Эхо Забвения

Он с самого начала не доверял этому новому миру. Не из-за ретроградства, а из-за инстинкта. Он видел, как люди становятся хрупкими, зависимыми. Как их руки теряют хватку, а глаза – способность видеть дальше экрана. Он видел, как его собственный сын, Давид, гениальный программист, не мог разжечь костер без ультразвуковой зажигалки. Матвей не злился, он печалился. Он чувствовал, что человечество променяло свою силу на удобство. И вот удобство кончилось.

Но его печаль была окрашена горечью вины. Он, строитель, создававший дома из камня, не смог построить мост к собственному сыну. Все его попытки научить Давида работать руками натыкались на вежливую, но непробиваемую стену цифрового превосходства. «Папа, зачем рубить дрова, если можно оптимизировать тепло подачу на 12% и сэкономить энергию?» – говорил Давид. В их последнем споре, всего неделю назад, Матвей в сердцах крикнул: «Когда твои цифры превратятся в пыль, ты приползешь к моему камню!». Он не хотел, чтобы эти слова оказались пророческими. Он хотел, чтобы его сын доказал его неправоту. И теперь, когда мир рушился, Матвей чувствовал не триумф, а лишь пустоту от невысказанных извинений. Его сила была его проклятием; он был прав, но какой ценой?

Тишина настигла его здесь. Сначала он не придал ей значения. Просто заглох старенький радиоприемник, всегда бормотавший джаз. Потом погас свет. Автоматические ворота не открылись. «Опять сбой на подстанции», – подумал он беззлобно.

Но потом он попытался вспомнить. Он хотел вырезать на носу лодки руну «Одал» – символ наследия и дома, которому его научил отец. Он ясно видел ее в своей голове – ромб с двумя хвостиками внизу. Но когда он взял в руки резец, образ расплылся. Пальцы, которые помнили сотни движений, не знали, какое сделать первым. Это было знание, жившее не в его логической памяти, а в мускульной. И оно исчезло, словно мышцы поразила амнезия.

Дело было не только в руне. Он попытался вспомнить, как отец учил его класть кирпичную стену. Он помнил движения, но не слова отца, не его хриплый смех, когда юный Матвей уронил мастерок. Он помнил сам факт, но потерял тепло этого воспоминания. И это было, как если бы из его дома вынесли всю мебель, оставив голые стены. Он строил дома, но его собственный внутренний дом был разграблен. Именно поэтому его решение стало таким твердым: он будет строить из того, что можно потрогать. Из камня. Из дерева. Из того, что не предаст.

Он в недоумении посмотрел на свои руки. Крепкие, мозолистые руки строителя. Они всегда знали, что делать. Теперь они казались чужими. Он попытался вспомнить лицо своего отца, который учил его этой руне. Лицо было, а вот имя… имя отца дрожало на краю сознания и ускользало, как испуганная птица. Страх, который он почувствовал, был холодным и древним. Это был страх потери корней.

Он в замешательстве вышел из сарая. Его жена, Анна, стояла посреди их идеального газона, который стригла роботизированная газонокосилка, теперь замершая посреди лужайки, как доисторическое зеленое насекомое.

– Матвей… – прошептала она. В ее глазах был тот же страх, который он видел в глазах испуганной лани в лесу много лет назад. – Я не могу позвонить детям. Я… Матвей, я не помню их номера. Я не помню, как их зовут.

Матвей сжал ее руку. Ее костяшки были ледяными. Его собственная память работала так же. Он помнил, что у него есть сын и дочь. Он помнил их лица, их смех, тепло их детских объятий. Но их имена… они были на кончике языка, колючие и неуловимые. Он знал, что любит их больше жизни, но не мог их назвать. Эта пустота была страшнее любой тишины.

В этот момент он увидел их лица в своей памяти с кристальной ясностью: вот сын, сосредоточенно хмурящий брови над какой-то своей цифровой головоломкой. Вот дочь, смеющаяся, с глазами, полными света. Любовь к ним была физической болью в груди. Он не мог их назвать, но он знал, что умрет за них. И это знание, это чувство, было единственным, что волна забвения не смогла смыть. Оно жило не в памяти. Оно жило в крови.

– Ничего, – сказал он, и его голос прозвучал на удивление твердо, как камень, в честь которого была названа их семья. – Мы здесь. Мы вместе. Иди в дом. Запри двери. Я проверю запасы. Эпоха умных людей закончилась. Началась эпоха сильных.

В его мире, мире физических объектов, все было проще. Есть вода в колодце. Есть консервы в подвале. Есть топор и поленница дров. Есть двустволка деда в сейфе. Его память о выживании, та, что передавалась из поколения в поколение не через Сеть, а через кровь и опыт, была на месте. И он понял: их семья перестала быть проектом. Она снова стала кланом.

На Трафальгарской площади, у подножия колонны Нельсона, стоял человек по имени Иона. До 17:34 он был никем – уличным проповедником, городским сумасшедшим, которого все игнорировали, выключив звук его голоса в своих аудио-фильтрах. Он выкрикивал проповеди о грехах цифрового мира, о Вавилонской башне информации, о том, что человечество утонуло в данных и потеряло душу. Он был для них белым шумом.

Сейчас белый шум исчез. Остался только его голос.

Иона смотрел на растерянные, опустошенные лица вокруг. Он видел их страх, их боль. Но он не чувствовал ни страха, ни жалости. Он чувствовал триумф. Экстаз. Это было то, о чем он молился. Великое Очищение. Божественное нажатие кнопки «Delete».

Он видел, как молодая женщина в панике трясла свой мертвый коммуникатор, плача и повторяя одно и то же слово: «Фотографии… мои фотографии… мой сын… я не помню его лицо…»

Иона подошел к ней. Он положил руку ей на плечо, и она вздрогнула, впервые за много лет почувствовав прикосновение незнакомца, не опосредованное технологией.

– Дитя мое, – сказал он, и его голос, усиленный всеобщей тишиной, разнесся по площади. – Зачем тебе фотографии? Тот, кого ты видела на них, умер. Та жизнь была ложью. Иллюзией. Господь сжалился над нами и стер наш позор. Он даровал нам величайший дар… дар Забвения.

Иона смотрел на нее, и в его душе не было сочувствия. Он помнил свою прошлую жизнь. Помнил, как стоял в сверкающем холле «Chrono-Synaptic», представляя свой проект по оптимизации энергосетей. И как сам Кевин Цанг, проходя мимо с инвесторами, бросил на его планшет беглый взгляд и сказал своему помощнику достаточно громко, чтобы Иона услышал: «Еще один мечтатель. Убедитесь, что его социальный рейтинг не позволит ему взять кредит даже на кофеварку». Эта фраза, навечно записанная в его цифровом досье, закрыла перед ним все двери.

Но хуже всего было не это. Хуже было то, что Сеть не давала ему забыть. Каждое утро его персональный ассистент предлагал ему «курсы повышения квалификации», основанные на его «низком рейтинге эффективности». Каждый раз, когда он заходил в социальную сеть, алгоритм подсовывал ему истории успеха людей, работавших над проектами, похожими на его собственный. А однажды, в качестве изощренной пытки, система предложила ему купить 3D-модельку офиса Цанга как «сувенир, мотивирующий к карьерному росту». Паутина не просто помнила его унижение. Она ежедневно, методично, с бездушной улыбкой алгоритма тыкала его в эту рану носом. Она была не просто архивом. Она была персональным, вечным, цифровым адом.

Она преследовала его во сне. Сеть не давала ничего забыть. Она была вечным обвинителем, вечным напоминанием о его унижении. И теперь она смолкла. Он чувствовал себя так, словно с него сняли раскаленные докрасна кандалы. Он не просто был свободен. Он был отомщен.

Несколько человек обернулись на его голос. В их пустых глазах забрезжил огонек. Не надежды. Нового, жуткого смысла. Их агонизирующий разум цеплялся за любую, даже самую безумную, идею, которая могла бы объяснить происходящее.

– Возрадуйтесь! – возвысил голос Иона, раскинув руки, как будто обнимая весь этот сломленный мир. – Ибо мы свободны! Свободны от груза прошлого! Свободны от лайков и дизлайков, от цифровых долгов и фальшивых друзей! Мы – чистый лист! Мы – первые люди нового мира! Память – это болезнь! Забвение – это исцеление!

И люди слушали. Они слушали, потому что его слова, какими бы дикими они ни были, предлагали выход. Они превращали их потерю в обретение, их слабость – в силу, их ужас – в священный трепет.

В своей квартире на 73-м этаже Элиас Вэнс отодвинул тяжелый дубовый стол, забаррикадировав им входную дверь. Он понимал, что долго это не продержится, но ему нужно было время.

Он ходил вдоль своих книжных полок, проводя пальцами по кожаным и картонным корешкам. Шекспир. Данте. Гомер. Платон. Библия. Коран. Достоевский. Это было все, что осталось. Не просто истории. Это были чертежи души. Инструкции по сборке человека.

Его собственная память, память ученого, была разрушена. Он больше не мог доверять тому, что знал. Но буквы на бумаге не лгали. Они были здесь. Физическое доказательство того, что человечество умело мыслить, любить, страдать и надеяться задолго до того, как изобрело кремниевый чип.

Его миссия стала до ужаса ясной. Он больше не был Архивариусом прошлого. Он должен был стать семенем будущего.

Он взял со стола чистый лист бумаги и настоящую перьевую ручку – еще один его атавизм. Рука дрожала, но он заставил ее повиноваться. Он должен был начать записывать. Все, что еще мог вспомнить. Имена своих детей. Лицо внука. Первые строки стихов, которые еще теплились в голове. Он писал не для себя. Он писал для того, кто, возможно, найдет эти листы через сто лет.

Потому что в этой оглушающей Тишине Сети он понял одну страшную вещь. Забвение – это не просто отсутствие памяти. Это вакуум. А природа, как он смутно помнил из какой-то давно прочитанной книги, не терпит пустоты. И если он и такие, как он, не заполнят эту пустоту крупицами старой мудрости, ее заполнит что-то другое.

Что-то новое.

Или что-то очень, очень древнее и темное, что все это время терпеливо ждало своего часа в самой глубине человеческой души, пока гул Сети заглушал его шепот. Голос, подобный голосу Ионы.

Элиас писал, а за окном медленно гасли огни Лондона, и на город опускалась первая настоящая ночь за последние сто пятьдесят лет. Ночь, полная звезд и страха.

И в этой ночи, в другом конце города, в маленькой квартире, заваленной медицинскими справочниками, не спала еще одна женщина. Ее звали Лена. Она была врачом. И она была дочерью Элиаса Вэнса.

Она только что пережила ад в своей клинике. Видела, как пациенты, подключенные к системам жизнеобеспечения, умирали, когда те отключались. Видела, как ее коллега, блестящий хирург, вдруг забыл, как держать скальпель, и начал вслух цитировать стихи на древнегреческом. Видела, как медсестра начала биться в конвульсиях, выкрикивая чужое имя и адрес в другом городе.

Она не знала, что случилось с миром. Но она знала одно: ее отец, Элиас, историк-затворник, который всегда говорил о хрупкости цифровой цивилизации, был в своей башне. И ее брат, Давид, гениальный программист, живущий за городом с отцом-ретроградом, – тоже в ловушке. В ее голове, как три огонька в бушующем океане, были три точки: ее отец, ее брат и ее сын Лео, который был сейчас с Давидом. Ее семья.

Она посмотрела на свой мертвый коммуникатор. Связи не было. Но она была врачом. Она умела не только лечить, но и думать. И она знала, что в первые часы хаоса выживает не самый сильный, а тот, кто первым доберется до своих.

Собрав в рюкзак все медикаменты, которые смогла унести, она вышла из клиники. Она не знала, доберется ли до отца в центре города. Но она знала, что может попытаться прорваться на юг, к брату. К дому Матвея Камня, который, как она смутно помнила из разговоров, построил себе «крепость на случай конца света».

Так, в первую ночь нового мира, три нити истории начали свое движение. Библиотекарь, запертый в своей башне со знаниями. Строитель, укрепивший свой дом с семьей. И Врач – женщина, которая в этот момент приняла решение стать связующим звеном между ними. Их пути еще не пересеклись, но уже были неразрывно связаны.

Глава 3. Первые Дни Хаоса

Фрагмент утраченной информации: выдержка из учебника по социологии для старших классов, «Основы цивилизации 2.0», 2044 год.

«Социальный контракт современного общества уникален. Он больше не базируется на физической силе или праве рождения. Его основа – взаимосвязанная информационная инфраструктура. Доверие, репутация, доступ к ресурсам – все это функции вашего цифрового следа. Утрата доступа к Сети равносильна социальной смерти. Теоретически, коллапс этой системы привел бы к регрессу до самых примитивных форм организации, основанных на трайбализме и насилии. К счастью, это лишь гипотетический сценарий…»

На третий день после Отключения город начал издавать новые звуки. Тишина, поначалу оглушавшая, сменилась какофонией регресса. Вместо ровного гула электромагистралей и шелеста дронов – хруст разбитого стекла под ногами. Вместо музыки из пролетающих капсул – редкие, отчаянные крики, быстро переходящие в булькающую тишину. А по ночам, когда опускалась первобытная, незнакомая горожанам тьма, раздавались сухие, рваные хлопки. Звук, который предки Элиаса Вэнса знали слишком хорошо. Звук пороха.

Голод оказался самым быстрым и эффективным учителем. Он преподал свой первый урок у витрин автоматизированных супермаркетов «Квики-Март». За непробиваемым поликарбонатом, в ровном свете аварийных диодов, лежали горы еды. Пирамиды из консервов, вакуумные упаковки с синтетическим мясом, ряды бутылок с чистой водой. Они были там, в двух сантиметрах. Но дверь, управляемая мертвым центральным сервером, не открывалась. И тогда люди, еще вчера бывшие законопослушными гражданами, брали в руки камни, куски арматуры, оторванные дорожные знаки и бились о прозрачную преграду, как мотыльки о стекло лампы. Безуспешно. Цивилизация заперла свои кладовые и умерла, оставив ключи в несуществующем облаке.

Элиас Вэнс наблюдал за этим из окна своей башни. Его 73-й этаж превратился из символа статуса в проклятие. Он был в ловушке, на острове посреди каменного неба, а внизу разверзался ад. Он перестал смотреть на людей. Он смотрел на город как на карту. Вот небольшие лавки, семейные магазины, те, что держали старики-ретрограды, не доверявшие полной автоматизации. Вокруг них уже клубились стаи. Они не были похожи на банды. Это были просто соседи, еще два дня назад здоровавшиеся в лифте, а теперь с первобытной яростью дравшиеся за банку тушенки.

Голод физический был ничем по сравнению с голодом информационным, который пожирал Элиаса. Его собственная память, его внутренний архив, был поражен «цифровой проказой». Факты рассыпались, имена превращались в звуки. Он сел за свой дубовый стол, взял настоящую ручку и начал писать. Это была гонка. Гонка со временем, с хаосом снаружи и с энтропией внутри его черепа.

«Как очистить воду. 1. Кипячение. Убивает почти все. Нужно дождаться „белого ключа“. 2. Отстаивание. Долго. Ненадежно. 3. Химия? Йод? Хлор? Не помню дозировки. Опасно».

Он писал не историю. Он писал инструкцию по выживанию для человечества, которое разучилось жить.

«Простейшие узлы. Прямой. Восьмерка. Штык. Для чего нужен был булинь? Чтобы… чтобы вытаскивать людей. Да. Петля, которая не затягивается».

На четвертый день они пришли за ним. Тяжелые, методичные удары в бронированную дверь его квартиры прозвучали как приговор. Голоса были грубыми, лишенными обертонов цивилизации.

– Эй, там, наверху! Мы знаем, что ты там! Богатей из башни! Открывай, или мы выломаем! У тебя точно есть жратва! И вода!

Элиас замер. Его баррикада из стола и книжных шкафов казалась детской игрушкой. Он оглядел свою библиотеку. Свое сокровище. Платон. Геродот. Шекспир. Данте. Вся мудрость мира. И что из этого он мог противопоставить лому и голодной ярости?

Удары стали сильнее. Дверь затрещала, металл протестующе визжал. У него были минуты. Он не мог спасти все. Нужно было выбрать. Что самое важное? Что передать дальше, если он не выживет? Его взгляд метнулся от тяжелого тома «Истории» к изящному переплету сонетов. Бесполезно. Красиво, но бесполезно.

И тут он увидел ее. Небольшую, невзрачную книгу в потрепанной мягкой обложке, которую он купил на блошином рынке из ностальгической причуды. «Пособие по выживанию для бойскаутов». Издание 1985 года. Разведение огня трением. Постройка укрытия. Очистка воды. Первая помощь при переломах. Как отличить съедобные ягоды от ядовитых.

Практическое знание. Концентрат выживания.

С лихорадочной поспешностью, от которой свело пальцы, он схватил эту книгу, свои исписанные листы и маленький, но острый, как бритва, нож для бумаги. В его квартире был старый, замурованный вентиляционный ход – атавизм, оставшийся от строителей прошлого века. Он обнаружил его во время ремонта и хотел заделать, но все откладывал. Теперь это был его единственный путь к спасению.

Дверь с оглушительным треском вылетела внутрь. Элиас, не оглядываясь, рванул на себе решетку вентиляции и нырнул в темное, пыльное, пахнущее забвением чрево стены. Последнее, что он услышал, был рев и топот в его квартире, звук рвущихся книг и разбивающегося стекла. Новый мир врывался в его дом.

Он полз по узкому, пыльному лазу, и каждый треск рвущейся бумаги отзывался в его сердце физической болью. Это были не просто книги. Это были голоса. Голос Платона, спорящего об идеальном государстве. Голос Шекспира, оплакивающего своих героев. Голос Данте, ведущего его через круги ада. И сейчас эти голоса умолкали один за другим под сапогами варваров, дерущихся за банку синтетических бобов. В этот момент Элиас Вэнс, Архивариус, возненавидел человечество. Не тех, кто ломился в его дверь, а всех. Всех, кто променял вечность, заключенную в этих страницах, на сиюминутный комфорт, который исчез, как утренний туман. И он поклялся, что если выживет, то будет спасать не людей. Он будет спасать то, что делало их людьми, даже если они сами этого не заслуживают.

В десятках километров к югу, в своем доме, который он построил собственными руками, Матвей Камень заряжал двустволку своего деда. Патроны были старыми, но он ухаживал за ними, как за семейной реликвией. Он тоже слышал голоса и видел рыскающие по их пригороду стаи. Но его дом не был башней из слоновой кости. Он стоял на земле. Крепко.

Его семья была в сборе. Сын Давид и дочь Лена со своими супругами и детьми успели добраться до родительского дома в первые часы, пока дороги не превратились в смертельные ловушки. Десять человек. Десять жизней.

Давид, бледный, сжимал в руках тяжелый топор. Его пальцы, привыкшие к гладким клавишам, не знали, как правильно обхватить грубое топорище.

– Папа, может, мы можем с ними поговорить? Отдать часть еды? – его голос, голос программиста и переговорщика, дрожал.

– С волками не говорят, сын, – ответил Матвей, не сводя глаз с улицы. Его взгляд был тяжелым, как камни в фундаменте его дома. – С ними показывают зубы. Или они съедят тебя, Давид отступил, чувствуя себя беспомощным. В его мире любая проблема решалась переговорами, компромиссом, нахождением оптимального алгоритма. Он инстинктивно попытался «просканировать» лица нападавших, оценить уровень их угрозы, составить психологический профиль… и понял, что его мозг, отточенный под решение сложнейших задач, пасует перед простой первобытной яростью. Его навыки были не просто бесполезны, они были вредны. Они заставляли его анализировать, когда нужно было действовать. Он посмотрел на отца, который не думал, а просто знал, что делать, и впервые в жизни почувствовал не снисхождение к «ретрограду», а жгучий стыд за собственную хрупкость. а потом и твою семью.

Когда первая группа из пяти человек подошла к их кованым воротам, Матвей не стал ждать. Он вскинул ружье и выстрелил в воздух. Грохот в мертвой тишине прозвучал как глас божий. Нападавшие, уже готовые ломиться через ограду, замерли. На их лицах голодная ярость на мгновение сменилась первобытным страхом перед громким звуком и обещанием смерти.

– Следующий заряд полетит не в небо! – прорычал Матвей, и его голос, казалось, вибрировал вместе с землей. – Это моя земля. Мой дом. Пошли прочь!

Они помялись, переглянулись. Легкой добычи не получилось. Они отступили, растворившись в сумерках.

В тот вечер, когда они сидели вокруг камина – единственного источника света и тепла, – Матвей собрал всю семью. Дрова потрескивали, отбрасывая на их лица трепещущие тени.

– Слушайте меня, – сказал он, и его голос был тих, но каждый ловил его слово. – Тот мир, что вы знали, умер. Похороните его. Теперь правила другие.

Он сделал паузу, обводя всех взглядом.

– Правило первое: мы – не семья. Мы – клан. Камень. Мы дышим вместе, мы умираем вместе. Никто не выживет в одиночку.

– Правило второе: каждая рука находит себе работу. Давид, – обратился он к сыну. – Твой компьютер мертв. А топор – жив. С завтрашнего дня ты отвечаешь за дрова. Лена, – он посмотрел на дочь-врача. – Твоя клиника теперь в этой комнате. Ты отвечаешь за здоровье каждого. Одна царапина может убить. Анна, – он кивнул жене, – ты – хранительница очага и запасов. Ни одна крошка, ни одна капля не должна пропасть.

Он посмотрел на своих испуганных, но внимательных внуков.

– А ваша работа – учиться. Но не тому, чему вас учили. Учиться смотреть, слушать и запоминать все, что делаем мы.

Он поднялся во весь свой могучий рост.

– И правило третье. Самое главное. Мы не просто выживаем. Мы живем. Вечером мы будем собираться здесь. И мы будем рассказывать истории. Петь песни, те, что еще помним. Мы не дадим хаосу сожрать наши души. Это – Кодекс Камня. И отныне это наш единственный закон.

Он не просто защищал свой дом. Он основывал цивилизацию. Крошечную, суровую, но свою.

Далеко от них, в руинах промышленного города, на площади, заваленной мусором, Пророк Забвения Иона нашел свою паству. Это были самые потерянные, те, у кого в прошлой жизни не было ничего, кроме долгов и цифрового позора. Они с радостью приняли обнуление. Они смотрели на него, и в их глазах была пустая надежда.

– Они цепляются за свое прошлое! – кричал он, указывая на остов горящего роскошного электрокара. – Они плачут по картинкам в мертвых телефонах! Они скорбят по именам, которых не могут вспомнить! Глупцы! Они не понимают, какой дар им ниспослан!

Он вскочил на бетонный блок, раскинув руки, как распятие.

– Господь сжалился над нами и нажал «Delete»! Он стер наш позор, нашу боль, нашу гнилую историю! Он даровал нам величайший дар – дар Забвения! Мы – чистый лист! Мы – Адам и Ева нового мира!

Толпа зашумела, впитывая его слова, как сухая земля – воду. Он давал им смысл. Простой. Ясный. Опьяняющий.

– Но скверна прошлого цепляется за жизнь! – продолжал Иона, и его глаза горели фанатичным огнем. – Она прячется в их храмах! В их библиотеках! В их музеях! В их хранилищах данных! В каждом клочке бумаги, на котором записана их ложь!

Он отдал им первый приказ.

– Найдите эти храмы! Найдите эти гнезда заразы! И принесите их сюда!

Через час ему принесли первые книги, найденные в разграбленной районной библиотеке. Иона взял в руки одну из них. По иронии судьбы, это был тот самый учебник по социологии. Он открыл его, с отвращением посмотрел на ровные строки и швырнул на землю.

– Огонь! – проревел он. – Очистите землю огнем! Память – это болезнь! А мы – лекарство!

В небо взметнулся первый костер из книг. Страницы корчились в огне, буквы чернели и исчезали. Толпа смотрела на это, и их лица выражали экстатическое освобождение. Они не просто жгли бумагу. Они сжигали свое ничтожное прошлое, свою боль, свою вину.

Иона видел это. Он понимал инстинктом великого демагога, что им нужно не только разрушение, но и созидание. Созидание новой веры.

– Каждая сгоревшая страница – это прощенный грех! – прокричал он, воздев руки к небу, черному от дыма. – Каждая обратившаяся в пепел буква – это разорванные цепи! Мы не разрушаем! Мы очищаем! Мы проводим великий ритуал сожжения скверны!

Он схватил горящую головню и начертил на земле перед костром простой символ – перечеркнутое ухо.

– Это наш знак! Знак Великой Тишины! Знак того, что мы больше не будем слушать лживые голоса прошлого! Отныне вы не безликая толпа! Вы – Очистители! И это – наше первое священнодействие!

Люди в экстазе подхватили его крик. Они повторяли новое слово – «Очистители» – как молитву. Они срывали с себя старые идентификационные браслеты и бросали их в огонь. Хаос обрел не просто идеологию. Он обрел ритуал, символ и имя. Родилась новая, страшная церковь.

Хаос обрел идеологию. Голод и насилие обрели высшую цель. Началась священная война против памяти. И ее первый, самый яростный огонь уже пожирал слова.

Первая зима после Отключения стала великим фильтром. Она убивала не столько холодом, сколько отчаянием. Города, лишенные центрального отопления и энергоснабжения, превратились в ледяные гробницы. Миллионы умерли молча, в своих квартирах, так и не поняв, что произошло. Выживали не сильнейшие и не умнейшие. Выживали самые упрямые.