Два брата, две России. Том 1. Раскол

– Ложись! – крикнул офицер, его голос был едва слышен сквозь грохот.

Иван упал в грязь, плашмя, уткнувшись лицом в сырую землю, обняв винтовку, как единственную защиту. Сердце бешено колотилось в ушах, кровь стучала в висках. Он слышал крики раненых, стоны, предсмертные хрипы тех, кого пули настигли первыми. Люди падали вокруг него, как подкошенные косой, – один рядом, другой чуть дальше, третий – сзади. Он видел, как человек рядом с ним, совсем молодой, с нелепыми усами, подпрыгнул, закричал и рухнул, неестественно подогнув ноги. Его лицо, ещё минуту назад живое, уткнулось в хвою и грязь, застыв в маске ужаса.

Обстрел был шквальным, беспощадным. Казалось, немцы видят их всех как на ладони, хотя в этом лесном сумраке, окутанном пороховым дымом и туманом, ничего нельзя было разобрать. Лежать в грязи и ждать… Самое тяжёлое – это ждать под обстрелом, когда ничего не можешь сделать, только чувствуешь, как каждая секунда тянется целую вечность, и думаешь только о том, чтобы следующая пуля, следующий осколок не нашли тебя. Страх пронизывал до костей, парализуя, но где-то глубоко внутри уже сидела готовность действовать.

Потом – команда.

– Вперёд! В атаку!

Снова крик, призывающий подняться с этого места, которое казалось спасением, и снова броситься под огонь.

Поднялись, тяжело, неохотно. Тела были непослушными, словно налитыми свинцом. Бежали. Сквозь деревья, сквозь кусты, сквозь этот безумный пулемётный огонь. Спотыкались о поваленные стволы, падали, поднимались. Стреляли на бегу, не целясь, просто в сторону мелькающих между деревьями серых фигур противника. Слышали позади крики офицеров.

– За мной! За Царя! – но эти крики тонули в общем шуме.

Бой завязался в глубине леса. Всё смешалось – свои и чужие. Неразбериха. Вязкая, грязная, кровавая. Не было строя, не было плана. Только столкновение живых тел, вооружённых железом. Штыки, приклады, крики. Иван видел перед собой лицо немца, молодого, с тонкими усиками, с испуганными глазами. Их взгляды на мгновение встретились, и в этом взгляде было столько же ужаса, сколько и в глазах Ивана. Удар штыком – он чувствовал, как штык входит во что-то мягкое, как хрустят кости. Немец захрипел, повалился на бок, его винтовка упала в грязь. Ещё одно лицо исчезло из этого мира. Кровь на штыке, на руках, на шинели. Запах – острый, металлический, смешанный с запахом пороха и сырой земли. Пошёл дальше. Нельзя останавливаться. Нельзя думать. Только вперёд.

Схватка продолжалась. Ветви хлестали по лицу, ноги скользили в грязи, увязали в лужах. Рядом падал товарищ, его крик внезапно обрывался.

– Братцы! Обходим с фланга! – Раздался крик сзади.

Кто-то звал на помощь. Бой превратился в серию коротких отчаянных стычек среди деревьев, в кустах, за поваленными стволами. Он колол штыком, бил прикладом. Иван видел врагов в серо-голубых мундирах, в остроконечных касках – таких же уставших, напуганных, отчаявшихся. Но они были врагами.

Они прорвались через одну линию немецкой обороны, через вторую. Захватили несколько землянок – наспех вырытых, пахнущих кислым, с брошенными винтовками и пустыми гильзами, с телами убитых. Бой не прекращался. Он шёл вокруг них, накатывал волнами, то приближаясь, то удаляясь. Казалось, что немцы повсюду, выскакивают из-за каждого дерева, из-за каждого куста.

К вечеру их изрядно поредевшая рота заняла какой-то рубеж у опушки леса, перед болотом. Остановились. Упали, тяжело дыша, в спешно вырытые окопы, вжавшись в холодную землю. Рядом – выжившие. Десяток из сотни, что шли утром. Может, полтора десятка. Все грязные, измождённые, с пустыми глазами, в которых застыл пережитый ужас. Потери чудовищные. Вокруг – тела. Свои и австрийцы, немцы. Перепутаны. Лежат в нелепых, неестественных позах, уткнувшись лицом в грязь или глядя в небо, не видя его.

Иван сидел, прислонившись к стволу поваленного дерева. Руки дрожали не переставая, словно их бил озноб. Шинель была вся в грязи, в крови, в дырах от пуль и осколков. Лицо тоже было в запекшейся грязи, смешанной с кровью. Он поднял руки, посмотрел на них. Не свои. Чужие. Похожие на лапы животного, покрытые грязью и кровью. Руки убийцы.

– Отбились… – прохрипел кто-то рядом, и его голос был похож на скрежет металла по камню.

– Надолго ли… – ответил другой, сплевывая кровь с разбитой губы на землю.

Тишина после боя была давящей, наполненной только стонами раненых. Своих, чужих. Они звали на помощь, молили о воде. Никто не мог помочь им сразу. Санитаров было мало. Они ползали где-то там, среди деревьев, пытаясь найти выживших, перевязать их, дотащить до медпункта, если он вообще был где-то рядом.

Прошло ещё несколько дней таких боёв. Битва при Лодзи продолжалась. Атака сменялась обороной. Оборона – контратакой. Передвигались взад-вперёд по этому кровавому полю, по лесам, по болотам. Вязли в грязи, мёрзли под дождём, голодали, страдали от жажды. Постоянные стычки, засады, внезапные обстрелы. Ночные бои, когда стреляешь на звук, на вспышку выстрела, не видя противника. Они спали в окопах, вырытых в земле, наполненной водой, просыпаясь от холода или криков ужаса.

Однажды их батальон, или то, что от него осталось, попал в окружение. Неожиданно. Просто в какой-то момент они поняли, что немцы – спереди, сзади и по бокам. Полковые связисты пропали. Офицеры были растеряны. Полк попал в «котёл». Это было страшнее всего. Ощущение ловушки. Смертельной ловушки. Замкнутого круга ада, из которого, казалось, нет выхода.

Бой шёл почти без перерыва. Дни и ночи слились в один сплошной кошмар. Не хватало патронов – собирали у убитых, у раненых, у брошенных винтовок. Снаряды русской артиллерии не долетали или падали не туда. Еды почти не было – грызли сырые корни, кору деревьев, искали ягоды. Вода – только дождевая, из луж, мутная, вонючая. Спали в грязи, под дождём, поедаемые вшами, которых, казалось, стало в десятки раз больше. Раненых не уносили. Они лежали рядом, их стоны сводили с ума, запах гноя и смерти окутывал всё вокруг, становился частью воздуха.

Прорывались из окружения. Не всем полком сразу. Отдельными частями. Небольшими группами. Кто как мог. Бросали тяжелое вооружение – пулемёты, миномёты, обозы – чтобы идти быстрее, чтобы получить шанс. Шли напролом, сквозь немецкие порядки, сквозь огонь. Снова бой – отчаянный, на последнем издыхании, бой за выживание. Штыки, приклады, крики, выстрелы в упор. Бежали через лес, через болото, увязая в трясине, цепляясь за коряги. Теряли людей на каждом шагу – кто от пули, кто от истощения, кто тонул в болоте. Кто-то сдавался в плен – целыми подразделениями, офицеры и солдаты вместе, обессиленные, потерявшие всякую надежду. Иван видел их лица – пустые, покорные судьбе, их вели под конвоем, и они даже не сопротивлялись.

Иван не мог сдаться. В голове было только одно: выбраться. Добраться до своих. Бежать. Ползти. Идти вперед. Не останавливаться. Как загнанный зверь, который ищет лазейку, чтобы вырваться из капкана.

Пробирался через лес с группой таких же, как он, – измождённых, грязных, обезумевших. Пять человек. Из роты, из батальона… Просто те, кто оказался рядом в тот момент, кто мог двигаться. Шли несколько суток, питаясь тем, что находили в лесу, – корнями, грибами, если везло. Натыкались на немцев, натыкались на своих. Снова короткие жестокие стычки.

Они вышли. Пять человек. К своим. К остаткам своей армии, которые держали фронт. Их встретили с удивлением – они уже не ждали. Они слились с другими частями, пополнив их ряды. Снова пополнение.

Битва при Лодзи. Для Ивана это не манёвры армий, не победы и поражения на карте. Это бесконечный, непрекращающийся ужас лесных боёв. Это грязь, пронизывающий холод, голод, жажда. Это мёртвые, лежащие под деревьями, утонувшие в болотах. Это кровь – своя и чужая – пропитавшая землю. Это ощущение себя песчинкой, которую бросает из стороны в сторону в безумном водовороте. Это осознание того, что человеческая жизнь здесь ничего не значит. Просто материал для этой чудовищной машины войны.

Он стал другим. Совсем другим. Взгляд потух. Лицо стало жёстким, покрылось сеткой преждевременных морщин, стало похоже на лицо старика. В глазах застыла глухая боль и безразличие ко всему, кроме выживания. Перестал думать о чём-либо, кроме следующего шага, следующей минуты. Осталось только одно – выжить. И глухая, давящая ненависть. Ко всему этому. К войне. К немцам. К австрийцам. К своим офицерам, которые гнали их в этот ад. К миру, который это допустил.

Гармошка в вещмешке молчала. Она лежала там, тяжелым напоминанием о другом мире, который теперь казался не просто далеким, а уничтоженным. Его больше нет. Есть только этот ад. И желание выжить. Любой ценой.

Иногда, в редкие минуты затишья, когда сознание не было занято только выживанием, он думал о брате. Где Николай? Погиб? Жив ли он? А может, тоже где-то сейчас лежит в болоте и мерзнет? Нет. Скорее погиб. Если был бы жив, то нашел бы его. Он офицер, у него больше возможностей. Значит, погиб, так же в таких же лесах. Как и умерла вера во всё хорошее у Ивана.

Глава 10. Зима 1915 года

Тишина тылового госпиталя в большом городе казалась Николаю непривычной и даже пугающей после месяцев, проведённых под грохот канонады. Боль от осколочного ранения в ногу постепенно утихала, кость срасталась, но каждое движение отзывалось тупой болью, особенно на перемену погоды. Он заново учился ходить, чувствуя себя неуклюжим и слабым. Госпиталь был переполнен ранеными – средоточием боли и надежды. В палатах для офицеров было немного просторнее и тише, но стоны из соседних палат для нижних чинов всё равно доносились, напоминая о непрекращающейся бойне.

Николай проводил дни, читая газеты и разговаривая с другими ранеными офицерами. Узнавал новости с разных участков фронта. Битва при Лодзи… о ней много говорили шёпотом – о чудовищных потерях, о «котлах», о чудом выживших. Услышав о Лодзи, Николай всякий раз напрягался, думая об Иване. Шестой пехотный полк… где-то там, в этом аду, который газеты называли стратегическим манёвром.

Мысль о брате не давала покоя. Поиски в госпитале были ограничены. Можно было только расспрашивать офицеров и сестёр милосердия, с каких фронтов прибывают раненые, не слышали ли они о Шестом полку. Иногда удавалось увидеть списки прибывших, но это были списки раненых, а не живых. Надежда найти его среди живых была так же мала, как найти в окопах цветок.

К декабрю, когда рана почти затянулась, пришло время выписки. Врачи признали его годным к строевой службе. Ждать назначения не пришлось. Офицерский состав был нужен на фронте постоянно. Его направили в новый полк, который формировался в тылу для отправки на фронт. Десятый пехотный полк, его прежний полк, скорее всего, уже пополнился и стоял на другом участке.

Путь на фронт зимой 1915 года был суровым. Мороз, снег, пронизывающий ветер. Эшелоны двигались медленно. Вагоны промерзали насквозь. Снова дорога, отделяющая от мира, в котором можно было просто жить.

Новый полк прибыл на Северный фронт в январе 1915 года. Другой участок, другие пейзажи – заснеженные леса, замёрзшие болота. Холод пробирал до костей. Казалось, что сам воздух замёрз, хрустел под ногами и царапал лёгкие.

Николай получил новую роту, новый взвод. Люди были в основном из пополнения, необстрелянные. Старых окопников, прошедших осень 1914 года, было мало, но они были золотым фондом – опытными, циничными, знающими, как выжить. Старшим унтер-офицером назначили Фёдора Степановича – невысокого, коренастого, с редкими седыми усами и глазами, в которых застыла вековая крестьянская мудрость и немой укор судьбе. Он говорил мало, но каждое его слово было весомым.

Во взводе ему запомнилось сразу несколько лиц. Василий Григорьевич – пожилой солдат, уже немолодой, с изрезанным морщинами лицом и огромными, сильными, как у медведя, руками. Он прошёл Русско-японскую войну, был из запаса первой очереди. Его знали за спокойствие и умение обустроить быт в любых условиях – найти сухие ветки, выкопать землянку быстрее всех. И Михаил Сидоров – совсем молодой парень, с веснушчатым лицом и наивными, широко раскрытыми глазами, но удивительно храбрый и исполнительный. Он постоянно что-то терял – то ложку, то платок, но винтовку держал крепко и беспрекословно подчинялся приказам.

Окопы на новом участке выглядели иначе, чем в Галиции или Польше. Снег скрывал грязь, делал их чище на вид, но холод пробирал сильнее. Приходилось постоянно бороться с морозом, строить блиндажи глубже, утеплять их снегом и ветками, разводить костры под землёй, рискуя задохнуться от дыма.

Первые недели – привыкание. Изучение нового участка, знакомство с людьми. Зима на фронте – это не только бои, но и борьба со стихией. Обморожения были так же опасны, как и пули.

Николай, несмотря на недавнее ранение (нога ещё ныла на погоду), полностью погрузился в службу. Опыт, полученный осенью, сделал его более жёстким, более прагматичным. Он знал цену жизни, знал, что такое ответственность. Он заботился о своих солдатах – следил за тем, чтобы они были хорошо укутаны, чтобы в блиндажах был огонь, чтобы пайки выдавались полностью, чтобы сапоги просушивались. Он не давал пустых обещаний, не говорил красивых слов, просто делал то, что должен был делать командир.

Их полк готовили к наступлению. Цель – господствующая высота на фланге. Невысокий холм, но с его вершины просматривался весь участок, и пулемёты могли контролировать большую территорию. Взятие этой высоты было ключом к успеху всей атаки полка. Взвод Николая был в передовом эшелоне – одним из первых, кто должен был штурмовать холм. Накануне атаки полковой разведчик доложил, что немецкий фланг на этой высоте укреплён слабее, чем центр, и что у подножия холма есть неглубокий овраг, по которому можно незаметно подойти почти вплотную.

Атака была назначена на предрассветные сумерки – время, когда видимость минимальна, а нервы на пределе. Морозный воздух прорезали первые, ещё редкие выстрелы.

– Пошли, братцы, – тихо сказал Николай, проверяя затвор винтовки.

Они двинулись вперёд, стараясь слиться с тающими тенями. Шли по глубокому снегу, по оврагу. Дыхание замерзало на усах и воротниках. Каждый шаг давался с трудом, снег скрипел под ногами. Он был их врагом и союзником – замедлял, но и приглушал звуки, делал фигуры менее чёткими. Пули свистели над головой, рикошетя от замёрзшей земли, но овраг давал некоторое укрытие. Николай шёл впереди, внимательно вглядываясь в серую пелену. Василий Григорьевич тяжело, но уверенно ступал следом. Михаил Сидоров, бледный, шёл за ним, винтовка дрожала в его руках.

Добрались до подножия высоты. Залегли, отстреливаясь от редких вспышек огня сверху. Немцы явно не ожидали атаки именно здесь.

– Федя! Часть людей со мной! Взять блиндаж на вершине! Остальные – прикрыть! – Николай указывал направление, его голос был твёрд.

Поднялись. Рывок вверх по склону, сквозь снег и тонкие ряды колючей проволоки, которую немцы здесь даже не удосужились как следует натянуть. Спотыкались о кочки, падали в снег, поднимались. Стреляли на бегу.

Ворвались в немецкие окопы на вершине. Короткий, яростный бой в снегу. Штыки, лопаты, приклады. Мороз сковывал движения, а снег скрывал ямы и препятствия. Это был хаос ближнего боя.

Николай столкнулся с высоким немцем в снегу. Удар прикладом – немец упал. Рядом, у входа в блиндаж, Михаил Сидоров с криком набросился на другого немца. Ударил штыком. Немец захрипел, упал. Михаил отскочил, винтовка выпала из рук, он стоял, глядя на свои трясущиеся руки, на пятно крови на белом снегу, и его лицо было белым от ужаса, глаза широко раскрыты. Это было его первое убийство. Он дрожал не от холода, а от потрясения.

– Сидоров! К оружию! – резкий окрик Фёдора Степановича вывел Михаила из ступора.

Унтер-офицер уже деловито осматривал трофейный пулемёт, брошенный немцами. Василий Григорьевич, как будто это было самое обычное дело, вытащил тело убитого немца из-за пулемётной станины.

Высоту взяли быстро. Потери были, но не такие страшные, как могли бы быть при лобовом штурме. Тактическая грамотность Николая, внезапность атаки на слабом фланге и использование оврага для прикрытия сработали.

Нужно было закрепиться. Быстро, пока не началась контратака. Обустраивали захваченные позиции для поддержки своих огнем. Фёдор Степанович наладил трофейный «Максим».

Успех их атаки на высоту позволил основным силам полка начать наступление на более подготовленные позиции немцев. Тем временем на захваченный холм обрушились немецкие контратаки. Одна за другой. Трижды. Немцы хотели вернуть себе ключ к обороне.

Первая контратака – под прикрытием артиллерии. Свист снарядов, разрывы, дрожащая земля. Потом – немецкая пехота, цепью по снегу, пытается взобраться на холм.

– Огонь! Отсечь! – кричал Николай, стреляя из винтовки.

Стреляли всем взводом. Пулемёт Фёдора Степановича бил без перерыва, поливая склон свинцом. Трассирующие пули чертили огненные линии в предрассветном сумраке. Василий Григорьевич метко бросал гранаты, которые взрывались, поднимая снежные фонтаны. Михаил Сидоров, прижавшись к снежному брустверу, лихорадочно перезаряжал винтовку, его лицо всё ещё было бледным, но глаза горели решимостью.

Отбились. Немцы отступили, оставив в снегу десятки тел – тёмные пятна на белом.

Вторая контратака. Более яростная. Немцы наступали плотным строем, выкрикивая что-то по-своему, злобно.

– Держаться, братцы! Сдадим высоту, погибнут наши братья! – голос Николая сорвался, но он стоял на бруствере, подавая пример, с винтовкой в руке.

На этот раз дело дошло до рукопашной на склоне и у самых окопов. Отчаянный бой в снегу. Винтовки как дубинки, штыки. Снег становился красным. Василий Григорьевич, отбросив лопату, вступил в схватку сразу с двумя немцами – его огромные руки крушили черепа, он действовал с первобытной яростью. Михаил Сидоров, преодолев первый ужас, дрался теперь как дикий зверь, нанося удары штыком снова и снова, его лицо было перекошено гримасой ненависти и страха.