Бесконечный сад любви

– Должна предупредить, – прошептала она ему в грудь, – я понятия не имею, что делаю. В обучении Хранителей не было главы о том, что делать, когда влюбляешься в своё задание.

– Отлично, – ответил он, мягко кружа её. – Я всегда предпочитал импровизацию готовым сценариям.

Они танцевали, разговаривали, целовались с растущей уверенностью. Обнаружили, что под всеми космическими целями и древними родовыми линиями они просто подходили друг другу – делили чувство юмора и любопытство, соответствовали друг другу в глубине и игривости.

– Что заставило вас стать Хранительницей? – спросил он, когда они устроились на балконе, наблюдая звёзды над Красным морем.

– Меня рекрутировали молодой. Я проявляла признаки – видела узоры, которые другие пропускали, знала вещи, которых не должна была знать. Родители обрадовались, когда Хранители предложили обучить меня. Думали, я схожу с ума. – Она прижалась к нему, идеально вписываясь в изгиб его тела. – Но на самом деле я просто вспоминала слишком рано. Обучение помогло интегрировать это, взять под контроль. Дало цель.

– Жалеете?

– Жалела. Одиночество было тяжёлым. Всегда вела других к пробуждению, но никогда не позволяла себе полной связи. – Она подняла голову, чтобы посмотреть на него. – Но если бы я не стала Хранительницей, меня бы не было в том цюрихском кафе. Так что нет, не жалею.

– Судьба, значит?

– Выбор, – поправила она. – Всегда выбор. Мы могли пройти мимо друг друга в кафе. Вы могли проигнорировать приглашение. Я могла сохранить профессиональную дистанцию. Каждый момент был выбором двигаться ближе друг к другу, а не дальше.

– А завтра?

– Завтра вы решите, хотите ли войти в гробницу. Активировать то, что несёт ваша родовая линия. Пойти путём вашего отца и дяди.

– Вы будете со мной?

– Если захотите, чтобы я была там.

– Хочу. Что бы я ни выбрал – обычную жизнь или космическое пробуждение – я хочу, чтобы вы были рядом.

Она поцеловала его нежно.

– Тогда я буду там.

Они проговорили до рассвета, делясь историями и мечтами, страхами и надеждами. Она рассказала о других заданиях – музыканте в Праге, который выбрал нормальность; математике в Мумбаи, которая погрузилась так глубоко, что её пришлось поместить в психиатрическую клинику. Он рассказал о пустоте, которая привела его в Египет, о том, как её прикосновение пробудило в нём нечто большее, чем космическая цель.

Когда небо начало светлеть, усталость наконец взяла своё. Они заснули на балконе, укутанные в одеяло – её голова на его груди, его руки вокруг неё как защита от того, что принесёт утро.

Но прямо перед тем, как сон забрал его, Джонни понял кое-что важное. Что бы он ни выбрал завтра – гробницу или пляж, пробуждение или неведение – он уже пережил величайшее из возможных пробуждений.

Он вспомнил, как любить.

И это, возможно, был самый важный ключ из всех.

Глава 6: На границе миров

Мастерская пряталась в узком переулке старого Цюриха – зажатая между лавкой переплётчика, который работал здесь с девятнадцатого века, и модным кафе, где подавали семнадцать видов тостов с авокадо. Этот контраст был весь в духе Ники – одной ногой в прошлом, другой в настоящем, и оба времени она соединяла с удивительной лёгкостью.

Джонни стоял перед неприметной дверью, раздумывая, стоило ли приходить. Утренние упражнения помогли справиться с новыми ощущениями, но старый город был пропитан историей, и его обострённое восприятие улавливало каждый слой – римские фундаменты, средневековые молитвы, современные тревоги – всё существовало одновременно. Он прижал пальцы к вискам, применяя технику, которой научила его Ника.

– Опаздываешь, – донёсся голос сверху.

Он поднял голову и увидел Нику в окне второго этажа. Волосы выбивались из небрежного пучка, который явно должен был выглядеть строгим.

– И топчешься там, сомневаешься. Значит, защита работает, но ты ей не доверяешь.

– Откуда знаешь, о чём я думаю?

– Потому что у тебя то самое выражение лица, которое бывает у мужчин, когда они пытаются всё решить логикой. – Она улыбнулась, и эта простая шутка неожиданно его успокоила. – Дверь открыта. Поднимайся, пока синьора Бенедетти не решила, что ты грабитель.

Узкая лестница скрипела под ногами, дерево было отполировано до блеска столетиями шагов. Наверху дверь стояла приоткрытой, открывая пространство, от которого у Джонни перехватило дыхание. Мастерская занимала переделанный чердак со скошенными потолками и мансардными окнами, через которые лился ровный северный свет. Но больше всего поразил творческий беспорядок – холсты на разных стадиях реставрации, столы с кистями и красками, острый запах растворителя вперемешку с льняным маслом и чем-то цветочным.

Ника стояла у большого мольберта в заляпанном краской фартуке поверх джинсов и свитера, явно знавшего лучшие времена. Её рабочая одежда. Она разглядывала картину эпохи Возрождения – Мадонну с младенцем, изрядно пострадавшую от времени: поверхность потрескалась и пожелтела.

– Ничего не трогай, – сказала она, не поднимая головы. – Некоторые растворители могут снять краску с машины, а картины стоят дороже твоей квартиры.

– Уютненько.

– Стараюсь. – Она наконец повернулась к нему, и его снова поразило, насколько другой она была здесь. В Египте – загадочная, почти неземная. Здесь, с пятном краски на щеке и растрёпанными волосами – удивительно земная и настоящая. – Как себя чувствуешь? Видения? Озарения? Внезапное желание слиться с космосом?

– Обычный вторничный кризис просветления.

– Хорошо. Чувство юмора – хороший знак. – Она указала на табурет рядом. – Садись. Можешь смотреть, как я работаю, пока разговариваем. Реставрация – отличная практика. Нужно быть полностью в настоящем, но помнить о прошлом.

Он устроился на табурете – достаточно близко, чтобы видеть её работу, но так, чтобы не мешать. С такого расстояния было видно, как уверенно движутся её руки, как она держит кисть – словно продолжение пальцев.

– Давно этим занимаешься? – спросил он.

– Реставрацией? С университета. Это был мой бунт против обучения Хранителей. – Она выбрала кисть тоньше волоска. – Они хотели, чтобы я полностью погрузилась в изучение сознания. А я хотела спасать прекрасное от разрушения. Оказалось, эти навыки похожи больше, чем можно подумать.

– Чем же?

– И там, и там нужно видеть, что было, понимать, что есть, и осторожно направлять изменения, не разрушая суть. – Она продемонстрировала, нанося крошечную каплю краски на почти невидимую трещину. – Неважно, реставрируешь картину или помогаешь человеку принять новое сознание – принцип один: береги то, что есть, но позволь развиваться.

Внизу хлопнула дверь, послышалась быстрая итальянская речь и стук каблуков по ступеням. На лице Ники появилось выражение нежного раздражения.

– Готовься, – прошептала она. – Надвигается ураган Бенедетти.

Женщина, ворвавшаяся в мастерскую, была лет шестидесяти, с седыми волосами в причёске, бросавшей вызов законам физики. Поверх дизайнерского платья – заляпанный краской халат, а тёмные глаза тут же впились в Джонни с хищным интересом.

– Это кто такой? – потребовала она по-итальянски, драматично указывая на Джонни. – Ты приводишь мужчину в мастерскую? Во время работы над Мадонной Бернардино? Ника, дорогая, ты с ума сошла?

– Синьора Бенедетти, это Джонни Мюллер. Он… наблюдает. В образовательных целях.

– Образовательных? – Синьора Бенедетти кружила вокруг Джонни, как акула. – Похож на банкира. Мы не подпускаем банкиров к искусству. Они видят только деньги, не душу.

– Вообще-то я работаю в логистике, – попытался Джонни и тут же пожалел об этом, увидев, как помрачнело её лицо.

– Ещё хуже! Человек, который превращает красоту в цепочки поставок и прибыль. – Она всплеснула руками. – Сейчас ещё скажешь, что ты швейцарский немец и не понимаешь настоящего эспрессо.

– Я швейцарский немец, – признался Джонни. – Но учусь ценить многое, чего раньше не замечал.

Синьора Бенедетти пристально его разглядывала, и Джонни почувствовал, что она видит больше, чем кажется. Её глаза сузились.

– У тебя тот самый взгляд, – сказала она наконец. – Как у моего племянника после Тибета. Весь расширенный и некуда приземлиться. – Она повернулась к Нике. – Вот почему ты рассеянная? Играешь в Хранителя вместо того, чтобы закончить работу в срок?

– Бернардино будет готов вовремя, – спокойно ответила Ника, хотя Джонни заметил напряжение в её плечах. – Я работаю по вечерам.

– Ха! Молодые думают, что время тянется как резина. – Но тон синьоры смягчился. Она снова изучила Джонни и решительно кивнула. – Хочешь научиться по-настоящему видеть? Терпению и присутствию? Хорошо. Будешь помогать с инвентаризацией. Ничего мистического – просто считать и записывать. Посмотрим, справится ли твоё расширенное сознание с обычной работой.

Не дав ему опомниться, она сунула в руки планшет и затараторила инструкции на смеси итальянского, немецкого и английского. Список был огромным – каждую картину, скульптуру и предмет в мастерской нужно было задокументировать: состояние, происхождение, сроки реставрации.

– И не вздумай халтурить, – добавила она строго. – Каждая вещь – чьё-то сокровище, чья-то история. Относись с уважением или уходи.

Она удалилась так же эффектно, как появилась, оставив Джонни с планшетом в руках и лёгким шоком.

– Добро пожаловать в мой мир, – сухо сказала Ника. – Всё ещё думаешь, что я какое-то мистическое создание, существующее только для космических откровений?

– Начинаю видеть другие грани твоей жизни, – признал он.

Она рассмеялась – искренне и радостно, и от этого звука у него потеплело на душе.

– Ладно, покажу систему учёта. Предупреждаю: это скучно, нудно и максимально далеко от космического сознания.

Следующие часы они работали бок о бок. Ника продолжала реставрацию, а Джонни учился каталогизировать произведения искусства с дотошностью, которой позавидовали бы его швейцарские предки. Удивительно, но это его успокаивало. Простая работа – дата, художник, техника, состояние – возвращала в настоящий момент. У каждого произведения была своя история, и его обострённое восприятие, когда он научился его контролировать, помогало чувствовать эти истории, не теряясь в них.

– У тебя хорошо получается, – заметила Ника во время перерыва, наливая чай из термоса, который каким-то чудом сохранял идеальную температуру. – Большинство находят инвентаризацию смертельно скучной.

– Это как медитация, – сказал Джонни, удивляясь собственным словам. – Повторение, сосредоточенность, присутствие. И каждая вещь… – Он кивнул на маленький портрет, который только что записал. – Они все как мосты между прошлым и настоящим. Кто-то создал это триста лет назад, а мы здесь, сохраняем для следующих трёхсот.

– Теперь понимаешь. – Она улыбнулась, и он заметил золотые искорки в её глазах при дневном свете. – Вот что я люблю в реставрации – это практическая магия. Мы буквально лечим раны времени, один осторожный мазок за другим.

– Поэтому ты стала Хранителем? Из-за исцеления?

Её лицо изменилось, стало настороженным.

– Я не то чтобы выбирала быть Хранителем. Скорее это выбрало меня.

– Что ты имеешь в виду?

Она отложила кисть и повернулась к нему. Секунду казалось, что не ответит. Потом:

– Мне было девятнадцать, я изучала историю искусства в Праге. Обычная жизнь, обычные мечты – хотела работать в Лувре, может, в Метрополитен. А потом в университетской библиотеке я нашла книгу, которой там не должно было быть. Средневековый трактат о расширении сознания через искусство. Стоило мне к ней прикоснуться, как я… узнала вещи. Увидела вещи. Библиотекарь нашёл меня через три часа – без сознания, с кровью из носа.

– Господи, Ника.

– Хранители нашли меня в больнице. Оказывается, я излучала – посылала сигналы сознания, как маяк. Сказали, у меня два пути: научиться контролировать или сойти с ума. – Она снова взяла кисть, но руки слегка дрожали. – Так что я училась. Три года интенсивной подготовки, осваивала способности, которых не хотела, готовилась к роли, которую не выбирала. Реставрация стала моим якорем – единственным нормальным, от чего я отказалась отказываться.

– Мне жаль, – сказал Джонни, понимая. – Я так зациклился на себе, что не подумал… Ты ведь тоже этого не просила.

– Никто не просит пробуждения, – тихо сказала она. – Оно случается, и мы либо приспосабливаемся, либо ломаемся. Но знаешь, что самое трудное? Одиночество. Хранители не должны привязываться. Мы направляем, уходим, направляем снова. Всегда рядом, но никогда по-настоящему не вместе.

– Поэтому ты нарушаешь правила со мной?

Она посмотрела на него, и в глазах читалась полная открытость.

– Я провела через пробуждение семнадцать человек. Ты первый, кто увидел во мне человека, а не только мистического проводника. Знаешь, как это страшно? И как прекрасно?

Не успел он ответить, как снизу донёсся голос синьоры Бенедетти:

– Ника! Семья Моретти пришла за триптихом!

Момент разбился, но что-то важное было сказано. Пока Ника спешила подготовиться к клиентам, Джонни вернулся к каталогу с новым пониманием. Она не просто помогала ему освоиться – они помогали друг другу найти баланс между космическим предназначением и человеческими чувствами.

Семья Моретти оказалась тремя поколениями итальянского темперамента – бабушка, родители и близнецы-подростки, которые явно предпочли бы быть где угодно, только не здесь. Они заполнили мастерскую, восторгаясь семейным триптихом, который Ника реставрировала полгода.

– Готов? Спасён? – Бабушка схватила руки Ники с удивительной силой. – Это было у моей бабушки, а до неё – у её бабушки. Когда наводнение повредило… – На глаза навернулись слёзы.

– Он снова прекрасен, – успокоила её Ника, подводя к накрытому триптиху. – Повреждения были серьёзные, но не безнадёжные. Как многому в жизни, ему просто нужны были терпение и правильный уход.

Она сняла покрывало, и семья ахнула. Триптих с Девой Марией в окружении святых сиял обновлённой жизнью. Краски, прежде тусклые, теперь были яркими, детали, скрытые веками грязи, проступили вновь.

– Это чудо, – прошептала бабушка.

– Это химия, мастерство и около трёхсот часов работы, – мягко поправила Ника. – Но да, иногда и правда кажется чудом.

Пока семья рассматривала своё возрождённое сокровище, Джонни наблюдал, как Ника объясняет процесс реставрации. Она легко переключалась между итальянским и английским, выразительно жестикулируя. Это была её стихия – не мистическая сфера расширенного сознания, а человеческий мир сохранения красоты и смысла.

Одна из близнецов, девочка с фиолетовыми прядями и нарочито скучающим видом, вдруг спросила:

– А откуда вы знаете, как это выглядело раньше? Вдруг вы просто придумываете?

Ника не обиделась, а улыбнулась.

– Отличный вопрос. Иди сюда, покажу. – Она подвела девочку к рабочему столу, достала папку с фотографиями и анализами. – Мы используем инфракрасную съёмку, рентген, химический анализ. Можем увидеть первоначальный эскиз художника под слоем краски, определить пигменты конкретной эпохи. Это как археология, только для искусства.

Скучающая маска слетела, обнажив искренний интерес.

– Это реально круто.

– Очень круто, – согласилась Ника. – Интересуешься наукой? Реставрация – это химия плюс история плюс работа детектива.

Через несколько минут она увлекла обоих подростков, показывая инструменты и методы, пока родители и бабушка оформляли документы с синьорой Бенедетти. Джонни смотрел, очарованный этой её стороной – учитель, энтузиаст, связующее звено между поколениями, как и между мирами.

Когда Моретти наконец ушли – подростки теперь оживлённо обсуждали пигменты и химические реакции – в мастерской стало тихо. Синьора Бенедетти окинула их удовлетворённым взглядом.

– Хорошая работа сегодня, – объявила она. – Оба молодцы. Мистер Банкир, можешь приходить завтра, если будешь так же полезен. Но в следующий раз принеси настоящий швейцарский шоколад. Не туристическую ерунду – хороший.

Она удалилась с обычной помпой, и Джонни с Никой остались одни в мастерской, залитой вечерним светом.

– Спасибо, – сказала Ника, начиная мыть кисти. – За то, что был здесь, помогал, за то, что… видишь меня. Не только Хранителя, но всю меня.

– Спасибо, что позволила увидеть, – ответил Джонни. – Что доверилась, показала настоящую себя.

Она повернулась к нему, и воздух между ними наполнился возможностью.

– Поужинаешь со мной? Никаких космических путешествий или упражнений для сознания. Просто… ужин. Как обычные люди.