Переселенцы

Переселенцы

Олег Викторович Опекунов

Редактор Марина Эриксоновна Павлова

Редактор Владимир Александрович Орлов

© Олег Викторович Опекунов, 2025

ISBN 978-5-0067-4245-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

Я благодарен всем, кто взял в руки эту небольшую повесть. Особая благодарность молодежи, что нашли время, оторвались от своих вездесущих гаджетов, и прочитали несколько строк о своих предках. Надеюсь, что они смогут открыть для себя нечто новое о них… Они не были идеальными мраморными изваяниями, как на старых пыльных фотографиях в семейном альбоме, они были обычными людьми, со своими страхами и ошибками, но совершающие незаметные и ежедневные подвиги для выживания своих детей.

Простая история о людях, которые жили в сложное, тяжелое время. Это наша история, которую изменить или поправить уже нельзя, она такая, какая есть… Тут нет повествования о конкретной, существующей семье, хоть и взяты на основу истории моего дедушки и бабушки по отцу, но эта повесть дополнена и другими рассказами переселенцев. У каждой семьи своя история…

Но, видимо, наступил час, когда мне потребовалось отдать долг уважения своим предкам, за то, то я живу сейчас благодаря их страданиям и повседневному мужеству… И, скорее всего, мне захотелось оставить небольшую письменную память для своих детей и внуков, что б знали, через что пришлось пройти их, уже далеким, предкам… Что б они жили…

Спасибо всем, кто делился своими рассказами и воспоминаниями о своих родителях и друзьях, часть их повествования попала в эти строки…

Особо глубокая благодарность моим друзьям и персонально кинорежиссёру Орлову Владимиру Александровичу за его терпение, интеллигентность и неоценимую помощь в написании этой повести.

С уважением, – Олег Опекунов

ОВЕС

Василий Иванович сдвинул набекрень потертую шапку, почесал лысину, появилась проблема, которую он не знал, как решить – счетовод ошибся, и в конюшне разгрузили на два мешка овса больше. Дохромать до счетовода и сказать? Или промолчать? От волнения весь взмок под старой, латанной, грязной и засаленной фуфайкой, пальцы нервно теребили замузганный кусок веревки, служившей ремнем, но и это не помогало принять решение…. На колхозные трудодни не разгуляешься, денег не дают, впрочем как и паспорта, о таких документах рассказывал землемер – уважаемый и грамотный человек из Горького, большого города, хотя… К чему ему все это?…. Тут проблема серьезней… Самому не решить… Надо пойти к жене – Олимпиаде Ивановне, мудрая женщина, хоть и неграмотна, но считать умеет – она и подскажет дельное решение…

Осень была ранняя, дождливая, частый ветер разносил остатки соломы из примятых скирд по полям, с его помощью, к зиме от них уже совсем ничего не останется, опять колхозники пойдут драть кору, резать камыш, ломать тонкие ветки деревьев на корм скотине, которая от голода будет все это жевать и пытаться выжить до весны. Вот и сегодня весь день моросил дождик, вялый, гнусный и бесконечный… Василий в хлюпающих сапогах двинулся в сторону дома по раскисшей тропинке…

Супруга деловито делила краюху хлеба, шестеро детей за столом на лавках насторожились – в сенях услышали грохот упавшего старого таза – отец возвращается… Он всегда натыкался в темноте на этот таз, матерился, пытался попасть в потемках на гвоздь, на котором он висел ранее, плевал и откидывал в сторону. Жена повесит на место. Значит, краюху будут делить на восьмерых…. Пайка уменьшается.. Саня еще не вернулся – он пытается в сумерках, потихоньку, перерыть колхозное картофельное поле за забором, иногда удавалось откопать оставшиеся после уборки клубни и тогда дома наступал маленький праздник… Мать любила его, старшенького, и его кусок всегда припрятывала до его возвращения.

– Слышь, мать… Тут такое дело…, – травмированная нога никак не хотела подниматься через порог, Василий руками ее переставил и тяжело опустился на табуретку, – Ну, счетовод приезжал на конюшню и овес разгружал…

Василий снова вспотел и потерял мысль. Что бы попытаться её вернуть, нервно встал и оторвал вчерашний лист календаря, 14 октября 1945 года, вот теперь порядок.

– Ну, чаво? Приезжал, а нам чаво с этого? – Олимпиада Ивановна начинала сердится оттого, что муж отвлекает ее от серьезной работы, – Овес —хорошо, нашей бы Машке овса, а то совсем выхудла и не жрет ничего, паскуда, лето прошло, а она все меньше и меньше молока дает, зимой-то как жить будем?

– Так я об овсе и говорю… Два мешка лишку образовалось… Счетовод-то уехал, сказать ему завтра? – Василий был счастлив, что смог сформулировать проблему.

– Лишку? Два мешка?, – Олимпиада Ивановна опешила, – Да неушто? Перед ее глазами уже стояли эти два мешка – вот тебе и корову подкормить, а, главное, смолоть и будет свой хлеб, а что-то и выменять у Зойки-куркулихи на шмат сала… Все это свое добро отдать?!!!! – Олимпиада вернулась из мечты – Ты сдурел, старый? Как отдать?!!! Это наше добро и отдать?!!!!, – супруга перешла на крик и сразу осеклась – не дай бог соседки услышат, вечер, все далеко слышно… И перешла на шёпот., – Немного обождем, пусть потемнее станет, вдвоем пойдем и хорошенько спрятать надобно, переждем дней пару…

Мешки оказались тяжелее, чем думали… Хороший вес… Дотащить бы быстрее, по улице нельзя – вдруг кто-то увидит, что тащим… Донесут начальству тут же…. Василий зацепился за бурьян больной ногой, тихо выругался, упал, но мешок из рук не выпустил, под ним предательски плюхнула лужа и он затих придавленный ношей… Олимпиада отпустила свой мешок на сухое место, и кинулась оттаскивать мешок мужа в сухую сторону. Василий ворочался в луже пытаясь встать, но покалеченная нога не позволила, он перевернулся и стал выползать из лужи. Отполз немного в сторону, вцепившись в соседский забор начал вставать, но гнилые штахетины хрустнули, Василий потерял равновесие и опять оказался в той же луже. Чертыхаясь и тихонько матерясь, Василий снова начал выползать из жижи. Супруга молча, смотрела на потуги мужа, но держала мешки и помочь ничем не могла. С трудом выбравшись, Василий, кряхтя и матерясь, в мокрых штанах и хлюпающих сапогах вцепился в мешок. Надо дотащить до дома сокровище. Луна продолжала играть в прятки…. Оставалось совсем немного, последний хлипкий забор и дома….

– А чё это вы тута тащите? – из темноты прозвучал страшный вопрос… Зойка, стервозная соседка, хитрющая баба, заведующая сельмагом, выплыла из темноты и перегородила дородным телом тропу. Голодные военные времена прошли мимо нее.

Василий обомлел, Олимпиада со страху села на свой мешок, пытаясь прикрыть его куцым кожухом. Предательская луна вынырнула из-за тучи и осветила соседей.

– Так чаво это? – не унималась Зойка.

– Чаво – ничаво, свое несем, – отошла Олимпиада

– Да, свое, – кивнул Василий

– А чаво ночью?, – не унималась Зойка, – Дня мало? А чаво в мешках-то, уж больно большие…

– Да вот, свое… – Василий не знал что и сказать, готов был провалится сквозь землю от страха… Он знал, что Зойка обязательно растрезвонит в сельмаге на всю деревню о ночной встрече.

– А тебе какое дело? – встрепенулась жена, – Чаво надо – то и тащим…

Но Зойка не зря себя чувствовала хозяйкой территории – она регулярно принимала у себя местного представителя власти – участкового милиционера – шустренько для своих габаритов подскочила к Василию и рванула мешок на себя. Но тот был колхозным конюхом и привык справляться с норовистыми лошадьми – удержал мешок, но случилось непредвиденное – старый мешок не выдержал и лопнул, драгоценное зерно фонтаном рассыпалось вокруг схватившихся. Тишина. Все замерли и только смотрели друг на друга… Золотистое зерно блестело в свете луны и заиграло в луже.

– Воры… Украли… Мародеры…. Сволочи, – почему-то шёпотом запричитала Зойка на выдохе.

– Ты чё? Ты чё? Какие воры, свое тащим, мой-то весь день на конюшне, когда же хозяйством заниматься? Вот и приходится по темноте, – активно оправдывалась Олимпиада, – Отстань, Зойка, и так поздно, нечего тут…

– Так недавно овес-то на конюшню завозили… Конюшня-то колхозная и овес колхозный, – не унималась Зойка, – Так, поди, оттуда и прете…

– Ты чё пристала? Сказано же – свое тащим. – очнулся Василий, – Некогда тут с тобой разговоры говорить.

– Сейчас орать буду, – заявила Зойка и шумно начала заполнять свою объемную грудь воздухом. Но вместо крика всхлипнула, закатила глаза и медленно осела на землю. Олимпиада появилась вместо рухнувшей Зойки, в руках держала кусок какого-то полена. Темная струйка поползла по округлой щеке, и медленно, словно замороженная, спряталась за воротом.

– Господи… Поди убила…, – полено вывалилось из рук.

– Не, – засомневался муж, – Здоровая кобыла, так не возьмешь.

– Господи…. Господи…. Чаво будет-то теперича? – запричитала Олимпиада Ивановна, – Слышь, Вася, чаво теперича?

– Чаво, чаво – лагерь, вот чаво, – Василий склонился над Зойкой, внимательно осмотрел грузное тело, – Дышит, значит, не убила. Давай отсюдова ноги уносить. Потащили добро в хату.

Супруга послушно подлезла под мешок, приподняла и, стараясь не смотреть на поверженную соседку, потащила груз. Василий следом. Его мешок стал совсем неудобным, из его раны продолжало убегать зерно…

Сашка, весь перемазанный мокрой, раскисшей землей, был счастлив, ему удалось накопать почти треть мешка остатков картофеля. Он упорно полз дальше, мокрая одежда с налипшей грязью тянула к земле сильнее картошки. Проверял каждый сантиметр поля вокруг себя. Каждую вылазку приходилось делать все дальше и дальше от своей околицы, рядом уже давно все перерыто. Надо ползти, подниматься нельзя – могут увидеть и тогда беда – за кражу колхозного добра, даже брошенного в поле, можно загреметь в серьез и надолго в лагеря. Власть не церемонилась, все просто, быстро и жестко. В свои шестнадцать Сашка все прекрасно понимал. Дядю Кирилла, доброго, хозяйственного мужика, что жил в крайней хате деревни, недавно судили в клубе, трое в военной форме сидели на сцене, привели Кирилла. Кража. Ломанный конный плуг, который валялся за конюшней с давних времен. Никому не нужный, разломанный на несколько частей, заросший бурьяном, ржавел под дождями. Тогда дядька осмотрел его, придумал, как наладить и поволок к себе ремонтировать. Натолкнулся на председателя. Приехал виллис и двое милиционеров. Скрутили прямо в хате. Неделя в камере и суд. В клубе деревни. Показательный. Десять лет лагерей. Пять минут. Всю деревню согнали смотреть на несчастного Кирилла. Были одни бабы, мужики, на которых не пришли похоронки, еще не вернулись. Война почти полгода, как закончилась, но их еще не отпускали по домам. Многие из опытных солдат проезжали в литерных поездах мимо родных мест, без остановки и возможности сообщить родным и близким… Эшелоны летели на восток. Тогда Кирилла, как единственного мужика, что мог быть кузнецом на всю округу, на фронт не забрали. Бронь. Была. Бабы тихо утирали слезы, все жалели Кирилла, скольких людей выручал по хозяйству, безотказный, рукастый, добрый мужик уходил из жизни деревни надолго. В углу, задыхаясь дымом самосада, стараясь не ловить злобные взгляды односельчан, нервно курил председатель, он уже проклинал себя, что позвонил. Поздно. И что теперь делать? Теперь на всю деревню останется два мужика и те калеки. Он, да конюх.

СМЕНА ВЛАСТИ

После взрыва бомбы, и разрушением охотничьей резиденции Геринга в октябре 1944 года, жизнь в Гросс Роминтерне остановилась. В былые годы Герман очень любил свое поместье и проводил там много времени, вековые деревья пущи благотворно влияли на внутреннее состояние хозяина. Местные немцы знали совсем другого человека… Для них он был, прежде всего, героем первой мировой войны, смелым, храбрым летчиком. Настоящим немцем. Он всегда жалел, что не может просто летать, без самолета, с пропеллером за спиной, чтобы везде успевать… А его любовь к цветам была известна повсюду, одна только коллекция орхидей или тропических растений чего стоила… Весёлый балагур, любитель хорошо выпить и вкусно поесть, жизнерадостный человек с его любимыми фразами «Пустяки, дело житейское» и «Я мужчина в самом расцвете сил…» повторяли многие жители деревни. Через многие годы он станет прообразом знаменитого Карсона, который живет на крыше, автор детской книги Астрид Линдгрен, была его подругой, но это все будет много-много позже… Очень любил животных, в его имениях жили семеро львят, один из них, любимец Буби, часто сопровождал его в поездках на отдых… Он даже ветку железной дороги провел, много охраны, солдаты, офицеры, музыка, открывались магазинчики – жизнь кипела. Марта работала в поместье, она ухаживала и поливала цветы в доме и оранжерее. Платили хорошо, её муж Курт – лесничий, ему платили меньше жены, но компенсировали премиальными с каждой охоты и он часто, подолгу пропадал в пуще, готовил загоны для любимого занятия Германа Геринга и его гостей – охоты. Местные жители, больше половины, работали в обслуживании резиденции и гордились ей, а еще больше гордились своей великолепной кирхой. Высокое, добротно сложенное из красного кирпича здание с множеством узоров обрамляющие высокие стрельчатые окна. Цветные витражи в каждом окне на библейские темы. Особенно красиво они смотрелись изнутри здания в солнечную погоду, лучи переливались разными цветами и добавлял праздничной торжественности происходящему таинству. Величественное здание для лютеран финансировал сам кайзер Вильгельм, который так же любил охоту в этих местах. Кирха объединяла прихожан с окрестных деревень и, по воскресеньям, небольшой поселок бурлил рынком на центральной площади со всей округи.

Окружающая поселок пуща веками кормила местных жителей, одна беда – охотиться самим было нельзя, пуща переполнена зверьем, а на добычу запрет. Просторы леса предназначалась, исключительно, для охоты высшей знати из Берлина или Кенигсберга. Иногда, правда, управляющий выписывал разрешение на отстрел оленя или кабана, но такое бывало не часто. Лесникам было легче – большую часть добычи гости отдавали обслуге, поэтому мясо в семье было всегда.

Но осень 1944 года все поменяла в размеренной жизни поселка.

Дочь Марты, Анна, высокая не по годам, стройная, веселая девчонка, заводила компаний. Для своих 14 лет очень сообразительная. В школе для девочек она была примерной ученицей, там было для неё все интересно и весело с подружками по классу, но последнее время все чаще стали отменять занятия и последние месяцы совсем прекратились. Подружки остались в своих поселках, автобусы перестали ходить. Каждый поселок замкнулся в себе. В последнее время все больше в поселке появлялось плакатов, в которых кратко текстом и на рисунке описывались все ужасы, которые ожидают местное население с возможным приходом русских. Анна искренне верила всему, что говорили в школе и что писали на плакатах, но не могла понять только одного – а как эти страшные русские появятся тут, в Пруссии? Совсем рядом вилла германского героя Германа Геринга, неужели великие германские войска допустят страшных русских в Роминтенскую пущу? На этот вопрос Анна ответа не знала, впрочем, не только она. Просто жили, или выживали, в непривычной ситуации.

Под конец войны все начало валится, военные становились все более раздраженные, молчаливые и злые. Все менялось. Гитлерюгент как-то сам упразднился, настало время выживания, каждый сам, как сможет. Работа прекратилась. Школы закрылись окончательно.

Немного в отдалении от величественной кирхи, в начале живописного оврага, на окраине деревни, стоял отдельный домик Марты и Курта. Анна гордилась маленьким садом и цветочными

клумбами, которые вырастила сама. Мама, конечно, подсказывала ей что, когда надо подрезать, убрать или посадить, но все работы Анна делала сама.

Русские прогрохотали ночью, из местных никто ничего не понял.

Утром, на поселковой площади, заработал громкоговоритель, на корявом немецком языке призывал население поселка собраться на площадь в полдень. Монотонно повторяя объявление каждые полчаса.

Все утро, отец с матерью долго, и почти шёпотом, совещались на кухне – что делать? Идти или остаться дома и никак не могли прийти к согласию. Марта была резко против, и не отпускала Курта идти одному на площадь. Единственный вопрос, в котором сошлись – Анна должна сидеть дома и на улицу не выходить. Но, в её планы такое не входило: что-то происходит вокруг, а она ничего не видела и не знает? Еще и дома под замком сидеть? Пока родители горячо спорили, Анна прокралась в свою комнату, закрыла дверь на ключ и распахнула окно. Октябрьский ветер рванул шторы и обдал дождем. Пришлось возвращаться за курткой и сапожками.

Анна одела свитер и, убрав цветочные горшки на пол, забралась на подоконник. Ручка двери скрипнула, но закрытая дверь не пропустила входящего.

– Анна, ты спишь еще? – голос мамы был тихий и тревожный.

– Да, мамочка, можно я немного еще поваляюсь? – Анна на подоконнике густо покраснела – она впервые солгала матери.

– Хорошо, хорошо, поваляйся, и сегодня, пожалуйста, никуда из дома не выходи, хорошо? Я потом все объясню, – голос матери стал спокойнее. – Побудь дома.

– Спасибо мамочка.

Анна с трудом прикрыла свое окно с улицы и, через сад, побежала к задней калитке. Мокрые кусты отерлись о ее одежду, а ветер тормошил ее волосы – шапка осталась дома, но спасал капюшон куртки. Тропинка пробежала вокруг кирхи, повернула вокруг соседского участка и вывела к скверу.

Сквер так же являлся предметом гордости поселенцев – старинный, просторный, треугольный, с высаженными могучими дубами, красивыми кустарниками, множеством удобных дорожек с чугунными скамейками, которые были покрыты молотым красным кирпичом. Все дорожки сходились в центре сквера, образовывали круг, внутри которого стоял большой и высокий памятник.

Гранитные, грубо тесанные кубы являлись широким основанием памятника, следующие ряды кубов образовывали огромный гранитный столб. Вершину венчал куб с высеченным в граните железным крестом, смотревший в четыре стороны. Плита со списком погибших односельчан в первую мировую войну вмурована в основание памятника.

Анна любила с поселковыми ребятами там собираться, днем на площади шла бойкая торговля, а вечера, были самыми чудными времени суток, особенно в ярмарочные дни – когда на площади включали раскрашенные лампочки, и под местный маленький оркестр начинали кружиться в танце гости ярмарки и местные жители. Но и это было уже в прошлом.

Анна за кустами прокралась к площади. Дождик прекратился и ветер утих. Над площадью повисла напряженная тишина, много людей собралось на площади, среди толпы Анна увидела и своего отца. Он стоял в форме лесничего. Люди шёпотом переговаривались с соседями и пытались понять, что сейчас происходит. Хотя основная причина уже всем была понятна – разорванные немецкие флаги валялись в луже, на их место вывешены красные полотнища, а в середине площади стояла открытая маленькая автомашина и около нее крутились военные в непонятной, мешковатой зеленой форме. Их куртки были необычно прошиты вертикальными строчками, ремни оттягивали тяжелые сумки. Они вели себя уверенно, кто-то и куда-то периодически убегал, прибегал, но все прибегающие что-то говорили офицеру. Он отличался от обычных солдат – темная шинель туго опоясана ремнями, на боку планшет и кобура. Вместо шапки на офицере была фуражка с красной звездой.

Наступил полдень. Офицер встал и громко, на ломанном немецком, позвал к себе старосту поселка.

Франц Когель, седовласый поселковый староста, спокойно вышел из толпы и подошел к машине. Офицер что-то говорил ему, староста периодически качал головой – то ли соглашаясь с офицером, то ли нет, со стороны было непонятно. Минут десять офицер что-то объяснял старосте, в конце он согласно кивнул и, откашлявшись, обратился к односельчанам:

– Русский офицер сказал, что сегодня наш поселок они освободили от фашистов, сегодня и завтра, до окончания дня, все жители поселка старше 14 лет обязаны явиться в дом старосты для регистрации. Все оружие, которое есть у жителей, подлежит сдаче. Комендантом поселка назначается старшина, – тут Франц запнулся и никак не мог выговорить странную русскую фамилию, – Фамилию и имя коменданта сообщу отдельно. Сегодня все должны оставаться в своих домах, выходить можно только для регистрации и сдачи оружия. Ночью из дома выходить запрещается под страхом наказания в военное время – комендантский час с 21.00 до 8.00. Соблюдайте спокойствие, идите домой, собирайте семьи, документы и приходите в дом старосты, там будет русская комендатура. До завтрашнего вечера все должны быть зарегистрированы.

Когель повернулся к офицеру, – Я сказал все, что вы велели, герр офицер. Позвольте и мне идти? Всем можно идти по домам?

Офицер кивнул. Он что-то крикнул, солдаты засуетились, построились, подъехал грузовик, они быстро запрыгнули в его кузов и он тронулся следом за виллисом командира. На площади осталось несколько солдат.

Коренастый, усатый, широколицый солдат, на погонах которого были широкие ленты, собрал оставшихся и что-то им начал говорить. Ничего не понятно, да и далековато, из кустов ничего и видно толком не было. Анна почти промокла и, потихоньку, стала пробираться в сторону дома, теперь ей надо было обогнать отца и быть дома первой. Она еще раз оглянулась на площадь, почти все разошлись, но ее отец еще стоял на площади и что-то обсуждал с несколькими соседями.

Анна с трудом залезла в скользкое окно, вода с одежды намочила все полы у окна, быстро разделась, мокрую одежду засунула в шкаф, горшки вернула на подоконник и кинула коврик на лужу. Дрожа залезла под одеяло и пыталась понять, что такое она увидела, но понимала только одно – что-то существенно поменялось в их жизни.

Марта не заметила отсутствие дочери, она очень сильно волновалась отсутствием мужа и с нетерпением ждала его возвращения. От переживаний, почти до паники, она снова начала перемывать чистую посуду, стакан выскользнул из рук и упал на пол. Но не разбился, а откатился под стол. Марта остановилась и смотрела на стакан, может, это и хорошо, что не разбился…. Скорее бы Курт вернулся…

У Валентина Степановича появилась проблема. Основательный, добросовестный служака, назначенный комендантом поселка, не мог понять – как ему тут наводить порядок, когда ни он, ни его солдаты не знали немецкого, а местные понятия не имели по-русски…. Проблема и надо было ее как-то решать. Собрал оставленный ему гарнизон в количестве пяти солдат, распределил наряды, работы по хозяйству – обустраивать комендатуру решил в дому управы поселка, тут же и казарму обустроит, благо места хватает. Для начала надо организовать кухню.

После обеда население поселка, по несколько человек, стуча деревянными башмаками по мощенному камнем площади, стали подтягиваться в управу на регистрацию. Валентин Степанович остался доволен, ему ротный на инструктаже говорил, что у немцев врожденное уважение к власти, особенно вооруженной. Принимал всех по очереди в кабинете старосты, которого вызвал и пытался с ним как-то объясняться. Трудно.

– Товарищ старшина! Там толпа людей из пущи в поселок прет, но оружия не видать, – часовой залетел в кабинет.

– К бою! – старшина схватил автомат и вылетел на крыльцо, солдаты заняли оборону в здании.

Вышедшая из пущи толпа людей медленно и устало двигалась по центральной улице поселка и выходила на площадь… Изможденные, худые, в грязной, оборванной одежде, в толпе мужчины, подошли к комендатуре, на здании которой уже висел красный флаг. Старшина, закинув автомат за спину, вышел на крыльцо и осмотрел толпу, человек тридцать, и успокоился – это не немцы, которых более, чем достаточно еще в пуще… Гражданские…

Из толпы вышел высокий, ходой мужчина в изрядно измазанном грязью пальто.

– Пан офицер, я естем поляк, Тадеуш Козак, я поляк, пан офицер, я и панове из лагеря, тутай, в пуще, верст десёнт от пана. Русских средь паньства нема, тутай поляци, чехи, славаци. Ваши жовнёжи, вчёрай, нас осободили, охрана разбежалась, ваши мувили, цо потшебна нам идти до вас, пан офицер…

– По-русскии говоришь? Хорошо, вот еще бы и по-немецки говорил… – размечтался старшина.

– Я естем учитель, я знам немецкий, пан офицер – ответил мужчина.

– Да ты что?! Хорошо, очень хорошо… Да-а, вид у вас потрепанный… Когда ели в последний раз?

– Вчёрай, пан офицер, ваши дали немного еды, мы поделили, а ваши очень торопились, нам казали направу куда идти и шипко уехали.

Старшина повернулся к любопытному повару, выглядывающий из-за двери:

– Петренко, добавь воды, тушенки, крупы, что б гуще было, надо еще на человек тридцать сварганить и накорми людей, размести их на конюшне, пусть отдохнут и обсохнут, а дальше видно будет.