Два брата, две России. Том 1. Раскол

Санитар, сморщенный, с белёсыми усами, взглянул на него.

– Ковалев… из Саратовской, говоришь? – он почесал затылок. – Кажется… был тут один Ковалев… дня два назад… или три? Нет, не Иван. Леонтий вроде. Тоже из Саратова. Помер, видать… Не привезли обратно.

Николай похолодел. Леонтий. Из Саратова. Не Иван. Но тоже из Саратова. Тоже Ковалев. Помер. Эта случайная, никак не связанная с Иваном деталь прозвучала как похоронный звон. Показывая, как легко здесь потеряться навсегда, как легко стать просто фамилией в списке мёртвых. Безнадёжность поисков обрушилась с новой силой. Миллионы людей. Тысячи Ковалевых. И кто-то из них – твой брат, за которого ты обещал.

Жизнь во взводе шла своим чередом. Наступали холода. Окопы осыпались. Постоянные обстрелы. Нервы были на пределе. И вот – первые потери под его командованием.

Сильный обстрел. Потом – прицельная пулеметная очередь с немецкой стороны. Задело нескольких человек. Среди них – Федор. Тот самый плотник. Он стоял на посту. Пуля попала ему в голову. Смерть была мгновенной.

Николай видел его утром. Тихий, покорный. Думал о его больших руках, которые могли бы строить дома, а не держать винтовку. А теперь…

Хоронили быстро, ночью, в воронке недалеко от окопа. Несколько человек, завернутых в плащ-палатки. Ни священника, ни молитвы. Просто земля.

Потеря Федора ударила по взводу. По Николаю ударила как первое прямое попадание. Вот она, цена. Не «шесть из десяти», а один. Федор. Плотник. Мертв. Под его командованием. Чувство вины, ответственности, бессилия – всё смешалось.

Он сидел в землянке. Коптилка коптила. Карта. Револьвер. Письмо от матери. На бумажке – номер полка на Северо-Западном фронте.

Найти брата. В этом аду, который забирает людей просто так, случайно, превращая их в фамилии в списках или в неопознанные тела на «ничейной земле». После смерти Фёдора, после слов санитара о Леонтии, поиск Ивана стал не просто обещанием. Он стал единственной нитью, связывающей Николая с его прежней жизнью, с его человечностью. Найти брата – значит сохранить что-то живое в этом мире смерти и грязи. Это была его личная, отчаянная цель.

Глава 7. Бои и потери

Недели в Шестом пехотном полку на передовой слились в тягучую, грязную безысходность. Иван, рядовой, стал частью подземного мира, населённого уставшими людьми. Он привык к сырости, вечному запаху тлена и гари, грохоту канонады. Научился спать урывками, есть мерзлую кашу, прятаться от смерти. Юношеский пыл сменился внутренним оцепенением.

«Ничейная земля» перед их позициями – полоса, испещрённая воронками, опутанная колючей проволокой. Смерть была здесь хозяйкой. Где-то в немецких окопах иногда звучала чужая гармошка. В вещмешке Ивана, рядом с котелком, сухарями и запасными онучами, лежала его гармошка. Он не доставал её. Какая тут музыка?

Старший в их отделении, Пётр, кряжистый мужик с обветренным лицом, говорил мало. Он учил выживать: как пригнуться, где залечь, как беречь патроны. Война – это кровь, грязь и удача. Иван слушал, запоминал. Мысли о брате, о Николае, приходили редко. Здесь трудно думать о ком-то, кроме себя и тех, кто рядом.

Приказ об атаке поступил под вечер. Утром им следовало захватить немецкие окопы. Никаких речей. Слухи пронеслись по траншее, вызвав глубокие вздохи и нервное курение.

Ночь перед наступлением тянулась бесконечно. Не спали. Сидели, курили, молчали. Страх был глухим, сосущим под ложечкой.

Перед рассветом – подъём. Патроны. Гранаты. Винтовки. У всех одинаково серые лица. Бледный офицер с трясущимися руками выкрикнул приказ.

– Занять опорный пункт. За царя и Отечество! – прозвучало пустой формальностью. Никто не откликнулся.

– По готовности… Первая цепь – вперед!

Ивана поставили в первую цепь. Рядом – Пётр. Его лицо как маска. В глазах – нечеловеческая собранность.

– Ну, Ваня… – прохрипел Пётр, быстро крестя его. – С Богом.

Этот жест ощущался как последняя связь с миром. Сердце Ивана замерло. Сейчас. Дрожь пронзила тело. Он сжал винтовку. Свисток. Пронзительный, долгий.

– Вперед! За мной! – крикнул офицер, выпрыгивая из окопа.

Иван выпрыгнул следом. Вверх. В серое, холодное утро.

Сразу же – ад. Немецкие «Максимы» заговорили разом. Трррр! Трррррр! Пулемёты ревели, их стрекот слился в сплошную стену огня. Пули, как бешеная стая ос, жужжали, визжали. Земля перед ним взрывалась – фонтаны грязи, камней, обрывков… Крики. Падения.

Иван бежал. Низко пригибаясь, зигзагами. Ноги вязли в грязи, спотыкались о кочки, о тела тех, кто уже упал. Кровь, смешанная с грязью.

Рядом упал человек, вскрикнул. Упал Пётр. Не вскрикнул. Иван краем глаза видел, как он рухнул, нелепо раскинув руки с винтовкой. Пробежал мимо. Нельзя останавливаться. Не оглядываться. Не смел. Бежать! Дышать! Падать! Подниматься!

Добрался до колючей проволоки – немецкого заграждения. Шипы цеплялись за шинель, за руки. Рвали плоть. Рвал ее штыком, руками. Металл царапал, колол, впивался. Упал в воронку. Лежа. Прижался к холодной земле. Над головой – вой металла, стук пуль по брустверу. Запах свежей крови, пороха. Поднялся. Побежал дальше. До немецких окопов метров тридцать. Казалось, что это конец. А за спиной – сотня метров ада, где остались лежать те, кто не добежал.

Прыгнул в немецкую траншею. Глубокая, узкая. Пустая. Пахнет незнакомо – немецким табаком, смертью. Облегчение – на секунду. Рядом, тоже в окопе, ещё несколько русских. Бледные, с безумными глазами. Из их роты – не больше десятка. Бой за вторую линию. Грохот, крики, звуки борьбы. Вдруг – крик сзади. Немецкая контратака.

Немцы шли, отстреливаясь. Ближний бой. Жестокий, беспощадный. В узких проходах – рукопашная. Штыки, приклады, ножи. Борьба за жизнь. Иван действовал как автомат. Бил штыком, стрелял в упор. Видел лица врагов – такие же перекошенные от ужаса и ярости. Ощущал тепло чужой крови.

Его ударили прикладом в висок. Он упал в грязь. Слышал крики над собой, хрипы, звуки ударов. Прямо над ним кого-то кололи штыком.

Поднялся. Отступать! Немцы наступали. Бежать! Бежать обратно – через ту же «ничейную землю». Она стала еще страшнее. Еще больше тел. Его товарищей, немцев. Перемешавшихся. Лежащих нелепо.

Добрался до своих окопов. Измученный, грязный, в крови. Живой. Чудом. Его встретили оставшиеся в живых. Рота – остатки роты. Меньше половины. Петра нет. Многих нет. Иван сидел на дне окопа. Винтовка выпала из рук. Он смотрел на свои руки – грязные, в крови. На «ничейную землю». На то, во что превратилась его мечта о подвиге.

Внутри – пустота. Ни страха. Ни боли. Только усталость. И желание, чтобы всё исчезло. Окопы, мёртвые, он сам. Чтобы вернуться туда, где не было ни этого запаха, ни этих криков. Туда, где лежала гармошка, которую он не смог разбудить.

На другом участке фронта, за сотни верст от места, где его брат Иван пережил свою первую атаку, прапорщик Николай Ковалев готовился к боевому крещению. Окопная жизнь научила его главному – командовать не по уставам, а по обстоятельствам. Он узнал своих людей: молчаливого плотника Фёдора с мозолистыми руками, бойкого балагура Егора, умевшего достать что угодно. В лице старшего унтера Игнатьева увидел истинную цену человеческой жизни. А в редкие минуты затишья – искал брата, расспрашивая всех о Шестом пехотном полку.

Этот поиск стал его личной войной. Письмо матери с туманным указанием: «В шестой полк, как мне сказали» – единственная зацепка. Официальные запросы он не подавал – понимал их бесполезность в этой военной машине. Вместо этого впитывал каждое случайное слово, каждый обрывок разговора, где упоминался Шестой полк. Это превратилось в навязчивую идею, заполнившую все мысли.

Приказ о наступлении застал врасплох. Артподготовка сотрясала землю, небо пылало заревом разрывов. В окопах – напряженное ожидание. Хуже всего прозвучали слова о расстреле отступающих – они ранили глубже, чем грохот орудий.

Николай вышел к взводу. Взглядом окинул бойцов – в их глазах читались страх и покорность судьбе.

– Братцы, – голос его звучал тверже, чем он ожидал. – Сегодня идем в атаку. Берегите друг друга.

Фёдор молча кивнул. Егор подмигнул. Игнатьев стоял невозмутимый. Кто-то из новобранцев прошептал: «Говорят, в окопах нет атеистов…» – и перекрестился. Другие последовали его примеру – кто торопливо, кто истово. Николай тоже осенил себя крестным знамением – резко, по-детски.

Пронзительный гудок разрезал воздух.

– Вперед! За Царя! За Родину!

Николай первым выскочил из окопа. Револьвер в руке. И сразу – в кромешный ад. Пулеметные очереди косили наступающих. Земля вздымалась фонтанами от разрывов. Крики, стоны, падающие тела.

Он бежал, пригибаясь, зигзагами. «За мной! Вперед!» – кричал, но голос терялся в грохоте. Видел, как поднимается взвод. Как падают бойцы. Фёдор… исчез в дыму. Егор… еще на ногах. Игнатьев – рядом, как скала.

Тридцать метров до немецких окопов показались вечностью. Николай прыгнул в траншею. Ближний бой – самый страшный. Штыки, приклады, ножи. Кровь брызгала в лицо, смешиваясь с потом. Револьвер выстрелил дважды – два немца рухнули.

Егор, юркий, как ящерица, орудовал штыком. Игнатьев работал методично, без суеты. Блиндаж. Граната Егора. Взрыв. Крики изнутри.

– Вперед! – Николай рванул к входу.

Николай ворвался в блиндаж, ослепленный резким переходом от дневного света к подземному мраку. Воздух был густым от порохового дыма, пропитанным сладковато-металлическим запахом крови. В первые секунды он различал лишь силуэты, мелькавшие в клубах дыма.

Из темноты вынырнуло перекошенное лицо немца. Николай инстинктивно выстрелил – револьверный выхлоп осветил на мгновение весь блиндаж. Вспышка запечатлела в памяти жуткий калейдоскоп: Игнатьев, прижавший штыком к земле молоденького немецкого солдата. Егор, орудующий прикладом как дубиной. Свои и чужие, сплетенные в смертельной схватке.

Лязг штыков, хруст костей, хриплые крики на непонятном языке – всё смешалось в единый кошмарный гул. Кто-то сзади обхватил Николая за шею – он почувствовал на своей щеке чужое горячее дыхание, вонь лука и табака. Локоть в живот, удар прикладом затылком – хруст, хватка ослабла.

Из угла блиндажа блеснул выстрел – пуля прожужжала у самого уха. Николай ответил наугад, не целясь. В ответ – стон и глухой удар тела о землю. Кто-то рядом захрипел, захлебываясь кровью – русский или немец, понять было невозможно.

Вдруг резкий удар в плечо – Николай осел на колени. Перед ним возникла фигура в рваной серой шинели. В поднятой руке блеснул нож. Время замедлилось – Николай увидел каждую зазубрину на лезвии, грязь под ногтями на руке, сжимающей рукоять…

Выстрел. Немец дёрнулся, как марионетка, и рухнул. За спиной Николая стоял Игнатьев, дымящийся наган в руке.

Когда всё закончилось, Николай огляделся. Цена победы – тела. Свои и чужие, перемешавшиеся в смертельном танце. Из сорока бойцов осталось пятнадцать. Игнатьев, облизывая окровавленные губы, докладывал о положении. Егор… Егор лежал у входа, широко раскрытые глаза смотрели в небо. Рядом – выпавшая из руки потрёпанная иконка.

Николай опустился на колени. Холодная кожа. Этот весельчак, этот вороватый балагур… верил. Иконка в грязи перечеркивала все слова, все лозунги. В этот момент что-то оборвалось внутри. Не статистика потерь – «трое из десяти», а конкретные жизни. Фёдор, чьи руки больше не построят ни одной бани. Егор, чьи шутки больше не рассмешат товарищей.

Ночью, в захваченном блиндаже, Николай разложил перед собой карту, револьвер, письмо матери. На клочке бумаги – «Шестой пехотный полк». Где-то там, в этом аду, был Иван. После сегодняшнего боя поиск брата перестал быть долгом – он стал навязчивой идеей, последней нитью, связывающей с человечностью.

Николай зажмурился. Где-то на фронте играла чужая гармошка. Но он знал – у Ивана есть их семейная, деревенская, пахнущая домом. И он найдет брата. В этом кровавом хаосе. Обязательно найдет.

Глава 8. После первого боя

Рядовой Иван Ковалев сидел на дне окопа, прислонившись к холодной сырой земле. Его руки, покрытые слоем грязи и засохшей крови, дрожали. Он смотрел на эти руки, на свою шинель – порванную, грязную, пропитанную запахом пороха и чем-то ещё, липким и тошнотворным. Он был жив. Выжил. Чудом. Из тысячи, что пошли в атаку, вернулось меньше половины. Его рота… остатки роты.

Вокруг сидели такие же, как он, – выжившие. Бледные, молчаливые, с безумными глазами. Смотрели в пустоту, курили или просто сидели, обняв колени. Говорить не хотелось. Слов не было. Только гул в ушах от пережитого грохота и картинки перед глазами – бросок через полосу между окопами, где земля была перепахана смертью, падение Петра, лица немцев в рукопашной, кровь, грязь.

– Ну что, браток… – прохрипел кто-то рядом, тоже выживший, с разорванным рукавом шинели. – Теперь ты настоящий солдат. Обстрелянный.

Иван поднял на него глаза. Не сразу узнал. Лицо было чужим. Или он сам изменился?

– Петр… – тихо сказал Иван.

– Петр… всё, – отмахнулся тот. – Многих… всех… Я Веня…

Разговор затих, не успев начаться. Сидели, курили. Иван никогда не курил. Солдат рядом протянул ему самокрутку. Махорка, завернутая в газетную бумагу.

– На… Закури. Отпустит.

Иван взял сигарету дрожащей рукой. Неумело прикурил от огонька, который дал солдат. Вдохнул едкий, горький дым. Закашлялся. Но не отдал. Сделал еще затяжку. Дым обжег горло, но вместе с тем… притупил что-то. Мысли стали не такими острыми. Боль – не такой сильной.

Он курил, глядя на свои грязные сапоги, на комья земли, прилипшие к шинели. Иван сам стал частью земли. Стал грязью. Он выжил в том первом, страшном бою. Пересёк полосу, где земля была пропитана кровью, и вернулся обратно. Увидел смерть лицом к лицу и не отступил (хотя и пришлось бежать). Но цена была чудовищной. Рота уничтожена. Товарищи мертвы. А внутри – пустота. Ни страха. Ни боли. Только усталость и желание, чтобы всё исчезло.

Прошло несколько дней. Роту пополнили новыми людьми – такими же зелёными, как и он сам два месяца назад. Они смотрели на «старых» солдат с робостью и любопытством. На их лицах ещё не было этой окопной печати. Иван смотрел на них и узнавал себя прежнего – того наивного парня, который рвался в бой. Жалость и какая-то холодная отстранённость.

Пришел приказ – написать письма родным. Коротко, без подробностей. Чтобы не сеять панику.

Иван достал из вещмешка бумагу, огрызок карандаша. Достал гармошку. Подержал в руках её. Тяжёлая. Немая. Убрал обратно на дно. Какая может быть музыка на войне? Здесь нет места для музыки. Сел писать. Что написать матери? «Здравствуйте, мама и папа. Жив, здоров. Служу»? После всего? После той полосы смерти, после Петра, после рукопашной?

Он начал писать, и слова сами ложились на бумагу. Горькие, тяжёлые.

«Здравствуйте, мама и папа. Пишет вам ваш сын Иван. Пока жив. Но здесь… здесь ад, мама. Настоящий ад. Земля вся перерыта, деревья сломаны. Люди мрут, как мухи. Был в атаке. Страшно, мама. Свистят пули, рвутся снаряды. Многих моих друзей убило. Петра убило, он хороший был. Земля вся в крови. Грязи по колено. Еда плохая. Холодно. Вши заедают. Война – это не то, о чём поют. Это просто бойня. Мясорубка. Непонятно, зачем всё это. Я не знаю, вернусь ли. Не ждите особо. Молитесь. За меня и за Колю. Где он, я не знаю. Но считайте, что это моё последнее слово».

Иван перечитал письмо. Слишком мрачно? Слишком честно? Но это правда. Единственная правда, которую он теперь знал. Он не мог написать, что всё хорошо. Это было бы ложью по отношению к тем мёртвым, что лежали там, на полосе смерти.

Свернул письмо. Передал фельдфебелю для отправки. Пусть знают правду. Пусть не живут иллюзиями. Пусть понимают, куда отправляют своих сыновей.

Впервые за долгое время он подумал о Николае. Где он? В каком полку? Жив ли? Или его тоже где-то «похоронили»? Найти брата… это было обещание матери. Но как искать в этом аду? В этой мясорубке? Кажется, это невозможно. Да и когда искать? Мысль мелькнула и утонула в общей усталости и пустоте. Сейчас главное – выжить самому.

Иван сидел в окопе и курил махорку, которую теперь всегда носил с собой. Он смотрел на полосу, где земля была пропитана смертью. Внутри было пусто. Он выжил. Но какой ценой?

В то же самое время на другом участке фронта прапорщик Николай Ковалёв из 10-го пехотного полка выходил из своего первого крупного боя. Он был невредим, но цена взятой позиции была страшной – почти весь его взвод погиб. Тридцать жизней за клочок земли. Фёдор, плотник. Егор, балагур с иконкой. Чувство вины и бессилия давило на него.

После боя, сидя в немецком блиндаже, ставшем их штабом, Николай думал о потерях. И о брате. Шестой пехотный полк. Ниточка, которая казалась слишком тонкой в этом кровавом тумане войны. Поиск брата стал его миссией.

Он продолжал искать информацию о брате. Не прямыми расспросами, которые давали лишь общие сведения и случайные пугающие совпадения (вроде Леонтия из Саратова), а внимательно слушая разговоры в штабе, в полковом медпункте, у обозов. Любое упоминание Шестого полка заставляло его напрячься. Николай узнал, что полк стоит на правом фланге фронта и что там идут тяжелые бои. Мясорубка. Иван там.

Прошло несколько дней после боя. Полк Николая стоял все также на занятых позициях. Жизнь вернулась в привычное русло, но потери зияли пустотами. Пополнение прибывало медленно. Николай командовал остатками взвода, приводил в порядок траншеи. Ужас пережитого боя не отступал, но его загнали глубоко внутрь.

Однажды вечером, когда сгущались сумерки и солдаты сновали по окопам, разнося ужин, начался внезапный сильный обстрел. Немецкая артиллерия ударила со всех стволов. Снаряды разрывались прямо в окопах, поднимая фонтаны земли, брёвна и человеческие тела.

Николай сидел в землянке с Игнатьевым и несколькими солдатами, ожидая свой снаряд. Взрыв! Блиндаж содрогнулся. С потолка посыпалась глина. Второй! Третий! Казалось, немцы бьют прямо по их участку.

– Крооооойся! – крикнул Игнатьев, падая на пол.

Николай тоже упал, закрыв голову руками. Оглушительный грохот. Вибрация земли. Запах взрывчатки, раскалённой стали. Вдруг – резкий, жгучий удар в ногу. Будто молотом ударили. Боль пронзила тело, острая, невыносимая.

Он вскрикнул. Попытался подняться, но нога не слушалась. Горячая липкая влага быстро растекалась по штанине.

– Господин прапорщик! – Игнатьев подполз к нему, его лицо было испуганным. – Ранен!

Быстро, деловито разорвал штанину, осмотрел рану. Осколочное ранение. Сильное кровотечение.

– Санитара! – крикнул Игнатьев.

Они наскоро, туго перевязали ему ногу. Боль была адской. Николай чувствовал, как слабеет. Его пытались поднять, но он не мог встать.

– Носилки!

Взрыв. Еще один. Земля дрожит. Крики раненых рядом. Наконец-то санитары. Два здоровенных солдата с окровавленными бинтами на рукавах. Осторожно погрузили его на носилки.

– В тыл, быстро! – приказал Игнатьев. – Офицер!

Его понесли по окопу. Его трясло. Боль отдавалась в каждой клеточке тела. Мимо мелькали лица солдат – встревоженные, сочувствующие. Добрались до полкового медпункта. Уже знакомый запах йода и крови, но теперь он воспринимался совсем иначе. Стоны раненых сливались в один сплошной хор страданий. Уставшие врачи и фельдшеры работали без перерыва. Его быстро осмотрели.

– Осколочное ранение, раздроблена голень. Сильное кровотечение. Необходима операция. Срочно в тыл!

Перевязка. Острая боль при каждом движении. Его погрузили в санитарную повозку. Трясло еще сильнее. Дорога казалась бесконечной.

В санитарном поезде, лёжа на койке в душном вагоне среди других раненых, Николай чувствовал, как его покидают силы. Боль накатывала волнами, сознание путалось. Он думал о своих солдатах, оставшихся там. Об Игнатьеве. Выживет ли он? Думал о Фёдоре и Егоре, похороненных наспех. И думал об Иване. Шестой пехотный полк. Правый фланг. Мясорубка. Он уезжал с фронта. Раненый. А брат оставался там. Совсем один. Он не выполнил обещание, данное матери. Не нашел.

В госпитале, в тишине послеоперационной палаты, когда жар и боль немного отступили, он попросил бумагу и карандаш. Нужно было написать домой. Написать матери. Что написать? Правду? О крови, о грязи, о мертвых людях, о ранении, о том, что не нашел Ивана? Нет. Нельзя пугать мать. Он начал писать, стараясь выводить аккуратные, ровные буквы:

«Здравствуйте, мама и папа. Пишет вам ваш сын, Николай. Жив, здоров. Ранен, но не тяжело, скоро поправлюсь. Нахожусь в госпитале, здесь тихо. Наш полк крепко стоит. Немцев потихоньку гоним. Бои идут, конечно, но мы держимся. Не беспокойтесь обо мне. Все хорошо».

И про Ивана… Что написать про Ивана? Что он, возможно, в Шестом полку на правом фланге, где мясорубка? Нет.

«Про Ивана пока ничего не знаю, – написал он. – Армия большая. Но я его ищу. Обязательно найду».

Он перечитал письмо. Ложь. Почти каждое слово – ложь. Он нездоров. Тяжело ранен. Немцев не гонят, а стоят в грязи окопов и мрут десятками тысяч. Бои – не просто «идут», а это ад на земле. Про Ивана – ничего не знает, кроме адреса его ада.

Но Николай не мог написать правду. Это было его бременем. Бременем офицера. Бременем сына. Сохранить спокойствие тех, кто ждёт дома. Сохранить их надежду, даже если у него самого её почти не осталось. Он свернул письмо. Запечатал. Передал сестре милосердия для отправки.

Лежал в тишине палаты. За окном – мирная жизнь тылового города. Здесь не пахнет тленом. Не слышно грохота. Но в его сознании – всё ещё фронт. Лица мёртвых солдат. Лицо Егора с иконкой. Лицо Ивана – где он? Жив ли?

Глава 9. Битва при Лодзи

Осень 1914 года. Земля Польши, окутанная серой пеленой дождей и туманов. Шестой пехотный полк, в котором служил рядовой Иван Ковалев, оказался в самом сердце грандиозного, запутанного сражения – битвы при Лодзи. Это была не окопная позиционная война, к которой Иван уже привык, а стремительное, хаотичное движение армий, попытки окружения, прорывы и отчаянные бои в лесах и на болотистых равнинах.

Дни слились в бесконечный, изматывающий марш. Шли по размытым дорогам, превратившимся в сплошное месиво из грязи и воды. Грязь налипала на сапоги, шинели, винтовки. Шли по пояс в этой вязкой жиже, под холодным осенним дождём, который пробирал до костей, не оставляя ни единого сухого места. Шинели промокли, налипли грязью, стали неподъемными, словно свинцовыми. Ноги болели от постоянного напряжения, каждый шаг давался с трудом. Но они шли, не останавливаясь, потому что приказ был идти.

Мимо проносились картины войны, врезавшиеся в память: разрушенные города и деревни, превратившиеся в дымящиеся руины, где торчали лишь печные трубы и обломки стен. Покосившиеся заборы, разбросанные вещи, убитые животные. По дорогам двигались обозы, застрявшие в грязи, лошади хрипели, выбиваясь из сил. Отступающие части, их лица были покрыты слоем усталости и отчаяния. И толпы беженцев, бредущих вдоль дорог с узлами, с детьми, закутанными в рваные платки, – их испуганные глаза, полные немого вопроса, преследовали Ивана даже во сне. Напряжение висело в воздухе, тяжёлое, как низкое небо, полное свинцовых туч, готовых в любой момент разразиться новым дождём или артиллерийским огнём.

В какой-то момент их полк, следуя приказу, углубился в лес. Густой, тёмный, сырой. Он казался живым, враждебным. Деревья стояли стеной, их кроны переплетались, не пропуская свет, создавая полумрак даже днём. Под ногами чавкала грязь, хрустели ветки, пахло прелой листвой и сыростью. Каждая тень, каждый шорох могли быть врагом, каждое дерево – засадой. Продвигались медленно, осторожно, вслушиваясь в звуки – свои шаги, дыхание соседей, стук сердца в груди и тревожную тишину впереди, которая в любой момент могла взорваться выстрелами. Где-то далеко, а иногда и совсем рядом, постоянно слышались выстрелы, короткие, резкие перестрелки, иногда – глухой, давящий грохот артиллерии, раскатывающийся по земле. Фронт здесь был не линией, не стеной, а пунктиром, рассыпанным среди деревьев, где свои и чужие могли оказаться за соседними стволами, не подозревая о присутствии друг друга до последнего мгновения.

Один из таких дней, в середине ноября, врезался в память Ивана с особенной, жуткой ясностью. Их роте, шедшей в авангарде батальона, было приказано занять перекрёсток лесных дорог – небольшой, но важный пункт, ключ к дальнейшему продвижению. Шли цепью, растянувшись среди деревьев, вглядываясь в сумрак между стволами, готовые к любому повороту событий. Винтовки были наготове. Пальцы сжимали холодное дерево приклада. Воздух был неподвижен, только капли падали с веток, и сердце тяжело и быстро стучало в груди, предчувствуя что-то страшное.

Внезапно раздались выстрелы. Близко. Очень близко. Сразу, без предупреждения, из темноты леса. Ударили немецкие пулемёты, их стрекот был резким, злым, пронзительным, не таким привычным, как рокот окопанных «Максимов». Пули свистели, как разъярённые осы, рвали ветки, отбивали куски коры от стволов деревьев с сухим, глухим стуком, словно кто-то бил молотком по дереву. Земля под ногами вздымалась фонтанами от взрывов мин, разбрасывая вокруг комья мёрзлой земли, хвою и грязь.