пармезан дольче». Что за диво заморское «пармезан дольче», чем его запивают, Куликов не знал. Небось, если употреблять всухую, без воды, к зубам прилипнет – не отдерешь…

Если прилипнет – придется какой-нибудь деревяшкой, заточенной под лопатку, соскребать. А вдруг не получится, вдруг сыр прилипнет, как старый клей, мертво, да еще срастется с зубами, что тогда делать, а? Куликов понюхал одну коробку с сыром, потом другую, ничего вкусного не почувствовал – коробки пахли землей, машинным маслом, падалью, коровьим навозом, еще чем-то, совершенно незнакомым, что только в Германии, при Гитлере и могут производить… Но ведь это же несъедобно!

Вздохнул пулеметчик, отложил коробки в сторону: когда голодуха подопрет окончательно, то и это изделие в еду сгодится.

Нашлись в ранце и галеты, которые Куликову не понравились совсем – пресные, как фанера, и такие же жесткие, остатки зубов легко можно потерять в борьбе с окаменевшим невкусным продуктом.

Под галетами пулеметчик нащупал небольшую банку, из которой крохотными каплями вытекало масло, а внутри находились крохотные, обработанные ароматным дымом рыбки с отрубленными хвостами и головами.

– Что это? – недоуменно спросил он у Блинова.

Тот неопределенно приподнял одно плечо.

– Если б я знал, если б я ведал… Похоже на наживку для окуня. Копченые пескари.

– Наживку в масле не держат, – заметил Куликов тоном опытного рыбака, – я хорошо знаю, чего любят крупные окуни.

Неделю назад пулеметчику также достались трофейные консервы, тоже рыбные – извлекли из брезентового ранца пленного немецкого егеря… Рыбки там тоже были безголовые и бесхвостые, каждая очень аккуратно, ровно обтяпана с двух сторон. Ничем копченым они не пахли. Как потом объяснил ротный знаток заморской еды, помогавший старшине таскать бидоны с обедами, это были анчоусы, доставленные гитлеровцами на Восточный фронт из Франции. Еда, конечно, чепуховая, но побаловаться, пощекотать себе язык можно – и не более того. Насытиться же крохотными рыбешками, наесться до отвала, чтобы потом целый день не отходить от «максима», было невозможно.

Каша с американской тушенкой – куда более верный и надежный продукт. И не надо учить Куликова, как насаживать на крючок червяка. Он отложил банку с копчеными рыбками в сторону.

В немецком ранце нашелся и серебряный пакетик, который откровенно растрогал Куликова – в нем оказались очищенные орехи. Обыкновенные деревенские орехи, орешки, лещина, в его родном Башеве они растут в каждом дворе. В других деревнях Пятинского сельсовета также растут, народ собирает орехи и делает заначки на черный день, очень сытная пища – орехи русской лещины.

Оказывается, у немцев они тоже растут.

Другой ореховый кулек, оказавшийся в трофейном ранце, также растрогал Куликова, хотя и меньше – наверное, из-за того, что орехи были незнакомые, вкусные, присыпанные солью, на кульке было напечатано типографским методом «Чака». Что такое «Чака», Куликов не знал. Название орехов? Или местности, где эти орехи произрастают? Чье-то имя? Что-то еще? Вот только что? Ребус.

Для того чтобы разгадать этот ребус, надо было знать какой-нибудь язык, – кроме того, колхозно-матерного, который был в ходу в Башеве, – например, французский или английский. Единственный язык, который не хотел знать пулеметчик, – немецкий, и всякому однополчанину хорошо понятно, почему он не желал этого.

Если на этой войне Куликов останется жив, то из дома выбросит все книги, все предметы и железки, связанные с Германией. Наелся он всего немецкого под самую макушку, а напился еще больше. Даже думать об этом не хочется.

Блинов тем временем нашел в своем ранце круглую плошку, похожую на парафиновую, с белесой полупрозрачной плотью.

– ВеПе, что это такое? – спросил он у Куликова, картинно повертел плошку пальцами. – Не спирт ли?

– Он.

На лице Блинова мигом вскинулись брови, чуть не залезли в волосы, – могли вообще передислоцироваться на затылок.

– Как спирт? – голос у Блинова мгновенно сделался сиплым.

– А так. Спирт. Только технический. Для разогрева кофия в окопе. Прямо на передовой. Так что не вздумай растворить эту гадость в воде и выпить – желудок себе сваришь, понял, Коля? Вместо желудка будет большая дырка. Одна. Во все пузо, – Куликов подмигнул напарнику, потянулся за банкой, набитой золотыми безголовыми рыбками, ножом легко сковырнул крышку.

Понюхал содержимое.

– Ну и как, ВеПе? – спросил у него напарник.

– Класс! Перший сорт. Судя по внешнему виду, царская еда. Копченые пескари, говоришь? Никогда не пробовал таких.

Блинов, прищурив один глаз, присмотрелся к надписи, начертанной на коробке, попробовал ее прочитать, но с задачей не справился. Это были шпроты. Напарник изучением надписи на коробке не ограничился, принюхался к содержимому. Копченые рыбешки пахли не то чтобы вкусно, а очень вкусно: дымком, жженой мякотью ароматного дерева, восточными приправами, словно бы были вынуты из сборника сказок про «тысячу и одну ночь», корицей, вином, перцем и каким-то очень легким маслом.

– М-м-м, – восхищенно помотал головой Блинов, – мне такая еда не попалась.

– А ты поищи получше в ранце, – посоветовал Куликов, – у немцев быть такого не может, чтобы одному они дали мармеладку с сыром, а другому – фигу. Они все делят ровно, по принципу: тебе блин и мине блин, все одинаково, больше получит только тот, у кого лычек на погоне больше… Понял, Коля?

– Однако, – Блинов, находясь в неком недоумении, сморщился.

– Ищи! Ежели не найдешь копченых пескарей – поделим моих.

Хоть и голодны были бойцы, и слюнки пускали при виде еды, добытой Блиновым за бруствером окопа, а воспользоваться трофейной закусью не успели (да они и не спешили) – зашевелился, загудел, задрожал студенисто гигантский ворох тумана, откуда-то из-под земли наверх полез возродившийся из ничего танковый рев, и немецкие ранцы с едой пришлось откинуть в сторону.

– Коля, приготовь противотанковые гранаты, пару штук, – на всякий случай приказал второму номеру Куликов.

Неожиданно где-то высоко, над серой ватой тумана запалилось яркое желтое пятно – это обозначило себя солнце, и сразу сделалось легче дышать, хотя свет солнца не растекся по всей плоти тумана, по пространству, а устремился вниз узким снопом, как луч большого электрического фонаря.

Очень уж необычным было появление светила, Куликов с таким никогда не встречался, покачал головой: а не примета ли это, не знак ли, поданный сверху?

Если знак, то – недобрый.

– А еще лучше – три гранаты, – сказал он напарнику, продолжая пристально вглядываться в туманные вороха.

Хорошо хоть, что их снабдили противотанковыми гранатами, не то ведь еловыми дубинами от налетчиков не отобьешься – задавят; на пулеметный расчет выдали шесть гранат.

В тумане что-то шевельнулось, Куликову показалось – человеческая фигура… Вот возникла еще одна, он четко разглядел автомат, ножом воткнувшийся в шевелящуюся серую плоть и, нырнув за щиток «максима», дал короткую очередь.

Фигуры исчезли. От танков немцы старались не отрываться, за стальную громыхающую массу ведь всегда можно спрятаться, избежать встречи с красноармейским свинцом.

– Чего там, ВеПе? – внезапно севшим, сделавшимся хриплым, каким-то чужим голосом спросил Блинов.

– Да ничего нового, – пробурчал Куликов. – Все то же – фрицы.

– Попал?

– Не знаю.

– Мне кажется – попал.

– На том свете, когда отчитываться за свои дела будем, нам сообщат точные данные.

– Типун тебе на язык, Палыч, – недовольно проговорил Блинов. – На том свете, на том свете… Не спеши!

Куликов тем временем вновь засек в сером лохматом пространстве фигуру, похожую на человеческую, с автоматом в руках-щупальцах, и не стал ждать, когда автомат пальнет огнем в его сторону, дал еще одну очередь.

В этот миг тяжелый удар приподнял скирду тумана, оторвал от земли и сдвинул в сторону, Куликов увидел танк, медленно ворочавший короткой, с широкой воронкой, навинченной на горло пушкой.

«Сейчас влепит плюху, – мелькнула в голове жгучая мысль, – мы с Блиновым костей не соберем… Разнесет нас по воздуху. Но ведь танк подорвался… Или это не он подорвался?»

Танк не выстрелил, человек, сидевший за рычагами его, увидел свободное пространство, возникшее впереди, а совсем недалеко, рукой подать, – утолщенный, взятый в железный кожух ствол пулемета, очень уж сильно цель влекла к себе, манила, ее словно бы специально установили здесь, на пути машины, механик выкрикнул что-то гортанно и дал газ… Сделал это резко, тяжелая машина чуть не прыгнула вперед, но не прыгнула.

Напрасно фрицы считали, что русские за какой-то коротенький час сумеют по глотку врыться в землю, сгородить себе ячейки и окопы с брустверами и поставить едва ли не целое минное поле. Это невозможно. Механик считал, что мин тут уже нет, – все! Было две штуки, но они сработали.

В следующий миг из-под носа танка выхлестнул яркий сноп пламени – сработал очередной подарок сержанта-сапера, вовремя сработал, Куликов ощутил, как от благодарности к сержанту, от того, что тот так ловко прикрыл его, остановил атакующего фрица, в виски даже наползло тепло.

– Спасибо тебе, сержант, спасибо, друг, – проговорил Куликов.

Впрочем, самого себя он не слышал.

Взрыву мины танк не смог противостоять, он вроде бы даже мягким сделался, как показалось пулеметчику, броня из прочного, твердого материала, из стали высшего сорта обратилась в вареный мокрый картон, ударом кулака в ней можно было сделать дырку.

Танк приподнялся всей своей немалой тяжестью, внутри что-то громыхнуло, взвизгнуло, следом раздался еще один взрыв – скорее всего, рванул снаряд, заранее подготовленный к подаче в ствол, хобот пушки безвольно сполз вниз и воткнулся в землю широким, похожим на большую консервную банку пламегасителем.

А может, это и не пламегаситель был, а глушитель, либо колпак для точного наведения снаряда на цель или что-нибудь еще, этого Куликов не знал.

От танка отделилась рыжая простынь, хлопая краями, гудя, стремительно понеслась на пулеметный окоп, но, хотя ее и подбивал попутный ветер, тащил на своей спине, долго не продержалась, сморщилась и, потемнев устало, угасла. До пулеметчиков доплыл только резкий, с примесью угарной химической вони запах. Куликов выглянул из-за пулеметного щитка.

Танк горел, но Куликов уже не обращал на него внимания, главными уже были автоматчики, а не танк, – очень важно было не подпустить их к окопам.

– Коля, как ты? – не поворачивая головы, выкрикнул Куликов. – Цел?

– Вроде бы цел, – подрагивающим, словно бы опаленным огнем голосом отозвался второй номер.

– Так нам с тобою, Коля, даже пообедать не дадут.

– Ничего, мы свое все равно возьмем, – Коля попробовал повысить голос, но что-то в нем осеклось, совсем не то, что было день назад, противная дрожь появилась. С этим надо было бороться.

Черный, наполненный ошмотьями жирного пепла дым полз в сторону пулеметного гнезда, быстро накрыл и расчет «максима», и бойцов с противотанковыми ружьями, и грязную, сочившуюся промозглыми насморочными ручейками линию окопов, в которой находилась рота Бекетова.

– Тьфу, пепел в рот залез, – Куликов брезгливо отплюнулся, – ну словно бы кусок собачьего дерьма на языке очутился, Гитлером пахнет… Весь аппетит из-за этой вони пропадет.

Ругался Куликов, как обычный колхозник, и напарник его ругался точно так же, без вымысла и вывертов, которыми иногда блистали мастера этого дела, – а мастера изобретательной ругани тоже служили в доблестной Красной армии, их призывали, как и всех остальных, вместе с рабочим классом, вместе с уголовниками и даже вместе с теми, кто находился на севере в исправительных лагерях, – различия, как казалось Куликову, не было.

Пулеметчик продолжал пристально вглядываться в начавшую вновь сгущаться стенку тумана, смаргивал с глаз прилипшие соринки, пшено, стаявшее откуда-то сверху и приклеившееся к щекам, к ресницам, застрявшее в полуспаленных бровях, – где немцы, куда подевались?

Похоже, автоматчики из этого шевелящегося марева выветрились, отступили. Может быть, уже где-нибудь около Смоленска находятся.

Смоленск красноармейским частям еще предстояло взять, и жизней, душ крестьянских и рабочих, как разумел Куликов, сгорит в этом костре немало.

Неужели туман стал пустым? Он протер потщательнее глаза, вгляделся в шевелящийся перед ним дымный ворох, готовый проглотить окоп пулеметчиков совсем… Вместе с людьми, с «максимом», с немецкими ранцами, содержимое которых они до сих пор не тронули, хотя желудки к хребтам у боевого расчета прилипли так, что их от костей не отскрести. Есть хотелось очень.

И чего уж говорить о том, что в ранцах – деликатесы, которых в деревне Башево не то чтобы никогда не видели, о них даже никогда не слышали, вот ведь как.

Вдруг Куликов поспешно нырнул вниз, в тень металлического щитка, потянул на себя рукояти «максима». Раздалась короткая гулкая очередь, и из тумана, как из неряшливого облака, вывалилась фигура в немецкой форме, с автоматом, отделившимся от солдата, как нечто ненужное, и отлетевшим далеко в сторону. Куликов тут же подсек немца второй очередью, и фигура повалилась спиной назад в туман, утопая в нем, словно бы в пене, и исчезла.

В тумане вновь завозилась, загрохотала грозно железная громадина, заскрежетала гусеницами. Чуть в стороне от пулеметного окопа на переднюю линию выполз ослепленный туманом немецкий танк, замер на несколько мгновений, пытаясь сориентироваться, настороженное пушечное дуло у него двинулось в одну сторону, потом в другую – танкисты выбирали цель, но и на этот раз выбрать не успели.

Расчет противотанкового ружья оказался проворнее танкового экипажа – ухнул выстрел, тяжелое ружье приподнялось над окопом вместе с расчетом, такая была у ПТР отдача, заряд всадился в броню, точнее – в стальную выемку, расположенную ниже башни, взбил густой сноп электрической пороши, едва сноп отлетел в сторону, как из-под башни повалил маслянистый, с крупными клейкими хлопьями дым.

– Попа-ал! – что было силы закричал петеэровец в очках, Деев была его фамилия, насколько удалось ее запомнить Куликову.

Это была удача: чтобы с первого раза из длинноствольного ружья поразить танк, надо иметь большое везение. ПТР – это не снайперская винтовка, из которой за полкилометра можно срезать оловянную пуговицу с мундира захватчика – первой пулей, а второй пулей, взяв чуть выше, расковырять фрицу ненасытную глотку. ПТР – оружие совсем другое.

Танк дернулся в одну сторону, в другую, содрал гусеницами пласт земли вместе со льдом и снегом, заюзил, втискиваясь задницей в туман и растворился в сером шевелящемся пространстве.

Вот незадача! Колдовство какое-то!

Слишком густой, норовистый туман наполз на смоленскую землю, не в здешних краях был рожден… Вон как стремится потрафить фрицам, укрывает их от окончательной расплаты, от второй пули… Явно чужой туман, специально рожден где-нибудь в климатических лабораториях вермахта.

Сделалось тихо. Лишь ветер сипел где-то вверху, среди сосновых веток, цеплялся на расщепленных стволах за заусенцы, пытался родить новый звук и сконфуженно стихал – был он слишком слаб, чтобы что-то сделать. Пытался даже потеснить туман, обнажить обгорелую, с растаявшим снегом плешь, но сумел оторвать всего несколько неровных, с оборванными кудрями лохмотьев – и ничего больше сделать не смог. Только из сил выбился, последнее, что было у него, израсходовал, и все – ни дыхания в нем не осталось, ни стремления двигаться дальше.

Немцы чего-то замышляли, но опасались действовать вслепую, Куликов втянул сквозь зубы в себя воздух, огляделся и ногой придвинул трофейный ранец поближе.

– Коля, – позвал он напарника, и когда тот отозвался, проговорил голосом укоризненным, наполненным жалобными нотками, словно бы искал пропавшую справедливость, но особо не надеялся, что она найдется, так что ответы на вопросы, скопившиеся в нем, он вряд ли получит: – У тебя кишка кишке фигу еще показывает или уже спеклась?

– Спеклась, ВеПе, – сказал Блинов и тоже подтянул к себе немецкий ранец, сделал это, как и первый номер, ногой, только не так ловко – подцепил комок грязи, испачкал нарядную немецкую амуницию.

– Тогда приступим к расправе над немецкой едой, – проговорил Куликов, будто команду подал, – не отходя от станка. – Пулемет «максим» он назвал на заводской лад станком и имел на это право, да и слово «станок» было хорошее. – Начинай!

– Ты старший, Палыч, ты и начинай. Так положено.

Засунув руку в ранец, Куликов вслепую пошарил в нем пальцами и достал квадратную коробку с нарисованным на ней быком. Про шпроты он уже забыл. Морда у быка была добродушная, с прищуренными глазками хитрована, решившего сыграть в какую-нибудь картежную игру с сильными мира сего и завладеть их кошельками; рядом с мордой быка красовалась добродушная мордашка розовой, хорошо вымытой (явно с мылом) хрюшки, глядевшей на едока томно и призывно, – значит, в коробке были либо колбаски, либо сосиски, смесь говядины со свининой, либо…

В общем, еда такая Куликову подходила, все мясное он любил, хотя подобное блюдо попадалось ему нечасто – за все время войны раз восемь, не больше…

Из-за голенища сапога он вытащил нож, привезенный в сорок втором году с гражданки, из деревни, – отбитый вручную на наковальне, обработанный на точильном круге и закаленный в районной кузнице на ремонтно-тракторной базе, – нож этот был даже попрочнее некоторых немецких армейских ножей, да и в руке лежал лучше.

Коваль, командовавший кузницей в районе, – дядя Бородай, заросший густым седым волосом настолько, что видны были только глаза, да в глубоком провале рта – два крепких, опасно крупных зуба, знал некие секреты закалки железа и никому не выдавал их.

Никто не ведал: Бородай – это имя или фамилия коваля, откуда этот мастер взялся и где его родина? Дядя Бородай появился в районе в период коллективизации, когда люди выли от обид, от того, что оказались по «самое то самое», почти по коленки в нищете, хотя раньше имели и коров, и коней, и поросят с курами… Но после коллективизации у них осталось всего по паре кур на нос и все.