Фабрика бабочек

«Объект 7-С-Эта („Лимонная Кайма“), представьтесь и расскажите о вашем понимании эстетики эпохи Возрождения в контексте современных биотехнологических возможностей», – произнес Коллекционер. Голос был сухой, лишенный интонации, как у Системы. Тест.

Ирис подняла глаза. Взгляд встретился сначала с Коллекционером (холодная оценка), затем с Гедонистом (скучающее ожидание), затем с Меценатом (теплый, поощряющий интерес). Она начала говорить. Голос, поставленный лучшими фонопедами Института, лился чистым, мелодичным потоком. Она говорила о гуманизме, о поиске идеальных пропорций у Микеланджело, о светотени Караваджо, искусно связывая это с работой генетиков «Эстетики», создающих «идеал изнутри», а не просто копирующих внешние формы. Она цитировала фрагменты трактатов, вплетала легкие, отрепетированные метафоры о «ДНК как палитре Создателя». Ее слова были безупречны, как ее движения. Они демонстрировали не только знание, но и способность к легкой, изящной беседе, к флирту интеллекта. Коллекционер слушал, изредка кивая – удовлетворенный точностью ответа, как точностью механизма. Гедонист начал тихонько постукивать пальцем по ручке кресла, его взгляд блуждал. Меценат же слушала, зачарованная. В ее глазах Ирис видела не просто оценку, а диалог. Мимолетный, иллюзорный, но диалог.

Вот так, – думала Ирис, ловя этот взгляд и вкладывая в свои слова чуть больше тепла, обращаясь преимущественно к Меценатке. Вот так я служу Прекрасному. Не только телом, но и умом. Не только сиянием кожи, но и сиянием мысли. Я оживляю их мир. Я напоминаю им, что Красота – это не только форма, но и содержание. Я – мост между их могуществом и вечными идеалами. В этом – мое оправдание. Мой смысл. Мое спасение от уродства мира за стенами.

Она закончила ответ легким поклоном. Коллекционер сделал пометку на своем планшете. Гедонист лениво хлопнул раз-другой. Меценат улыбнулась – искренне, тепло. И в этой улыбке, в этом взгляде, Ирис на мгновение забыла о холодных иглах, о фиксирующих ремнях, о страхе в глазах «Золотой Пыли». Она почувствовала себя нужной. Полезной. Почти… свободной в своем совершенстве. Она была «Лимонной Каймой». Живым шедевром. И боги взирали на нее с Олимпа своих кресел. Один – с холодным расчетом коллекционера. Другой – с вожделением гедониста. Третий – с искренним восхищением мецената. И для всех троих, в глубине души, она знала, она была лишь прекрасной, очень дорогой вещью в их коллекции под названием «жизнь». Вещью, которой назначено служить. Пока позволяет «Эликсир». Пока не появится трещина на хрупком фаянсе ее искусственного совершенства. Но сейчас, под взглядом Мецената, это знание казалось далеким, почти неважным. Сейчас она сияла. И этого было достаточно. Пока.

Глава 4: Трещина на фарфоре

Тишина Института после Презентации была иной. Не священной тишиной ритуала или сосредоточенностью тренировок, а тяжелой, выжидающей. Воздух в общем пространстве их когорты, условно называемом «Сад Отдохновения» (геометрически расставленные скамьи среди искусственных кустов, имитирующих зелень), казался густым от невысказанного напряжения. Ирис сидела, стараясь сохранять безупречную осанку, но внутренне все еще вибрировала от остаточного адреналина презентации и – чего она не могла бы признаться – от теплого луча внимания Мецената. «Эликсир» пел в ее венах, но теперь его песня казалась чуть более хрупкой, чем раньше. Воспоминание о глазах «Золотой Пыли», полных ужаса перед иглой, время от времени всплывало, как масляное пятно на чистой воде.

Ее подруга, «Платиновый Иней» (№3), сидела напротив. Иней была воплощением хрупкой, ледяной красоты. Ее кожа, обычно сияющая холодным, почти голубым фарфоровым светом, сегодня казалась… тусклее. Незначительно, едва уловимо. Но Ирис, с ее тренированной наблюдательностью, заметила. Иней пыталась сохранять привычную отстраненность, но пальцы ее нервно перебирали складку безупречного платья из белого шелка. Она совершила провинность во время утренней презентации для другого Хранителя – микроскопическую заминку в ответе на вопрос, вызванную внезапным приступом легкой тошноты. Опекающие отметили «нестабильность». Наказание было стандартным для мелких нарушений: отсрочка вечерней дозы «Эликсира» на два часа. «Дисциплина стабилизирует», – сухо пояснил Опекающий.

«Все в порядке?» – спросила Ирис тихо, нарушая неписаное правило минимального общения вне ритуалов. Ее голос прозвучал громче, чем она ожидала, в гнетущей тишине.

Иней вздрогнула, подняла глаза. В них, обычно ясных, как горные озера, плавала тревога. «Просто… ожидание неприятно», – прошептала она. Ее голос, обычно звонкий и холодный, как удар хрусталя, был хрипловат. «Два часа – это ничего. Просто… тело капризничает без причины». Она попыталась улыбнуться, но улыбка получилась кривой, болезненной. Ирис кивнула, подавляя собственное беспокойство. Два часа – это действительно ничего. Профилактика. Дисциплина. Все для нашего же блага. Она вспомнила свою дрожь под лопаткой перед презентацией. Это пройдет. «Эликсир» все исправит.

Первый час прошел медленно. Иней сидела все прямее, словно окаменевая. Ее дыхание стало чуть более поверхностным. Ирис ловила на себе ее взгляд – немой, полный растущей паники, которую «Платиновый Иней» отчаянно пыталась скрыть. Появилась легкая испарина на ее идеально гладком лбу, что было немыслимо в их климатически контролируемом мире. Она незаметно потерла сустав указательного пальца.

Начало второго часа. Иней вдруг резко вдохнула, схватившись за живот. Ее тело согнулось в неестественной судороге. Звук, который она издала, был не криком, а скорее хриплым стоном, вырванным из глубины. Все «Бабочки» в «Саду» замерли, уставившись на нее с немым ужасом. Такое не происходило. Никогда.

«Мне… больно…» – выдохнула Иней, и в ее голосе была такая первобытная агония, что Ирис почувствовала ледяной укол в собственном сердце. Лицо Инея, всегда безупречно бледное, начало покрываться красными пятнами, как ожогами. Она скрючилась на скамье, дрожа всем телом. «Пожалуйста… Эликсир…»

Опекающий (не их обычная жрица ритуала, а кто-то младший, с растерянными глазами за маской) подошел, но не ближе, чем на три шага. Он посмотрел на хронограф на стене. «До стабилизации осталось сорок семь минут. Процедура не может быть проведена досрочно. Это нарушит дисциплину и эффективность протокола». Его голос звучал механически, но Ирис уловила подспудную ноту страха. Система дала сбой? Нет, Система исполняла протокол.

Следующие минуты стали для Ирис адом наблюдения. То, что происходило с «Платиновым Инеем», было не болезнью в человеческом понимании. Это было разрушением. Быстрым, видимым, ужасающим.

Боль: Она билась в тихих, но страшных судорогах, ее тело выгибалось дугой, кости хрустели под кожей. Звуки, которые она издавала теперь, были нечеловеческими – хриплое клокотание, сдавленные вопли, переходящие в беззвучный стон, когда силы покидали ее.

Кожа: Фарфоровый блеск померк окончательно. Кожа начала… трескаться. Сначала это были микроскопические линии, как на пересохшей глине, вокруг глаз, на шее. Потом трещины углублялись, становились видимыми, темными. Они расползались по ее лицу, рукам, шее, обнажая не кровь и мышцы, а что-то влажное, тускло-серое, будто гниющую изнутри глину. От нее стал исходить сладковато-гнилостный запах, перебивающий стерильный воздух Института. На локтях и коленях кожа начала отслаиваться лоскутами, обнажая мокнущую, сероватую ткань под ней.

Сияние: оно не просто исчезло. Оно втянулось внутрь, оставив после себя тусклую, серую, быстро разрушающуюся оболочку. Казалось, сама жизненная сила, искусственно вложенная в нее, яростно отторгалась умирающим телом.

Превращение: «Платиновый Иней» исчезала на глазах. На ее месте корчилось нечто чудовищное. Что-то влажное, покрытое трещинами и шелушащимися лоскутами бывшей кожи, с выкатившимися от боли глазами, в которых не осталось ничего человеческого, только животный ужас и непонимание. Ее прекрасные белые волосы стали липкими, поникли, потеряв всякий блеск. Рот был открыт в беззвучном крике, обнажая слишком белые, слишком совершенные зубы – жуткий контраст с разрушающимся лицом.

Ирис не могла оторвать взгляда. Она замерла, как статуя, ее собственное сияние, подаренное «Эликсиром», казалось теперь кощунственным. Внутри нее бушевала буря. Ужас, такой леденящий, что парализовал. Отвращение перед этим чудовищным зрелищем разрушения. И – яростное, громогласное отрицание.

«НЕТ!» – кричал ее разум, заглушая стоны умирающей подруги. «Это не Иней! Это ошибка! Сбой! Они должны остановить это! Сейчас придут Опекающие с „Эликсиром“, и все прекратится! Она вернется! Она должна вернуться! Так не бывает! Мы совершенны! Мы стабильны! Нас защищают! ЭТО ОШИБКА ПРОТОКОЛА! ОШИБКА СИСТЕМЫ!»

Она сжала кулаки так, что ногти (еще совершенные, еще сияющие) впились в ладони. Она ждала. Ждала, что вот-вот распахнутся двери, ворвутся техники с шприцем мерцающего спасения, вколют его в разрушающееся тело, и чудо произойдет: трещины затянутся, кожа снова станет фарфоровой, боль исчезнет, и «Платиновый Иней» снова будет сиять холодной, хрупкой красотой. Так должно быть. Так обязано быть. Иначе… Иначе весь ее мир, вся ее вера в предназначение, в «Эликсир», в «Создателей», была… ложью. Кошмарной, чудовищной ложью.

Но двери не распахивались. Младший Опекающий стоял в отдалении, его растерянность сменилась окаменевшим ужасом. Он смотрел на хронограф, потом на корчащееся на скамье существо, которое уже едва напоминало человека, тем более безупречную «Бабочку». Он что-то бормотал в коммуникатор, но в ответ слышал, видимо, только повторение протокола. Остальные «Бабочки» отползли в самый дальний угол «Сада», некоторые закрыли глаза, одна тихо плакала, но ни одна не осмелилась подойти или закричать. Их учили повиновению. Их учили, что Система знает лучше.

Последние минуты тянулись вечностью. Судороги у «Инея» стали слабее, реже. Дыхание – хриплым, прерывистым. Трещины на коже стали глубже, шире, обнажая больше той ужасной, серой, мокнущей ткани. Один глаз закатился, другой смотрел в потолок стеклянным, ничего не видящим взором. Потом тело резко дернулось, выгнулось в последней, страшной судороге… и обмякло. Тишина навалилась внезапно, гнетущая, абсолютная. Пару секунд слышалось лишь шипение системы вентиляции и прерывистое дыхание ошеломленных «Бабочек».

«Платиновый Иней» перестала существовать. На скамье лежало нечто бесформенное, покрытое лоскутами бывшей кожи и глубокими трещинами, из которых сочилась серая жидкость. От него шел сладковато-тошнотворный запах разложения. Совершенство превратилось в гниль за два часа.

В этот момент, точно по протоколу, открылась дверь. Вошли два техника с каталкой и дезинфицирующим оборудованием. Их лица за масками были бесстрастны. Они подошли к тому, что осталось от №3, без тени эмоций накинули стерильное покрывало на бесформенный комок и аккуратно, как мешок с биомусором, переложили на каталку. Ни слова. Ни взгляда на остальных. Просто исполнение процедуры утилизации нестабильного образца.

Ирис стояла неподвижно. Весь ее мир треснул, как фарфоровая кукла, упавшая на каменный пол. Ужас леденил кровь, но сильнее был шок. Глубокий, оглушающий, парализующий шок. Ее разум отказывался воспринимать увиденное. Ошибка. Это должна быть ошибка. Ужасная, чудовищная ошибка системы. Неисправность. Диверсия. Что угодно! Только не… Только не правда о нас. О «Эликсире». О том, что мы такое на самом деле. Она смотрела на пятно на скамье, где лежала подруга – серое, влажное пятно, оставшееся после уборки техников. Пятно, которое не могли отмыть никакие дезинфектанты. Оно въелось ей в сетчатку. В мозг. В душу.

«Ошибка…» – прошептали ее губы, единственное слово, которое могло вырваться сквозь ледяной комок в горле. Но где-то в самых глубинах, под слоем шока и отрицания, уже шевелился холодный, беспощадный червь сомнения. Если это ошибка… почему Система позволила ей случиться? Почему не остановила? Почему протокол оказался важнее жизни «Платинового Инея»? И самый страшный вопрос: что случится со мной, если опоздают с моим «Эликсиром»? Ответ лежал перед ней в виде серого пятна на безупречной скамье безупречного Сада Отдохновения. Ответ, от которого хотелось закричать, но горло было сжато тисками ужаса и отрицания. Трещина на фарфоре ее веры стала пропастью.

Глава 5: Тайна «Ледяного Шкафа»

Шок от смерти «Платинового Инея» висел над Ирис тяжелым, невидимым саваном. Она выполняла рутину – утренние упражнения на грацию, прием питательного геля, прослушивание лекции об искусстве эпохи Просвещения – но все это происходило как бы через толстое, искажающее стекло. Движения были безупречны, лицо сохраняло нейтральную маску совершенства, но внутри бушевал хаос. Картины разрушения подруги накладывались на ее собственное отражение в зеркале. Каждый раз, когда она видела легчайшую тень под глазами или микроскопическую линию напряжения на лбу (реальную или воображаемую), ее охватывал ледяной страх. Ошибка, – упрямо твердил ее разум, но это слово уже звучало пусто, как погремушка. Серое пятно на скамье в «Саду» было слишком реальным. Слишком окончательным.

Наказание настигло ее вечером того же дня. Во время вечернего осмотра у Опекающей Ирис не смогла сдержать дрожь в голосе, отвечая на стандартный вопрос о самочувствии. И – что было неслыханным нарушением – по ее щеке скатилась единственная, предательская слеза. Слеза горя? Страха? Протеста? Она и сама не знала. Но Система зафиксировала «эмоциональную нестабильность, потенциально угрожающую когерентности сияния». Наказание было быстрым и безличным: изоляция в камере рефлексии на ночь. Небольшая, совершенно белая комната без мебели, с мягким, ненавязчивым светом и звуком тихой, успокаивающей мелодии. Предполагалось, что «Бабочка» успокоится, размышляя о своем предназначении.

Но для Ирис эта белая коробка стала камерой пыток. Стены, казалось, сжимались, отражая и умножая образы увядающей, трескающейся Инея. Мелодия превратилась в назойливый гул, напоминающий ее предсмертные хрипы. Паника, холодная и липкая, поднималась по горлу. Ей нужно было выбраться. Куда угодно. Лишь бы не видеть эту ослепительную белизну, не слышать этот фальшивый покой.

Дверь камеры не запиралась на замок – в «Эстетике» не было нужды в тюрьмах, достаточно было угрозы последствий неповиновения. Но страх Системы был сильнее любого засова. Однако сейчас этот страх в Ирис боролся с другим, более животным – страхом сойти с ума в этой белой ловушке. Осторожно, прислушиваясь к звукам коридора (глухая тишина ночного режима), она толкнула дверь. Она поддалась беззвучно. Сердце Ирис бешено колотилось. Она нарушала Протокол. Впервые в жизни осознанно.

Она выскользнула в темный коридор. Ночная подсветка создавала призрачные синие тени. Она знала, что ее могут засечь камеры или патруль. Но инстинкт самосохранения гнал ее вперед, прочь от камеры, прочь от воспоминаний. Она бежала не думая, поворачивая наугад в незнакомые ответвления, где свет был еще тусклее, а воздух пахнул пылью и забвением. Она бежала, пока не уперлась в глухую стену. Тупик. Но в этой стене была дверь. Старая, тяжелая, из матового металла, без сенсорной панели, с простой механической ручкой. На ней висела табличка с полустертой надписью: «Сектор 7-G. Архив. Холод. Доступ воспрещен».

«Ледяной Шкаф». Старое, полузабытое название заброшенного хранилища биопроб ранних когорт, место, о котором ходили смутные слухи как о кладбище неудачных экспериментов. Ирис никогда не интересовалась. Сейчас это было просто укрытие. Она толкнула тяжелую дверь. Она скрипнула, поддаваясь с трудом, и хлынул воздух – ледяной, сырой, пахнущий сталью, химикатами и… чем-то сладковато-гнилостным, знакомым по смерти Инея. Ирис едва не задохнулась, но шагнула внутрь, затянув дверь за собой.

Темнота была почти абсолютной. Лишь слабый аварийный свет где-то в глубине отбрасывал жутковатые тени на ряды высоких металлических стеллажей, уходящих вглубь помещения. На них рядами стояли контейнеры – цилиндры из толстого матового стекла, погруженные в тень. Что было внутри, разглядеть было невозможно. Воздух гудел от работы древних холодильных установок, но холод был не живительным, а мертвящим. Это было царство забвения и неудач.

Ирис прислонилась к холодной двери, пытаясь перевести дух. Паника немного отступила, сменившись дрожью от холода и осознания своего безумного поступка. Что я здесь делаю? Но возвращаться в белую камеру было немыслимо. Она сделала шаг вперед, ее босые ноги ступали по пыльному, липкому от конденсата полу.

И тут она услышала звук. Слабый, едва различимый над гулом машин. Как… хриплое дыхание. Или бульканье. Исходило оно из-за ближайшего стеллажа. Ирис замерла. Страх снова сжал горло. Патруль? Техник? Но звук был слишком… беспомощным. Слишком живым в этом мертвом месте.

Она осторожно обогнула стеллаж. В узком проходе, между стеной и контейнерами, лежала фигура. Сначала Ирис подумала, что это мешок с мусором или выброшенный манекен. Но потом она разглядела руку – неестественно тонкую, с сероватой, шелушащейся кожей, обтягивающей кости. И движение. Грудь чуть приподнималась в мучительной попытке вдоха.

Ирис подошла ближе, преодолевая отвращение и страх. То, что лежало на полу, было когда-то «Бабочкой». Это было ясно по остаткам роскошного, но теперь грязного и порванного платья, по длинным, спутанным, когда-то, наверное, сияющим волосам. Но теперь это было лишь подобие человека. Кожа, покрытая глубокими, темными трещинами и язвами, обвисала на костях. Лицо было почти скелетировано, один глаз закрыт, из другого сочилась мутная жидкость. Губы были покрыты струпьями, изо рта вырывалось хриплое, клокочущее дыхание. От нее исходил тот же сладковато-гнилостный запах разрушения, но многократно усиленный. Это было не быстрое увядание, как у Инея, а медленная, мучительная агония. Мотылек. Беглянка. Та, что выбралась из клетки, но не спаслась.

Ужас Ирис достиг апогея. Она хотела бежать, закричать, но ноги отказывали. Она стояла, вжавшись спиной в холодный стеллаж, глядя на умирающую.

И тогда умирающая открыла единственный видимый глаз. Он был мутным, почти белесым, но в нем вспыхнула искра осознания. Губы, покрытые коркой, шевельнулись. Из горла вырвался не звук, а хриплый выдох, больше похожий на стон.

Ирис, движимая внезапным порывом, которого сама не поняла, опустилась на колени рядом с ней. Не из сострадания, а из какого-то гипнотического ужаса и отчаянной потребности понять. Она протянула руку, но не посмела прикоснуться

«Бе… беги…» – прошептала умирающая. Голос был едва слышен, как шорох сухих листьев, раздираемый хрипом в легких. Каждое слово давалось мучительно. «Не… верь… им.…»

Ирис наклонилась ниже, ее сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот вырвется из груди. «Кто ты? Что… что с тобой?» – прошептала она, голос сорвался.

«Э… ликсир…» – выдохнула женщина. В ее глазах мелькнула вспышка нечеловеческой боли. «Яд… Цепь… Без него… вот… это…» Она слабо махнула рукой, указывая на свое тело. «Все мы… так… без… него…» Ее дыхание стало прерывистым, клокочущим. Она закашлялась, и на губах выступила пенистая розовая жидкость. Она из последних сил судорожно пошарила под обрывками своего платья, у пояса. Ее пальцы, кривые и покрытые язвами, нащупали что-то маленькое, плоское. С невероятным усилием она оторвала это от пояса (Ирис услышала звук липучки) и сунула в дрожащую руку Ирис.

Это был чип. Маленький, черный, без опознавательных знаков.

«Коды…» – прошептала умирающая, ее глаз закатился, но она собрала последние силы. «Твои… Коды Неста… бильности… Правда… там… Беги… или… умрешь… как я… как… Иней…» Имя ее погибшей подруги, произнесенное чужими, умирающими губами, прозвучало как последний удар гонга. Ужас Ирис кристаллизовался в ледяную уверенность.

Женщина задрожала всем телом, ее рука, только что державшая чип, бессильно упала. Изо рта хлынула пена, смешанная с кровью. Последний хриплый выдох. Ее единственный открытый глаз застыл, уставившись в потолок «Ледяного Шкафа», в вечную тьму архивов. Тело обмякло, окончательно превратившись в безжизненный комок страданий.

Ирис сидела на коленях на липком, холодном полу, сжимая в руке маленький черный чип. Он казался раскаленным углем. Доказательство. Ключ. Приговор. Она смотрела на ужасающие останки беглянки, чье имя она так и не узнала. Запах смерти и разложения заполнял ее ноздри, въедался в кожу. Ужас смерти Инея был ужасом зрителя. Ужас перед этой женщиной, умершей у нее на руках, был иным. Это был ужас подтверждения. Страшная правда, которую она пыталась отрицать, лежала перед ней в виде двух тел: одного – быстро разрушенного за два часа наказания, другого – медленно угасшего в забвении «Ледяного Шкафа». Их объединяло одно: «Эликсир». Его отсутствие. Его истинная природа.

Яд. Цепь. Слова умирающей «Мотылька» звенели в ее голове, заглушая гул холодильников. Беги или умрешь. Она посмотрела на чип в своей руке. Коды Нестабильности. Правда там.

Трещина на фарфоре ее старой жизни превратилась в бездну. Ошибки не было. Была Система. И она была смертельной ловушкой. Ирис медленно поднялась с колен. Дрожь в ее теле была уже не от страха, а от чего-то нового, холодного и решительного. Она бросила последний взгляд на тело в тени стеллажа. «Мотылек» нашла свою свободу только в смерти. Ирис сжала чип в кулаке до боли. Она не хотела такой свободы. Она хотела жить. И чтобы жить, ей нужно было бежать. Сквозь ужас, сквозь боль, сквозь ледяную тьму «Эстетики». Чип жгло ладонь. Это была карта. Карта к спасению или к еще более страшной гибели. Но назад пути не было. Правда нашла ее здесь, в «Ледяном Шкафу», и теперь владела ею безраздельно.

Глава 6: Яд в венах

Чип жгло ладонь, как раскаленный уголь. Не физически – он был холоден на ощупь, металлически-гладок – но его вес, его значение, его происхождение из рук умирающей в «Ледяном Шкафу» наполняли его смертоносной энергией. Ирис вернулась в свою камеру-инкубатор, запираясь на стандартный внутренний замок (от других «Бабочек», а не от Системы). Белая комната рефлексии осталась позади, но ее собственный инкубатор, обычно место покоя и стабильности, теперь казался клеткой. Она сидела на безупречно заправленной кровати, сжимая чип так, что ее суставы побелели. Запах гнили, смерти и льда все еще стоял в ноздрях, смешиваясь с привычным стерильным воздухом. Образы двух смертей – быстрой и мучительной Инея, медленной и не менее ужасающей беглянки – сплетались перед глазами.

Коды Нестабильности. Правда там. Слова умирающей «Мотылька» эхом отдавались в черепе.

В Институте «Эстетика» у каждой «Бабочки» был личный терминал. Игрушечный, казалось бы. Доступ к утвержденным базам знаний (искусство, история, география), к расписанию, к каталогу виртуальной одежды для презентаций. Никакой связи с внешним миром. Никаких неконтролируемых запросов. Но был слот. Универсальный слот для носителей данных, предназначенный для загрузки новых обучающих модулей или обновлений личных параметров от Опекающих. Ирис никогда не использовала его сама. Сейчас она поднесла к нему чип. Рука дрожала. Это был акт немыслимого предательства по отношению к Системе, к «Создателям», ко всему, во что она верила. Но вера эта лежала в обломках, разбитая видом серого пятна на скамье и ужасающей агонией в «Ледяном Шкафу».

Она вставила чип. Экран терминала мигнул. На мгновение показалось стандартное меню. Потом – погас. Ирис замерла, ожидая тревоги, взлома систем безопасности, появления Опекающих. Но ничего не произошло. Лишь тихий гул работающего устройства. Потом экран засветился снова. Не привычным интерфейсом, а потоком сырых данных. Столбцы цифр, буквенно-цифровых кодов, графиков, медицинских терминов, выдержек из протоколов. Это был хаос. Но хаос, имевший страшную, неоспоримую связность. И в центре этого хаоса – ее собственный идентификатор: Iris-7-C-Eta. Штамм: «Цитрусовая Эссенция». Кодовое имя: «Лимонная Кайма».

Сердце Ирис упало. Она начала читать. Сначала бегло, выхватывая знакомые слова, но не понимая контекста. Потом – медленнее, вчитываясь, переводя сухой, клинический язык в ужасающие картины. Каждое предложение было ударом молота по остаткам ее иллюзий.

«Эликсир Синергия-7»: это было его настоящее название. Не «витамин», не «стабилизатор красоты». «Синергия-7». Химическая формула, сложная, чужеродная, агрессивная.

Функция: Первая строка, которую она поняла до конца, выжгла ей душу: «Препарат Синергия-7 является высокоспецифичным иммуносупрессором и нейротрансмиттерным модулятором замедленного действия». Ирис замерла. Иммуносупрессор. Подавитель иммунитета. Как для больных после пересадки органов. Но зачем ей? Она была совершенна! Здорова!

Причина подавления иммунитета: Она нашла ответ ниже, в приложенных исследованиях на ранних когортах. Ее тело, ее совершенное тело, созданное генной инженерией, было… чужеродным. Генная модификация, наномодификации, вживленные структуры для сияния кожи, гибкости мышц, идеальных пропорций – все это было не просто улучшением. Это было радикальным изменением биологии. Ее собственная иммунная система, если бы ей позволили работать, распознала бы значительную часть ее собственного тела как врага. Как патоген. И атаковала бы. «Эликсир» не дарил здоровье. Он подавлял защиту, чтобы тело не уничтожило само себя. Цена сияния кожи и идеальных форм – вечная война против собственного иммунитета, насильно усыпленного химией.