Там, где Босфор замолкает

– И что случилось потом?

– Повернул обратно. Вернулся. Посадил дерево. Назвал его в честь отца. И пообещал: теперь я сам себе имя.

Она не знала, что сказать. Только почувствовала, как внутри что-то оседает – в хорошие, надёжные слои.

– Ты очень… настоящий, – сказала она.

– Ты просто слишком давно не встречала настоящих.

Они снова замолчали. Но это молчание было другим. Уже не неловким. Почти родным.

Потом он сказал:

– У тебя в глазах – шторм. Но ты стараешься всё время быть гладкой водой.

– Я боюсь, что шторм кого-нибудь потопит.

– А я думаю, что кому-то повезёт, если ты наконец взбунтуешься.

Она улыбнулась. Не потому что стало легко – просто стало честно.

– Я боюсь себя, Гёкхан. Иногда до слёз.

– Я – себя тоже.

Они смотрели друг на друга – без напряжения, без желания нравиться. Просто два человека, которых уже слишком долго никто не слушал.

Гёкхан достал из кармана старую зажигалку.

– Это всё, что у меня осталось от деда. Он говорил: «Не бойся пламени. Бойся жизни без огня».

Мелисса взяла зажигалку в руки. Потёртая, тёплая от его пальцев.

– Можно я её подержу?

– Можешь оставить.

Она подняла взгляд.

– Серьёзно?

– Ты уже что-то оставила мне. Ты просто не знаешь.

– Что?

– Своё внимание. Оно самое дорогое в этом мире.

Она молчала.

Он встал.

– Пойдём. Покажу тебе одно место.

Они вышли из кафе. Прогуливались в сторону набережной. День был наполнен весенним ветром и запахом соли. На горизонте солнце лениво касалось минаретов.

Гёкхан привёл её к древнему фонтану с надписями, выцветшими от времени. Вода текла изо рта льва. Рядом – лавка. Не «та самая», но почти.

– Здесь моя мама встретила отца, – сказал он. – Говорят, она тогда уронила корзинку с гранатами, и он помог ей собрать. Потом так и не отпустил.

Мелисса рассмеялась.

– Романтично.

– Жизнь иногда пишет простые истории. А мы всё усложняем.

– А ты чего хочешь сейчас?

Он посмотрел на неё. Спокойно, не навязчиво.

– Не хочу терять возможность быть рядом. Хоть немного.

Она вдохнула. Глубоко. В груди всё тянуло, как перед чем-то большим.

– Я тоже не хочу… быть снова одной. Хотя бы пока не пойму, кем я стала.

Он взял её за руку. Снова – мягко, почти неощутимо.

– Тогда не торопись. Мы успеем.

И они сидели. У фонтана. Пока не погас свет. Пока город снова не начал шептать: «ты не зря здесь».

Они сидели у фонтана ещё долго. Время в Стамбуле по-прежнему шло как-то по-своему – то лениво, то резво, но всегда мимо. Здесь оно не подчинялось часам, только чувствам. А чувств в тот вечер было слишком много, чтобы говорить.

Гёкхан больше ничего не говорил, и Мелисса не нуждалась в словах. Он просто рядом был – тихо, как будто всегда. И это «всегда» впервые не казалось страшным.

К вечеру город начал медленно гаснуть: фонари мерцали, как сигналы с другого берега жизни. Люди спешили домой, кто-то включал телевизоры, кто-то ставил чайник. А они всё ещё сидели на камне, с которого когда-то капала вода, где когда-то кто-то впервые влюблялся.

– Мне пора, – сказала она, наконец.

Он кивнул. Не стал просить остаться, не спросил, когда увидит её снова. Только посмотрел в глаза. Долго. Внимательно.

И в этом взгляде она почувствовала не просьбу – приглашение.

– Ты знаешь, где меня найти, – только и сказал он.

Она кивнула и пошла. Медленно. Не оглядываясь.

Но где-то в глубине чувствовала: его глаза ещё смотрят ей вслед. И это – не пугало. Это – согревало.

Когда она вернулась домой, первым делом положила зажигалку на прикроватную тумбочку. Как амулет. Как напоминание, что бывает огонь, от которого не обжигаешься.

В ту ночь она спала крепче, чем за все предыдущие ночи в Стамбуле.

И в последний миг перед сном подумала:

«Может, я приехала сюда не искать. Может, я приехала – находиться».

Где-то за окном звенели чайные стаканчики. Весна накрывала город своей усталой нежностью.

А в городе – был он.

И уже – чуть-чуть она.

Глава 3. Город, который не ждёт

Весеннее утро в Стамбуле начиналось с раздражения. Серый дождь щёлкал по крышам, как барабаны раздражённого неба. Мелисса выбежала из отеля в легком плаще, не догадываясь, что город сегодня проснулся на своей тёмной стороне. Машины гудели, люди суетились, зонт всё время норовил вывернуться наизнанку, а волосы цеплялись к губам, как мокрая паутина.

На остановке такси она простояла двадцать минут. Первый водитель крикнул что-то раздражённое, даже не сбавив скорости. Второй подъехал с рывком, едва не задев её, и уже с первых секунд разговора стало ясно – доброжелательность сегодня не в цене.

– Султанахмет, – сказала Мелисса, вытирая влагу с лица.

– Нет, пробки, – отмахнулся водитель. – Далеко. Садись, скажешь по пути.

Таксист курил, громко щёлкал пальцами по рулю и что-то бормотал в телефон. На лице у него застыла маска вечной досады. Стамбул сегодня был грубым мужчиной – уставшим, вспыльчивым и не готовым к тонким чувствам. А Мелиссе и не нужно было много – просто доехать в старый район, побродить среди базара, купить симит и кофе, и, может быть, наткнуться на тот самый угол, где она вчера впервые улыбнулась по-настоящему.

Но у города были свои планы.

На полпути машина резко затормозила. Таксист выругался. Где-то заскрипели тормоза. И тут она поняла – телефона в сумке нет.

Паника накрыла сразу. Руки похолодели. В голове мелькнули десятки сцен: он выпал на лестнице, остался в отеле, его стащили в кафе…

– Остановите, пожалуйста!

– Что?

– Мне нужно выйти, я… потеряла телефон.

– Нельзя здесь, пробка!

– Пожалуйста!

Он махнул рукой, плюнул сквозь зубы и остановился. Мелисса выпрыгнула под дождь. Машина уехала. Воды по щиколотку. Под ногами грязь, серость, усталость.

Сквозь дождь она снова чувствовала, как город, этот огромный шумный организм, будто говорящий: «Ты мне тут не нужна».

Она прислонилась к стене дома, раскинув пальцы, пытаясь дышать. Всё в ней кричало: вернись домой, уедь обратно, это всё была ошибка. Она чувствовала, как одиночество снова стучится в грудную клетку с остервенением. Громко. Больно.

И именно в этот момент:

– Ты всегда теряешь вещи в дождь? – знакомый голос, чуть насмешливый, но тёплый, как хлеб.

Она подняла глаза. Гёкхан. Стоял под зонтом. Тот самый тёмный пиджак. Те же спокойные глаза. Его взгляд скользнул по её лицу – капли, замёрзшие ресницы, чуть побелевшие губы.

– Или это только телефоны?

– Ты… – она не верила.

– Я иду на работу. По этой улице каждый день. А ты, видимо, ищешь повод снова меня встретить.

Она рассмеялась сквозь всё – дождь, холод, слёзы.

– Телефон… я…

– Я знаю, – он поднял руку, и в ней – её телефон. – Ты оставила его в кафе. Тебя давно ждали. Я решил, что ты, возможно, забудешь и саму себя, если уйдёшь так внезапно.

Она стояла, потерянная. Он подошёл ближе. Протянул ей зонт, убирая его над ней, а сам остался под дождём.

– Город может не ждать, – сказал он, – но я могу.

И это прозвучало не как признание. А как точка опоры.

Они стояли в переулке, где шум сливался с тишиной. Где пальцы чуть дрожали от соприкосновения. Где впервые с начала её приезда чужой город не был больше врагом.

– Пошли, – сказал он.

– Куда?

– Туда, где можно снова согреться.

И они пошли.

Весна всё ещё плакала за окнами, когда они оказались внутри «Hafiz Mustafa». Пряный аромат шафрана, горячего чая и сахарного сиропа ударил в нос почти сразу, словно обнял. Тёплый свет ламп, отражающийся от стеклянных витрин, создавал иллюзию тепла не только физического – душевного.

Мелисса остановилась у одной из витрин. На ней выстроились идеальные ряды: баклава, кюнефе, лукум… названия звучали как заклинания, и каждое блюдо будто хранило в себе часть старой сказки.

– Ты ведь не пробовала настоящее? – спросил Гёкхан, уже ловко заказывая.

– Если ты имеешь в виду «настоящее» в Турции – я вообще здесь всё пробую впервые, – усмехнулась она.

Он указал на кусочек с фисташками, блестящий от сиропа, и добавил ещё пару порций: розовый лукум с лепестками, и что-то похожее на маленькую вермишельную башню.

– Это… перебор, – шепнула она, когда официант унёсся с заказом.

– Нет, – серьёзно ответил он. – Это – первое знакомство. А оно не может быть скромным. У еды в Турции нет места для равнодушия.

Они сели у окна. За стеклом по-прежнему шумел мокрый город, а внутри всё дышало уютом и терпким запахом кардамона.

– Я до сих пор не понимаю, как ты оказался там, на улице, – тихо сказала она, поднося чашку к губам.

– Это Стамбул, – он пожал плечами. – Здесь у каждого есть маршрут, который не вписывается в расписание.

– Но почему ты вообще забрал мой телефон?

– Потому что я хотел, чтобы ты вернулась.

Она подняла глаза. Он не отвёл взгляд. И не добавил ни одного лишнего слова.

В этот момент официант поставил перед ними маленький пир размером с признание: разноцветные восточные сладости, чай в тонких стеклянных стаканах и запах, от которого хотелось медленно дышать.

– Вот это, – он указал на зелёную, почти нефритовую, – с фисташкой. Её делают только в Газиа́нтепе. Там фисташки тоньше, и сироп – с розовой водой. Её едят в тишине. Она хрустит, как честный разговор.

Мелисса взяла вилку и аккуратно попробовала.

– О боже…

Он смеялся. Искренне. И это было впервые. Не усмешка, не вежливая реакция – а настоящий, мужской смех. И Мелиссе стало тепло.

– Знаешь, – сказала она, – я думала, что приеду сюда и всё будет просто. Новая жизнь, новая я. А оказалось – те же тени, только в других декорациях.

– Потому что дело не в месте. А в зеркалах, в которые мы смотрим. Город – это просто фон.

– А люди?

– Люди – это маркеры. Одни показывают, где больно. Другие – где можно дышать.

Он налил ей воды. Без вопросов. Просто знал, что после сладкого будет нужно. Такой жест… казалось, он говорит о многом больше, чем слова.

– Ты всегда такой философ?

– Только в «Hafiz Mustafa». Тут, говорят, с пахлавой подают озарение.

Мелисса усмехнулась, но взгляд у неё стал серьёзнее. Взгляд женщины, которой никто давно не слушал по-настоящему.

– А эта? – указала она на розовую, с лепестками.

– Лукум. Но не обычный. Его добавляют в чай, когда хотят сохранить тепло внутри. Это – про нежность. Которую часто прячут под сахаром, чтобы не ранили.

– У вас всё – метафора?

– У нас всё – правда. Просто никто не называет её так.

Они ели молча. Чай слегка остыл, но никто не торопился. В этой тишине между кусочками пахлавы и взглядами без нужды в словах рождалось что-то большее, чем просто симпатия. Рождалась узнаваемость.

Мелисса откинулась на спинку стула и тихо выдохнула:

– Впервые за много дней я чувствую, что не пытаюсь убежать от самой себя.

Он кивнул.

– Потому что ты не одна за этим столом.

– Я не знаю, кто ты.

– А надо?

– Надо, – сказала она. – Потому что я не умею доверять. Но с тобой – хочу.

Он взглянул в её глаза – не с вопросом, не с вызовом, а с тем самым выражением, которое бывает у людей, прошедших свой путь до боли.

– Тогда давай не будем торопиться. Здесь, в Стамбуле, даже чай заваривается медленно.

Мелисса улыбнулась. И подумала: может быть, всё правда. Может, этот город не ждёт.

Но он даёт шанс. Только один. Тем, кто решился остаться.

Весна окончательно опустилась на Стамбул, оставляя мокрые следы на булыжниках и промокших скамейках. Они вышли из кафе, у каждого в ладони остался привкус чего-то нового. Мелисса не чувствовала ни холода, ни усталости. Только лёгкое дрожание внутри, будто от соприкосновения с чем-то слишком настоящим.

– Ты бывала в районе Балат? – спросил Гёкхан, когда они свернули с оживлённой улицы в более узкий, почти пустой переулок.

– Нет. Я почти нигде не была, если честно. Только по туристическим местам прошлась… Галатская башня, Айя-София…

– Это всё – витрина. А Балат – это Стамбул без макияжа.

Они шли медленно. Мимо старых домов с облупившейся краской, разноцветных балконов с развешанным бельём, мимо мужчин, играющих в нарды прямо на улице, женщин, что вели детей за руки, будто ведут собственные сны.

– Здесь пахнет хлебом, – заметила она.

– Это пекарня Абдуллы. Ему уже за восемьдесят. Он всю жизнь делает только одну вещь – симит.

– Это как у нас баранки?

– Почти. Только с сезамом и уважением к муке, – усмехнулся Гёкхан.

Мелисса улыбнулась, чуть приподняв ворот куртки – вечер становился прохладным, но в этом городе даже холод казался одушевлённым. Он не колол, а как будто обнимал – сурово, но честно.

– Ты ведь знаешь всех по именам? – спросила она, разглядывая старика в фартуке, что подбрасывал тесто в воздухе с завидной ловкостью.

– Почти. Я здесь вырос. Этот район знает мои ноги, как свои – каждый уголок, каждый скрип двери.

– А ты? Знаешь ли ты себя?

Он замер на мгновение. Как будто вопрос попал в какую-то невидимую трещину.

– Иногда, – сказал он после паузы. – Иногда мне кажется, что знаю. Но потом нахожу в себе что-то новое – и снова начинаю знакомство.

Мелисса молчала. Она чувствовала – это не просто фраза, не красивая обёртка. Это признание. И ей стало страшно – от того, как быстро этот человек стал ей ближе, чем те, кого она знала годами.

– А ты? – спросил он, не глядя на неё. – Ты умеешь слушать себя?

– Я всегда слушала чужих. С детства. Слишком хорошо, – прошептала она. – И потеряла голос. Мой собственный.

Он остановился. Посмотрел на неё серьёзно, с вниманием. Без жалости. Без приукрашивания.

– Хочешь – найдём его?

– Где?

– В простом. В хлебе Абдуллы. В запахе улицы. В чае без сахара. Ты не обязана быть кем-то большим. Ты уже есть.

Она опустила глаза. Почувствовала, как на щеках стынет воздух. Или слеза? Нет, просто вечер. Просто Стамбул. Просто он.

Они свернули в переулок. Узкий, с фонарями, что горели тускло, но тепло. Сверху доносилась музыка – кто-то на балконе играл на сазе. Неровно, но от души.

– Это мой любимый звук, – сказал Гёкхан. – Он – как я. Немного нестройный, но настоящий.

– А я… люблю шорох страниц. Тишину между словами. Мне всегда казалось, что всё важное – именно там.

– Тогда мы с тобой похожи. Только у тебя тишина в словах, а у меня – в звуках.

– Ты странный.

– И ты. Поэтому, может быть, нам не нужно бояться быть рядом.

Мелисса посмотрела на него. Долго. В глазах Гёкхана не было огня страсти, обещаний или даже запроса. Там было узнавание. Как будто он увидел в ней ту самую часть, которую она сама давно прятала.

– У тебя было много таких разговоров? – спросила она тихо.

Он покачал головой:

– Нет. Слишком много людей боятся говорить по-настоящему. Или – быть услышанными.

– А я?

– Ты – слышишь. Даже то, чего не говорят.

В этот момент прошёл мимо кот. Рыжий, ленивый, с клочком газеты в зубах.

– Это Халил, – заметил Гёкхан. – Местный философ. Всегда таскает бумагу. Говорят, он ищет правду.

– Тогда он разочарован.

– Почему?

– Потому что правда редко печатается.

Они оба засмеялись. Но внутри Мелиссы что-то дрогнуло. Разговоры, запахи, улицы – всё это складывалось в узор. Как узор на ковре – вроде бы хаос, но если отступить на шаг, видно замысел.

Они дошли до небольшого холма. Перед ними раскинулся вид на Босфор, в лунном свете.

– Сюда я прихожу, когда устаю быть сильным, – сказал он.

– А ты часто бываешь слабым?

– Внутри – всегда. Снаружи – почти никогда.

– Это тяжело.

– Легче, когда кто-то видит.

Она опустилась на камень. Гёкхан сел рядом.

– Ты ведь всё равно уедешь, – вдруг сказал он.

– Возможно.

– Тогда хотя бы останься здесь до того, как рассвет.

Мелисса кивнула. Впервые за долгое время – без сомнений.

Пока город спал, два человека молчали рядом. И это молчание звучало громче всех слов, сказанных за целую жизнь.

Они сидели на краю холма, глядя, как корабли неспешно плывут по Босфору, будто мысли, у которых нет берегов. Мелисса закуталась в шарф, ветер шевелил её волосы. Гёкхан молчал – но не в тишине, а в присутствии. Он будто создавал пространство, где не надо было ни объяснять, ни защищаться, ни оправдываться.

– Стамбул… он упрямый, – тихо сказала она. – Я думала, он раскроется сразу, будто кино. А он – как человек. Закрытый, осторожный.

Гёкхан усмехнулся.

– Он не обязан никому. Он живёт своей жизнью. Но если он тебя впустил – ты уже не сможешь уйти прежней.

– Мне иногда страшно, что я всё это выдумала. Этот город. Этот вечер. Даже тебя.

Он протянул руку, указав на огни вдоль берега:

– Смотри. Это же реальность. Она не всегда ласковая. Но ты в ней. И ты есть. Это не выдумка.

Мелисса кивнула, и голос её стал чуть глубже:

– А ты… Ты кто в этом городе?

– Я – прохожий. Но иногда случаются встречи, после которых хочется остаться.

Она не ответила. Не нужно было. Слова в этот момент были бы ненужной краской на уже законченном мазке.

Они продолжали сидеть – близко, но не касаясь. И вдруг он тихо сказал:

– Знаешь, почему я люблю чай без сахара?

– Почему?

– Потому что сладкое отвлекает. А я хочу чувствовать вкус полностью. Даже если он горький. Особенно если горький.

Мелисса сжала ладони.

– Мне кажется, я начинаю понимать этот вкус.

– Тогда останься. Не в городе. Не со мной. А в себе. В том, что ты почувствовала сейчас.

Она не знала, будет ли утро лёгким. Не знала, разложит ли Стамбул перед ней свои карты. Но знала одно: этот момент стал точкой отсчёта. Здесь, на краю ночи, на скамейке у старой улочки, в ветре с запахом воды и времени, – её кто-то увидел.

И вдруг она произнесла:

– Если когда-нибудь мне придётся снова потеряться, я вернусь сюда. Чтобы вспомнить, что я – была.

Он посмотрел на неё. Долго. И сказал:

– «Иногда чужой город узнаёт нас раньше, чем мы сами».

Они встали. Не держась за руки. Просто – вместе.

И пошли обратно – туда, где пахнет хлебом, звучит музыка с балконов, и каждый вечер даёт шанс начаться заново.

Они дошли до перекрёстка, где их пути по городу расходились – не навсегда, но на этот вечер. Мелисса уже знала дорогу домой, но не торопилась уходить. Гёкхан остановился под вывеской старого антикварного магазина, который всегда был закрыт.

– Ты теперь знаешь, где я пью чай. А я знаю, где ты улыбаешься не из вежливости.

– А если я завтра не приду?

– Тогда я подожду. Без вопросов. Так честнее.

Она чуть склонила голову и впервые осознала: он действительно ничего от неё не требует. Только принимает – то, что она даёт сама. Без давления, без подмен.

– И всё же, – добавила она, – мне кажется, ты прячешься.

Он посмотрел в сторону, будто где-то за её спиной был нужный ответ.

– Я не прячусь. Просто… иногда легче смотреть мимо, чем прямо. Особенно когда что-то начинает иметь значение.

– Значит, имеет?

Он не ответил. Только слегка сжал губы, как будто ответ был, но его лучше оставить при себе.

Их молчание снова стало разговором. Длинным, ясным. Таким, что не нуждается в подписях.

– До завтра, – сказала она.

– Если захочешь.

– А если не захочу?

– Тогда город снова станет городом. Без меня. И без тебя.

Он развернулся и пошёл вглубь улицы, не оборачиваясь. Мелисса смотрела ему вслед. Он не оглянулся. Но она знала: он заметил.

Потому что есть взгляды, которые не направлены на тебя – но целиком к тебе.

И в этом была опасная правда.

В эту ночь она заснула без тревог, но с ощущением, что всё важное теперь происходит не в словах. А в паузах между ними.

И завтра – начнётся иначе. Дольше. Тише. Глубже.

Глава 4. Он не посмотрел, но заметил

Кафе было тем же, но утро – другим. Солнце пряталось за плотными облаками, и Стамбул казался будто прижатым к земле. Всё было тусклым, невыспавшимся. Люди шли медленно, как будто сам город не хотел просыпаться.

Мелисса сидела за столиком, прикасаясь пальцами к тёплому стакану с чаем. Она пришла раньше – не специально, просто не могла усидеть в отеле. Хотелось дышать. Хотелось… увидеть.

Он вошёл молча. Без жестов. Без взгляда. Будто бы не заметил её вовсе. Подошёл к стойке, заказал чай. Встал у окна.

Не смотрел.

Но она знала – он знал.

Тишина между ними была натянутой, но не острой. Она не колола, не обжигала – просто существовала, как занавес, за которым что-то уже началось.

– Сегодня чай кажется другим, – сказала она тихо, почти не глядя в его сторону.

Он не обернулся, но ответил:

– Иногда вкус зависит не от заварки. А от ожидания.

Она усмехнулась.

– Вы говорите, как будто давно живёте с этим городом.

– Я с ним не живу. Мы просто… дышим рядом.

Он сел. За соседний столик, как тогда, в первый раз. Не ближе, не дальше.

– А вы?

– Я всё ещё турист. В себе. И в нём.

– Турист – это тот, кто хочет взять. А гость – тот, кто готов остаться даже без подарков.

– Тогда, наверное, я между.

Она замолчала, глядя на его профиль. В нём не было ничего вызывающего. Никакой позы. Но в нём было… внимание. Даже в отсутствии взгляда.

– Почему вы не смотрите на меня? – вдруг спросила она.

Он сделал глоток и только тогда повернул голову:

– Потому что я уже знаю, как вы выглядите. А сейчас – хочу понять, как вы молчите.

Она слабо улыбнулась.

– И как?

– Глубоко. Словно тишина у воды, когда никто не бросает камень.

Он отодвинул чашку. На блюдце осталась половина кусочка сахара – он не добавил его в чай. Не из принципа. Просто не хотелось портить горечь.

– А вы всегда так говорите? – спросила она, и её голос прозвучал мягче, чем утренний воздух за окном.

– Как?

– Словно выбираете слова, чтобы они не поранили.

Он задумался. Потом пожал плечами:

– Я просто много лет слышу, как слова могут ранить. Особенно те, которые говорят, будто бы не замечая.

Он снова не посмотрел на неё. Но теперь – и не нужно было. Пространство между ними будто наполнилось чем-то плотным, ощутимым. Невидимым, но настоящим.

Она вспомнила вчерашний вечер. Пахлаву, чай, улицы, симиты, руки, касающиеся случайно. Тогда было весело. А теперь – тишина, от которой дрожит небо в груди.

– Гёкхан… – вдруг сказала она. Имя вырвалось легко, как вдох.

Он не ответил, только снова посмотрел в окно, будто искал в серых облаках что-то, чего не мог найти внутри себя.

– Я не знаю, почему ты рядом. Не знаю, почему мне это… важно.

И тут он повернулся. Впервые – по-настоящему. В глазах было не то, что она ожидала. Не ответ. И не отказ. Что-то между.

– Есть такие люди, – сказал он медленно, – к которым ты идёшь, даже не зная зачем. А потом понимаешь: не за смыслом. За собой.

Он встал. Медленно. Не спеша.

– Ты уходишь?

– Нет. Просто хочу, чтобы ты пошла со мной.

Она не ответила. Но встала.

Они шли вдоль набережной. Мимо рыболовов, что стояли у перил, будто навсегда. Мимо детей с бубликами в руках, чаек, кричащих из неба.

Шли молча. Но в этой тишине были диалоги.

Внутренние. Точные. Тепло-опасные.

Перед ними открывался Босфор. Тот самый, что замолкает не в звуке – в чувствах.

Мелисса шла рядом, не касаясь его руки. Но теперь – она чувствовала: его ладонь знает, что она рядом.

– Ты холодная? – спросил он вдруг, не глядя.

– Нет. Просто немного потеряна.

– Хорошо. Это значит, что ты находишься. Потеря – начало маршрута.

Она улыбнулась. Маленько. Настояще.

«Иногда самые длинные разговоры – это те, где молчат двое. Но слышат всё».

LELKINS

* * *

Они дошли до лавочки у воды. Мелисса села первой. Гёкхан – рядом, не глядя. Он по-прежнему молчал. Ветер с Босфора приносил запах соли, водорослей и далёких углей с уличных жаровен.

– Почему ты со мной? – тихо, но резко спросила она. – Я ведь никто тебе. Туристка. Иностранка. Случайность.

Он вздохнул. Медленно.

– Потому что я тоже – случайность. Для всех. Но когда ты появился в жизни другого случайного человека – может, это и есть неслучайность?

Она отвела взгляд.

– Ты умеешь красиво говорить. Это опасно.

– Я не флиртую, Мелисса. Если бы хотел – ты бы это почувствовала.

Она замолчала. Потом повернулась к нему: