Там, где Босфор замолкает

Lelkins .

Там, где Босфор замолкает

Иногда города хранят память лучше, чем люди.

В Стамбуле – её прячут между строк азана и свистом паромов, в ржавых перилах у воды, в чайных стаканах, оставленных на скамейках, где давно уже никто не сидит вместе.

Босфор умеет молчать.

И умеет помнить.

Особенно – тех, кто не смог остаться.

Ты проходишь мимо – и не замечаешь. Думаешь: просто ещё один город, ещё один берег. Но стоит тебе остановиться – и тишина начнёт говорить. Не голосами. Вздохами. Прикосновениями невидимого.

Это книга – не о тех, кто победил.

Это история о тех, кто любил, несмотря на страх. Кто прощал, даже не дождавшись извинений. Кто уходил, не потому что хотел – а потому что не мог остаться.

Это – не дневник Мелиссы.

И не исповедь Гёкхана.

Это – та самая скамья, где всё ещё ждут.

И где, однажды, сядешь ты.

Ты, кто читал, пролистывал, пытался понять, как можно любить – до боли, до грани, до исчезновения.

И если ты чувствуешь – хоть каплю боли в груди сейчас, когда эти строки становятся твоими,

значит…

значит, ты уже нашёл ту точку, где Босфор замолкает.

Чтобы ты мог услышать.

Часть I. Весна. Ожидание

Глава 1. Когда чужой город пахнет твоей судьбой

Аэропорт имени Ататюрка встретил Мелиссу влажным весенним воздухом, в котором пахло солью, пылью и чем-то ещё – неуловимым, тревожным, как будто город уже знал, что она здесь. Она вышла из самолёта, держа в руках свой потрёпанный чемодан и мягкого плюшевого мишку, подарок на прощание от младшей сестры. «Он будет тебя охранять», – сказала сестра, и Мелисса крепко прижала игрушку к груди, будто это действительно могло защитить её от тоски, от одиночества, от неизведанного.

Мелисса Авдеева. 23 года. Невысокая, с чёрными волосами, заплетёнными в небрежную косу, и карими глазами, в которых прятались не только мечты, но и неуверенность. Она приехала не за видами, не за туризмом. Она приехала искать любовь. Или себя. Или, возможно, одно в другом. Она ступила на турецкую землю с одним чемоданом, головой, полной несбывшихся снов, и душой, жаждущей не чудес – правды. Хоть какой-то. Ей было двадцать три. Пора, когда ты уже не ребёнок, но ещё не стал взрослым. Внутри неё звучал звон пустоты, словно звенело хрупкое стекло. Порой оно казалось предвкушением чего-то большого. А иногда – просто одиночеством.

Такси она вызвала заранее – по рекомендации с форума для эмигрантов. Серебристый старый седан с ленивым, лысеющим водителем, который слушал арабский поп и жевал семечки, пока город проносился за окнами. Стамбул шумел, горел, жил – в нём сверкали витрины, висели ковры, курились тостеры уличных торговцев, а синие мечети сияли, как привидения из истории.

«Ты серьёзно думаешь, что влюбишься в чужой стране?» – смеялась её подруга накануне отъезда. «А почему нет?» – ответила Мелисса. Она не верила в случайности. И не верила, что дома её ждёт что-то настоящее.

Она сняла отель в районе Бешикташ – недалеко от Босфора. Отель был маленьким, с пыльным балконом и старым креслом, но из окна открывался вид на воду. Это была первая точка её новой жизни. Здесь не было никого, кто знал бы её имя. Ни одного знакомого лица. Только она, чай в стеклянной чашке и звуки молитв, доносящиеся издалека. Но из окна было видно главное – он. Босфор. Серебристо-серый, бесконечный, будто наблюдающий. Он шептал, плескался, молчал. Иногда казалось – он дышит.

Мелисса долго стояла на балконе в первый вечер. Ветер развевал её волосы, а на горизонте медленно тонул закат. Она впервые в жизни поняла, как звучит тишина в шумном городе. Это не была тишина в смысле звуков. Это была тишина внутри.

Каждое утро она выходила гулять. Шла по набережной, наблюдала за старыми турками, играющими в нарды, за уличными кошками, за чайками, которые будто знали, каково это – быть свободным. И каждый вечер возвращалась в комнату с усталыми ногами и тяжелым сердцем. Город ещё не принял её. Он был холоден, почти равнодушен, как строгий родитель, который испытывает новое дитя. Она начала узнавать местных кошек, запомнила, у кого можно купить вкуснейшие маслины, в какой лавке самые дешёвые гранаты. Но всё это – не то. Душа по-прежнему блуждала. Вечно искала взгляд, слово, знак.

И он появился – просто. Без фанфар. Без магии.

Это был один из обыденных вечеров. Тёплое солнце медленно опускалось над Босфором. Мелисса сидела на лавочке у воды, кутаясь в кофту, пила чай из пластикового стаканчика. И тогда он сел рядом. Тихо. Как будто всегда там сидел.

Он не сказал ни слова. Просто сидел. Смотрел на воду. Его руки были сложены на коленях, он был в тёмной куртке, с аккуратно подстриженной бородой и внимательным, глубоким взглядом, который не нуждался в словах. Гёкхан. Она ещё не знала его имени. Но уже знала: этот человек – часть её пути. Он был высоким, с аккуратной тёмной стрижкой и бородой, с лицом, которое не носило масок. Смотрел вперёд, на воду. Молчал. И в этом молчании было что-то очень живое. Сначала она насторожилась, потом – удивилась. А потом просто сидела рядом, будто они были знакомы тысячу лет. Он протянул ей стакан чая из своего термоса – без слов, и она взяла. Это было первое касание.

Так началась их история – не с признаний, не с поцелуев, не с бурь. А с молчаливого присутствия. Он появлялся каждый вечер. Садился рядом. Иногда приносил тёплую лепёшку, иногда – апельсин. Иногда – ничего. И каждый раз она уходила с ощущением, что в этом городе ей теперь есть куда возвращаться. Как будто они оба знали: ещё рано. Но уже началось.

Гёкхан. Её Гёкхан. Хотя тогда она ещё не знала, как его зовут. Только чувствовала, как невидимые нити уже связывают их. Мелисса не знала, что это. Не знала, кто он. Но в сердце поселилось странное чувство – предвкушение. Как будто город, наконец, услышал её. И отозвался. Потому что, как она позже напишет в письме, «иногда любовь приходит не громко. Она просто садится рядом и смотрит на воду».

Иногда любовь не заявляет о себе громко. Она просто сидит рядом. И смотрит на Босфор. И с этого момента чужой город перестаёт быть чужим. Он начинает пахнуть судьбой.

На следующий день воздух пах уже иначе. Весенний Стамбул был капризен, как ребёнок: то окутывал лёгким тёплым ветром с запахом морской соли и жасмина, то бросал в лицо прохладный поток срывающегося дождя. Мелисса шла по набережной, медленно, будто боялась разбудить город, и вглядывалась в лица прохожих – все казались куда-то спешащими, даже улыбки были вырваны из потока дел.

Её шаги гулко отдавались в мокрых булыжниках у воды. Где-то за спиной перекликались торговцы, звякали чайные стаканчики, играли мальчишки в мяч – и всё это казалось киноплёнкой, в которую она случайно попала. Как актриса без роли. Без текста.

Но внутри – что-то менялось.

Она часто возвращалась к той самой лавочке. Это стало её обрядом. После утреннего кофе в крошечном кафе у старого армянина с мягкими руками, после медленного обхода рыночной улицы, она шла туда – к Босфору. Просто сидела, не ожидая никого, но с каждым днём ощущая – здесь что-то будет. Или уже есть.

В один из таких дней она осталась там до самого вечера. Солнце медленно опускалось за горизонт, окрашивая небо в бронзово-розовые оттенки, а город начинал звучать иначе – звонче, глубже. Люди возвращались домой. Усталые матери тащили за руки сонных детей. Мужчины курили у витрин, а чай всё продолжал литься – красный, горячий, вечный.

Она села на ту же лавку, завернувшись в пальто потуже. На коленях – тетрадь с записями на русском. Она не писала ни строчки. Просто держала ручку – будто боялась, что одно слово испортит хрупкое молчание между ней и городом.

И тогда он снова появился.

Не громко. Не резко. Просто был. Стоял у перил, как и в прошлый раз, положив руки в карманы. На нём было то же тёмное пальто, шарф цвета сухого граната, и взгляд, устремлённый туда, где мост сливался с вечерним горизонтом.

Мелисса заметила его почти сразу, но не выдала это. Глаза её продолжали бегать по страницам, но ни одного слова она не видела. Всё внимание – в нём. В его неподвижной фигуре, в том, как медленно дышала его грудная клетка, в том, как плечи чуть подрагивали от прохладного ветра.

На этот раз он был ближе. Всего в трёх шагах. И этого расстояния хватило, чтобы её сердце сбилось с ритма. Она чувствовала запах его парфюма – еле уловимый, с древесной ноткой, и что-то ещё – табак? чай? дым костра?

Он ничего не сказал.

Да и она – тоже.

Но было ощущение, что между ними проскочила искра. Тихая. Почти невидимая. Как тонкая нить, натянутая от её ладони к его запястью.

Он присел. На край лавки. Не рядом, нет. Через одну. Но этого было достаточно. Чтобы воздух изменился. Чтобы в груди стало тесно.

Они смотрели вперёд. На воду. На мост. На проносящиеся корабли. Молчали. Но это было не отчуждённое молчание случайных людей. Это была невидимая, ещё не осознанная близость – такая, которая приходит не с прикосновением, а с дыханием. С тем, как одинаково холодно вам в одном городе. С тем, как одинаково вы смотрите на воду.

В какой-то момент он достал из кармана термос. Налил себе чай в прозрачный стакан. Мелисса услышала, как звякнула стеклянная грань, как пошёл пар. И снова запах жасмина. Он пил медленно, будто ждал, пока чай остынет. Ветер трепал его шарф, но он не поправлял – просто сидел, укоренившийся, как старое дерево.

Она краем глаза заметила: у него на безымянном пальце – кольцо. Но оно выглядело… пусто. Без блеска. Без смысла. Как обруч, который давно стал просто привычкой. Или тенью чего-то, что уже ушло.

Чай закончился. Он вытер стакан тканью, бережно, как будто это было не стекло, а воспоминание. Потом встал. Не сразу. Сначала немного посидел, будто хотел запомнить момент. Или оставить его ей. И только затем – ушёл. Тихо. Так же, как пришёл.

Когда он исчез за углом, Мелисса впервые глубоко выдохнула. И только тогда поняла, как сильно сжала пальцы на коленях. Кожа на руках побелела. Дрожь прошла по позвоночнику.

Она не знала, кто он.

Но знала: это – начало.

Пусть он и не сказал ни слова.

Пусть они и не коснулись друг друга.

Но её внутренняя пустота – будто на секунду получила дыхание. Он как будто оставил в ней что-то. Или наоборот – вытащил.

Когда она возвращалась домой, улицы были уже тёмными. На балконах звенела посуда, в окнах горели телевизоры. Но внутри Мелиссы жила только одна мысль: он будет там снова.

И она – придёт.

Она не могла спать той ночью. Стамбульская весна была обманчива – днем светило солнце, люди пили чай на улицах, смеялись, спорили. Но вечером наступал холод. Не просто прохлада – тоска, вползающая в кожу. Казалось, город жил в ритме её сердца – неспешно, глухо, тревожно.

Около полуночи она подошла к окну своей маленькой комнаты – всего одна комната, деревянные ставни, щели в полу, скрипящая дверь. Её чемодан всё ещё стоял у стены – не разобран. Будто она боялась остаться. Будто надеялась: всё это временно, всё ещё можно развернуть назад.

Она смотрела на фонари, на редкие машины, на белую кошку, которая сидела на карнизе напротив. И вдруг, сама не понимая почему, прошептала в темноту:

– Ты ведь тоже чувствуешь, да?

Никто не ответил. Но внутри что-то сжалось. Тонкая, почти болезненная нить между ней и тем человеком у воды… она не рвалась, а, наоборот, натягивалась с каждым днём всё сильнее.

На третий день он снова был там.

И в этот раз – раньше неё.

Он сидел на скамейке. Той самой. На которой она сидела в первый день. Лёгкий ветер развевал его шарф, волосы чуть растрепались. Он не смотрел по сторонам – только в одну точку, вдаль. Казалось, он тоже кого-то ждал.

Она замерла в пяти шагах, спрятавшись за уличный киоск с симитом. Стояла, как школьница. Смешно, нелепо, глупо. Но не могла подойти. Потому что если подойдёт – он посмотрит. А если посмотрит – всё изменится.

Она дождалась, пока он встанет и уйдёт. Потом села на ту же скамью. И положила руку на дерево – в то место, где до неё лежала его ладонь. Там было ещё тепло.

Так продолжалось несколько дней. Он приходил раньше, она – позже. Он – с чаем. Она – с книгой. Они никогда не заговорили. Никогда не встретились глазами. Но оба знали, что другой – здесь. Что это уже не совпадение. Что это – часть чего-то большего.

Иногда он приносил с собой газету. Читал вслух сам себе, тихо, неразборчиво. Его голос был тёплым, чуть хриплым. Мелисса не понимала слов, но слушала звук, будто музыку. Иногда он записывал что-то в блокнот. Рисовал? Писал? Она не знала.

Но однажды он не пришёл.

Час – пусто.

Два – пусто.

Она осталась до темноты. Сидела, как привязанная. Смотрела на мост. И вдруг ощутила – впервые – страх. Не потому что он не пришёл. А потому что ей стало важно, что он не пришёл.

Она ушла домой разбитой. Не потому что он был ей кем-то. А потому что она уже не могла без него. Без этого молчаливого присутствия. Без чувства, что кто-то ещё один слышит, как дышит город.

Следующим утром она вернулась туда ещё до рассвета.

И он был там.

Спиной к ней. В пальто. С чашкой чая. С глазами, полными бессонницы.

Он не обернулся. Но сделал движение рукой – едва заметное. Будто жест приветствия. Или знак, что ждал.

И она поняла: всё только начинается.

Глава 2. Чай без сахара и люди без масок

Весенний Стамбул – город противоречий. Он просыпается под крики чаек и запах жареного каштана, но дышит сквозняками одиночества. Даже самый яркий базар здесь может казаться пустым, если тебе не с кем поделиться тишиной. Мелисса знала это уже на третий день.

Она снова пришла в то кафе. Уютное, с видавшими жизнь деревянными стульями, с мутными окнами и чайниками, у которых ручки были обмотаны старой тканью. Маленький кусочек другого времени. Она выбрала тот же столик у окна. Там, где вчера сидел он.

Сегодня его не было.

Сердце отозвалось странным чувством – облегчения или разочарования? Или всё вместе? Она заказала чай. На этот раз – без сахара. Хотелось понять, как он пьёт этот напиток. Может, тогда получится понять хоть что-то в этом городе.

В это же мгновение дверь снова зазвенела. Он вошёл.

Шёл медленно, будто знал, что его уже ждут. Подошёл к соседнему столику. Улыбнулся официанту, кивнул. Заказал, не произнося ни слова. Только жестами.

Он не посмотрел на неё. Но и не избежал её взгляда. Просто сел, как будто это был его ежедневный ритуал.

Через десять минут он заговорил первым. Тихо, почти шёпотом:

– Вы снова здесь.

– И вы, – ответила она.

– Это значит что-то?

– Это значит… что чай без сахара – не так уж и ужасен.

Он усмехнулся.

– Я так и думал.

Она изучала его. Лицо, будто вырезанное из терпения. Глаза, в которых не было настойчивости. Только усталое спокойствие. Мужчина, который ничего не предлагает – и потому манит сильнее.

– Почему вы пьёте чай здесь? – спросила она.

– Потому что это место знает, когда молчать.

Она снова улыбнулась. И впервые почувствовала: Стамбул стал чуть теплее.

– Я думала, турецкий чай должен быть сладким.

– Он должен быть настоящим. А остальное – привычка.

Он делал глоток, глядя в окно.

– Вчера был дождь, – заметила она.

– Сегодня – ты.

Он сказал это без заигрывания. Просто – как наблюдение. И это сбило дыхание.

– Вы всегда так… прямолинейны?

– Только когда чувствую, что человек – живой.

Мелисса молчала. Она смотрела в его руки. Крупные, загорелые, с аккуратными ногтями. Мужские. Руки человека, который работал, держал, отпускал.

– Я не знаю, зачем сюда приехала, – призналась она.

– А я знаю.

– Серьёзно?

Он кивнул.

– Потому что где-то внутри тебя было чувство, что кто-то должен тебя услышать.

– И вы решили быть этим «кем-то»?

– Нет. Это решает не разум.

Он снова сделал глоток и посмотрел прямо в неё. Долго. Спокойно. Как смотрят только на тех, кого не боишься.

– Как вас зовут? – наконец спросила она.

– Гёкхан.

Она кивнула.

– А вы?

– Мелисса.

Он повторил её имя медленно. Будто пробовал его на вкус.

– Оно пахнет морем, – сказал он.

Она не знала, что ответить. Просто отпила чай. Без сахара. И он больше не казался горьким.

На следующий день она пришла снова. И он – тоже.

На третий – они уже сели за один стол.

– В России люди пьют чай по-другому, – сказала она.

– А в Турции – по-настоящему.

– У вас всё «настоящее»? – усмехнулась она.

– Здесь фальшь быстро тонет. Особенно у Босфора.

Он налил ей чай. Снова – без сахара. Она уже не возражала.

– У вас кто-то есть? – спросила она неожиданно.

Он не ответил сразу.

– Было. Давно.

– А теперь?

– Теперь есть утро. И ты в этом утре.

Она замерла. Он ничего не добавил. Ни улыбки, ни тени желания. Только искренность. И этого хватило, чтобы внутри что-то дрогнуло.

В тот вечер она не пошла сразу домой. Они шли по узким улочкам Бешикташа. Мимо булочных, где пахло выпечкой, мимо стирки, что развевалась над головой. Он показал ей старую мечеть, где сам когда-то учился читать. Показал каменную лестницу, по которой в детстве сбегал к морю. Показал место, где в 20 лет впервые целовал.

И вдруг остановился.

– Это моя скамейка, – сказал он.

– Что?

– Я всегда сижу здесь, когда мне больно.

– А вам больно сейчас?

Он посмотрел на неё. Слишком долго.

– Уже – нет.

Они сидели молча. Чай давно остался в прошлом. Была только скамейка. Босфор. И двое.

В последний вечер второй недели она решила не приходить. Не писала. Не звонила.

Но не смогла.

Пришла. Поздно. В самый конец дня.

Он ждал.

– Где вы были?

– Искала, где заканчивается страх.

– Нашли?

– Нет. Но мне кажется, он здесь – меньше.

Он встал. Взял её за руку.

– Тогда оставайся.

И она осталась.

Они шли вдоль берега. Гёкхан всё ещё держал её за руку, но не крепко – не так, как держат, когда хотят удержать, а так, как будто просто позволяли быть рядом. Без навязывания. Без требований. Просто вместе.

– Иногда мне кажется, что я всю жизнь разговариваю в тишине, – сказала Мелисса.

– Это значит, что ты слишком долго слышишь сама себя, – отозвался он.

Она удивилась, как точно он сформулировал то, что она не могла объяснить.

– Мне в России казалось, что если я уеду, всё изменится. Что я найду воздух, который не давит. Людей, которые не тянут вниз. Себя – настоящую.

– А нашла?

– Нет. Но в этом городе впервые стало не страшно не находить. Странно, да?

– Не странно, – сказал он. – Стамбул не даёт ответов. Он учит быть с вопросами.

Мелисса улыбнулась. Усталой, но искренней улыбкой.

– А вы? Вы всегда были таким спокойным?

– Я был другим. Резким. Громким. Хотел доказать, что достоин. Сломался. Потом снова собрал себя. Но уже – иначе. Меньше шума. Больше наблюдения.

– Сломался? Почему?

Он задумался. Сделал вдох. Потом отпустил её руку – не резко, просто позволил ей быть свободной.

– Потому что жил в городе, где тебя любят за маску. А когда снимаешь её – никого не остаётся.

– Здесь – то же самое.

– Нет. Здесь всё сразу. Тут тебя сначала обжигают, потом лечат. Здесь нельзя спрятаться, но можно стать прозрачным. И если тебя в этом виде всё ещё кто-то видит – значит, видит по-настоящему.

Мелисса остановилась у перил на набережной. Прислонилась к холодному металлу и посмотрела на воду.

– Я боюсь, что все мои чувства – только отражения чужих. Что я всё время «примеряю» чужую боль, чужую любовь, чужое одиночество. А своего – нет.

– Это и есть твоя боль, – сказал он.

Она посмотрела на него.

– А вы? У вас есть настоящая боль?

Он медленно кивнул.

– Есть. Это боль быть сильным для всех, но сломленным для себя. И делать вид, что всё в порядке, потому что никто не умеет справляться с твоей слабостью.

Они замолчали. Ветер стал сильнее, и Гёкхан предложил пройти в маленькое кафе под лестницей у моста. Оно выглядело так, будто появилось случайно – между одной эпохой и другой.

Внутри пахло лимоном, пылью и старым деревом. Стены были уставлены полками с книгами, а на подоконнике спала кошка.

Они сели в уголке.

– Тут подают чай с корицей, – сказал он. – Он странный, но иногда – как раз то, что нужно.

– Пусть будет странный, – ответила она. – Я сама странная.

Официант принес чай. В узких стеклянных стаканах, как всегда. Горячий, пряный, с лёгкой нотой детства и боли.

– Расскажите мне о себе, – попросила она.

Он немного помолчал.

– Я сын рыбака и швеи. Родился в доме, где не было книг. Первые слова выучил с упаковок от чая и сигарет. В школе был тихим. Потом – невыносимо громким. Женился рано, потому что думал: любовь – это просто привычка к одному лицу. Ошибался. Был врачом, потом ушёл в торговлю, потом вернулся к людям. Сейчас – просто живу. И каждое утро иду в это кафе, потому что чай – это единственное, что остаётся стабильным.

– Вы всё ещё с женой?

Он опустил взгляд.

– Живём в разных комнатах. Разных мирах. Она давно перестала искать меня. А я – её. Просто дышим рядом. Иногда это проще, чем начинать сначала.

Мелисса тихо выдохнула.

– Я боюсь, что никогда не смогу жить «рядом». Только «вместе» или «врозь».

– Это страшнее. Но честнее.

Она кивнула. Потом вдруг:

– А почему вы пришли в тот день?

– Какой?

– Когда мы встретились в кафе.

Он посмотрел на неё. Долго.

– Потому что чувствовал, что кто-то придёт, кому нужно будет молчание. И чай.

Они снова замолчали. На этот раз – без необходимости что-то заполнять.

– Мне кажется, я нашла свою трещину в этом городе, – сказала она.

– Ты – не трещина, Мелисса. Ты – шов. Ты соединяешь что-то, что давно разорвано.

Она откинулась на спинку стула. Смотрела в мутное стекло, за которым начинал загораться вечерний город. Фонари, тени, уличные голоса.

– У тебя есть место, куда ты уходишь, когда всё слишком?

– Да. Эта скамейка.

– Можно мне её «одолжить», если что?

– Она теперь и твоя тоже.

Он сказал это, не улыбаясь. Не торопясь. Как будто передавал нечто важное.

На прощание он просто коснулся её локтя.

– Завтра – снова чай?

– Обязательно, – ответила она.

И, уходя, вдруг подумала: впервые за долгое время ей не хотелось исчезнуть.

На следующее утро Мелисса проснулась рано. В комнате было прохладно, за окном по-прежнему слышались крики чаек. Стамбул дышал неспокойно – как человек, которому снится слишком реальный сон.

Она оделась без особого усилия: в любимый свободный кардиган, потёртые джинсы, волосы – собрала в низкий пучок. Ни капли косметики. В этот день она хотела быть настоящей до самого основания.

Кафе уже ждало её.

И он тоже.

Гёкхан сидел за столиком, привычно уткнувшись в телефон. Но как только она подошла, положил его экраном вниз.

– Доброе утро, – сказала она.

– Сегодня ты пахнешь дождём, – ответил он.

– А ты – как старая книга. В которой много закладок.

Он кивнул, усмехнувшись.

– Мне нравятся люди, которые читают между строк.

Они молча ждали чай. Рядом у витрины женщина ругалась с официантом из-за перепутанного заказа. За стеклом кто-то играл на сазе – рвано, но с душой. В кафе, несмотря на шум, было уютно.

– Вчера вечером я долго думала, – сказала Мелисса, когда им подали чай.

– И что решила?

– Что устала быть поверхностной. Я слишком часто адаптируюсь. Примеряю чужую энергию. А потом не могу вспомнить, какая я на самом деле.

Он слушал. Внимательно. Не перебивая.

– Меня всё время как будто немного нет, – продолжила она. – Как будто я привидение, которое просит разрешения быть. Даже в любви. Даже в семье.

– А сейчас? Ты здесь?

Она посмотрела на него. И впервые не испугалась вопроса.

– Да. Впервые за долгое время – да.

Он молча протянул ей чай.

– Тогда запомни этот вкус. Это будет вкус твоего настоящего.

Мелисса сделала глоток. Было горько. Терпко. Но как будто в самый раз.

– А ты, Гёкхан? – спросила она. – У тебя тоже был момент, когда ты понял: «я здесь»?

Он посмотрел в окно, будто пытаясь найти нужные слова между облаками.

– Был. Это было после смерти отца. Я не плакал. Ни слезы. Только сел на лодку и ушёл в море. И там, среди воды, меня впервые охватил страх: что если я – никто? Что если я просто продолжаю то, что было начато до меня? Без воли, без смысла.