О чем грустит кукушка

Косцы с Дуней ушли в поле. Ульяша начистила прошлогодней дряблой картохи, порезала пожелтевшего в крупинках соли сала. Вскипятила воду в большом котле, сварила похлебку. Сдвинув котелок с похлебкой на край жердины, залила водой остатки чайной заварки и поставила котелок прямо на угли допревать. К ужину чай должен был напреть, потемнеть. Проделав все эту нехитрую работу, Уля, повязав до самых бровей белый платок, вышла в поле. Работали Никитины дружно, споро, долгий летний день за трудами пролетел незаметно. Наскоро поужинав, завалились спать: мужики в шалаше, Уля с Дуней, прибрав после ужина, на телеге, покрытой духмяным свежим сеном, прихваченным Алешкой с поля специально для них.

Разомлевшая после работы и ужина, Дуня вскоре сонно засопела, из шалаша послышался дружный храп. Не спалось только Ульяше. Она смотрела на далекие звезда, рассыпанные горохом по темному небу и улыбалась. Ей было хорошо и спокойно. Неясные беспокойные мысли, мучившие ее так долго, наконец сформировались в одну: надо ждать. Ждать Семена с заработков, ждать своего девичьего счастья, ждать, когда тятенька смягчиться, а он обязательно смягчиться и даст ей своего родительского благословения. Упоенная и убаюканная этими счастливыми мыслями, Ульяша незаметно уснула.

Глава 4

С самого утра Ульяша упросила Дуню, уступить ей место в таборе, ссылаясь на женскую хворь, Уля разжалобила Дуняшу. Та с неохотой после завтрака взяла большие деревянные грабли и, бормоча что-то недовольно под нос, отправилась с мужиками в поле. Уля наскоро приготовила обед, порезала остатки хлеба, уложила в центре стола горкой, накрыла полотенцем. Перебрала подвявший слегка зеленый лук, промыла, покрошила в суп. Расставила к обеду на столе кружки, разложила ложки. Поставила котелок с чаем в костер, сходила к ручью за водой, чтобы было чем мужикам перед обедом умыться. У ручья сладко защемило сердце, Ульяна прижалась щекой к березке, которую вчера пыталась поломать, погладила шершавый ствол. Тонкая березовая кора покрыла руки Ули легкой белой пылью. Отерев руки о передник, Уля взяла ведро, зачерпнула воды и, собравшись уж было уйти, вдруг стянула с талии тугой цветистый поясок и привязала к тонкому березовому стволу. Это был ее знак Семену: жди, я приду.

Обедали скоро, день выдался нежаркий, отец и братья планировали откосить участок, а потом сметать вчерашнюю траву в зароды, поэтому торопились, работы прибавилось.

Ульяна ела без аппетита, волновалась, что и у соседей на передых времени мало, боялась, что Семен не успеет прийти в условленное время к ручью. Отец пожурил ее за плохой аппетит, однако ничего не заподозрил. Как только ложки перестали стучать о котелок, Уля вскочила, схватила ведро и посеменила к тропинке, ведущей в лес.

– Ты чего так поспешаешь, нонче, девка? Чаю даже не пила…

Вздрогнула Ульяша, стараясь не показывать своего смятения, робко улыбнулась отцу:

– Так я скоренько хочу прибрать, да и вам на помощь. Работа – то ждет.

– А подождет. Дай-ко и я с тобой до ручья прогуляюсь.

Илья Федорович встал, потянулся, надел картуз и шагнул к дочери. Сердце Ульяны забилось так, что казалось, стук его слышен был каждому из присутствующих. Возразить отцу она не смела. Уля понимала, что завидев их с отцом издалека, Семен успеет схорониться от глаз Ильи Федоровича. А если не спрячется, если поспешит ей навстречу? Уля готова была разрыдаться. «Поясок! – кольнула в самое сердце острая мысль, – увидит отец, несдобровать!»

–Чего ты, чумная, впереди отца понеслась? Али спешишь к кому?

– Придумаешь тоже, тятя, – радостно отозвалась Уля.

А обрадовалась она искренне: ну как же она сама не догадалась заговорить вслух с отцом, чтоб предупредить Семена, что идет не одна?

– Тятя, а чего ты это к ручью вдруг прогуляться вздумал, а тятя? – Уля как можно громче повторяла это слово, чтобы точно понял Семен, с кем она идет.

– Давно там не бывал, поглядеть хочу, чист ли еще …

– Так как же не чист, если мы оттуда воду пьем?

– А человек существо такое, ему хучь что подсунь, все потребит.

– Ну так с животами-то не маемся, тятя…

– Чего ты, сорока, заладила все: тятя, тятя… И вопросы какие-то всу дурацкие у тебя.

–А вот и ручей! – Ульяша со смехом побежала к воде.

Добежала, выдохнула: пояска на березе не было. А это значит, что Семен был сдесь, поясок снял, а сам успел схорониться.

– Нет, девка, тебе уже замуж пора, а ты все как кобыла скачешь, – ворчал отец.

– Тятя, ну куда мне замуж, мне и у вас с маманей хорошо живется, – смеялась Ульяна.

– Цыц, бешеная… Гляди, какая вода-то в ручье. Уж сколько лет течет, а вода прозрачная, звонкая, сладкая, – Илья Федорович зачерпнул пригорошню, выпил, блаженно зажмурился, – постой-ка, а это чего там в траве?

– -Где?– Уля проследила глазами за взглядом отца и обмерла.

В невысокой примятой траве валялся ее поясок.

– Это что ж ты тут свою одежу раскидала? – отец пытливо поглядел на дочь.

Потерять незаметно пояс от платья было невозможно, оба понимали это.

– А это я, когда ведро утопила, хотела петлю сделать, чтобы достать. Вот и сняла поясок. А потом вот эту березку гнула, а про пояс-то и забыла.

Ульяша схватила свой поясок и быстро спрятала в карман передника. Такую улику ей хотелось спрятать подальше от пытливых глаз отца. Ей казалось, что Илья Федорович все уже понял, она боялась даже поглядеть отцу в лицо.

– Смотри мне, Ульяна, я ведь знаю, что энтот бес на соседнем поле у Плужниковых

косит, если узнаю, что метку ему оставляла, закрою в дому и выдам замуж за любого, кто мимо пройдет. А ему, стервецу, ноги попереломаю. Так и знай.

– Да кто он-то, тятя? – Ульяна неумело изобразила удивление.

– Сама знаешь, кто. Но, коли не пойман, знать, не вор. Но я предупредил.

Илья Федорович нарочно говорил медленно и громко, что каждое его слово услышала не только Ульяна, но и тот, кто, возможно, притаился где-то недалеко.

– Подай ведро.

Илья Федорович зачерпнул воды, вынул ведро и неспешно, не оглядываясь на притихшую дочь, пошел в табор. Ульяна, мелко семеня, поспешила следом.

Семен, прибежавший к ручью раньше Ули, еще издали услышал ее голосок и басистый раскатистый говор ее отца. Метнулся к березе, на которой заметил яркий поясок, развязал узел, перепрыгнул через ручей и шмыгнул в кусты. Поясок, обвился вокруг ствола березки и вылетел из ладони, больно жгнув кожу. Возвращаться за ним было опасно. Пояс так и остался лежать яркой змейкой в невысокой траве. Семен только и успел упасть за небольшой валун в кустах и свернуться в клубок. Он слышал каждое слово старшего Никитина. Он представлял, что вот сейчас шагнет через ручей Илья Федорович, раздвинет куст и увидит его, Семена, сжавшегося в нелепой позе за валуном. Но Никитин не стал искать, ему, большому и строгому, достаточно было того, что, может быть, Семен, услышав его, не рискнет встречаться с Ульяной у ручья в трех шагах от отцовского табора. Да и сам Никитин не был уверен, что прав, оттого и не хотелось ему опростоволоситься перед дочерью, начав рыскать в кустах в поисках неведомо кого.

Лишь только шаги Никитиных стихли, Семен зайцем кинулся прочь.

Вернувшись на табор, Илья Федорович делал вид, будто никакого разговора у них с Ульяной не было. Коротко приказал сыновьям отбить литовки и идти в поле. Сам выпил большую кружку чая и пошел следом. Уля и Дуня, вымыв посуду, и оставив котелок с пшеном допревать на остывающих углях, поспешили следом. До самого вечера Ульяна гнала от себя мысли о Семене. За ужином, делала вид, что ей, как и всем хочется спать, что ее разморила жара и комары, ставшие к вечеру особенно злыми, поэтому, наскоро поев, вымыв пасуду, залезла в телегу, свернулась калачиком и сделала вид, что крепко уснула. Когда же над табором раздалось сопение и храп, Уля дала волю слезам.

Наутро кашеварить осталась Дуня, а вечером девушки собирались домой: у косцов заканчивался хлеб. Вернуться на следующий день они должны были уже втроем, отец заказал на помощь Ксению. Ксюшу решено было оставлять на таборе, а «этих двух здоровых кобылиц» должно было нагрузить работой, чтоб не прохлаждались и не лодырничали.

Анисья Михайловна встретила девушек радостью: любимая кобыла Ульяши Зорька принесла жеребенка. Тонконогий, худенький, он, качаясь на ножках в белых чулочках ,стоял посреди стайки и, не мигая, выпуклыми черными глазами глядел на девушек. Мать, почуяв гостей, тихо заржала, малыш повел ноздрями, тряхнул ушастой головой и поскакал по стайке высоко задирая ножки – прутики. Осторожно, чтобы не испугать нового жителя хлева, Уля пробралась к любимице, протянула ей на ладони соленую горбушку, погладила рыжую морда, обхватила за шею, прижавшись щекой к теплой лошадиной морде. Умная коняга положила голову на плечо хозяйке и замерла. Глупый лошадиный детеныш, запинаясь, бочком дошел до Ульяши и ткнулся влажной мордочкой ей в ноги. Уля засмеялась, погладила малыша между ушами. Он сначала замер от человеческой ласки, потом взбрыкнул задними ногами и поскакал галопом по стайке.

– Ишь, шустрый какой, – улыбалась Анисья, – как назовем – то?

– Шустриком и назовем, – придумала Ульяна.

– Шустрик? Как поросенок. Коней так не зовут.

– А у нас будет, – заупрямилась дочь.

– Ну, бог с тобой, пусть будет, если отец согласие на такое имечко даст.

Обе радостно засмеялись. Жеребенок замер, посмотрел на женщин и тоненько ответно заржал.

На следующий день на покос снова пошли вдвоем: Дуня, подоив корову, споткнулась на крыльце – рыжий кот Макарка легкой тенью метнулся под ноги, Дуня наступила на макаркин хвост, кот истошно заорал, Дуня оступилась и вывихнула ногу. Обмотанная лопухами и платком, смоченным в квасе, нога к утру распухла настолько, что ступить на нее не было никакой возможности. Решено было оставить Дуню дома на лечении.

Собрав в котомки снедь, сменные рубахи мужикам, Ксюша с Ульяшей отправились на сенокос. Шли по высокой росной траве, подоткнув высоко подолы. Бледная худая Ксюша едва поспевала за крепкой розовощекой Ульяной. Устав от быстрой ходьбы, взмолилась:

– Уль, послабони. Дай передохнуть.

Ульяна остановилась, с жалостью и любовью посмотрела на Ксению. Ксюшу в семье любили, была она доброй и ласковой, не перечила свекрови, уважала свекра, крепко любила мужа. С Ульяшей тоже сложились добрые теплые отношения. После второго выкидыша Ксюша осунулась и потускнела. В глазах ее светилась тихая тоска.

– Ксюша, давай сядем, посидим, гляди: вон пенек какой высокий.

– Нет, одышалась я, пойдем, только не шибко.

Не спеша девушки двинулись дальше. Ксюша, молчавшая всю дорогу вдруг начала разговор:

– Тошно мне, Ульяша. Так тошно, хоть волком вой.

– Чего это ты, – всполошилась Уля.

– Стыдно мне на маму с тятей глядеть, совестно, – Ксюша шумно вздохнула.

Не зная, что ответить, Уля молчала, опустив голову.

– Я, Уля, ночью проснусь, гляжу, гляжу на Матвея, а слезы меня так и душат. И

плакать не могу, и дышать больно. А потом молюсь до самой зари, Богородице молюсь, чтоб хоть одно дитя нам подарила с Матвеем. Сына хочу… – Ксюша всхлипнула.

– Ты чего, чего?– испугалась Ульяна, – да разве ж кто тебя винит?

– А ты думаешь, не винят? Молчат все, терпят. Я, Уля, ежели еще разок скину

дитя, уйду. К отцу своему уйду, пусть хоть бьет, гонит, а я в ноги брошусь и слезами молить буду, – быстро – быстро, хлюпая носом, говорила Ксюша.

Ульяна глядела на Ксюшу и, словно только что осознало, какое великое горе живет в ней. Рядом с Ульяной жил такой вот разнесчастный человек, а она, укутавшись в свое то ли счастье, то ли несчастье, даже не видела его горя. В порыве чувств, смеси жалости и любви, Ульяша обняла Ксюшу и стала быстро и жарко шептать ей в самое ухо:

– Ксюшенька, милая, да мы же тебя все так любим, так любим, никуда ты не

пойдешь, ты нам еще десяток ребятишек нарожаешь… Вон мамка, пока я у ней родилась, четверых схоронила…

Ксюша, прижавшись к Ульяне вдруг заголосила:

– Дык она ж их хоть родить смогла, а яааа....

Покос шел к концу. По прогнозам деревенских мужиков сухая погода вот-вот должна была смениться нудными мелкими дождями. Сено сметали в зароды. Цветистые еще недавно полянки превратились в серые безжизненные пустыни с колкой засохшей стерней. Последние две недели Ульяна не видела Семена, вернее, издалека она глядела на работающие в поле Плужниковых мужские фигуры, иногда узнавала Семена, вглядывалась, улыбалась, потом вздыхала и принималась грести подсохшую траву в золотистые копешки. Отец, вроде как, позабыл про разговор у ручья, был с Ульяшей добр и весел, но иногда, Уля замечала, бросал на дочь пытливый долгий взгляд, будто пытался уловить ее настроение. В такие моменты Ульяна старалась выглядеть веселее, почувствовав на себе взгляд отца, начинала шутить с братьями или напевать веселую песенку.

8.

В один из дней, когда Улю снова оставили кашеварить на таборе, у ручья она опять встретила поджидавшего ее Семена. Парень, воровато оглядываясь, вышел из чащи, перепрыгнул через ручей и, обхватив опешившую от неожиданной встречи Ульяну, жарко зашептал ей в самое ухо:

– Послезавтра сворачиваемся, кончили покос. А как вернемся в Авдеевку, уеду. Провожать придешь?

Ошеломленная вестью Уля выдохнула:

– Да как же это? Уже?

– А чего ждать-то? Так и до зимы просидим. А там, глядишь, сосватают тебя.

– Семушка, Семен… А как же я провожать приду? Куда?

Семен отстранился, крепко держал за плечи, говорил, глядя в глаза:

– Последняя ночь сегодня на таборе, на меже между полями ждать буду под

большим зародом.

– Ночью? – ахнула Ульяна.

– Приходи. Как все уснут.

Парень впился в губы Ульяны горячим поцелуем, потом молча развернулся, перескочил через ручей и скрылся за кустами дикой черемухи.

Ульяна долго еще смотрела вслед Семену, теребя раскрасневшиеся от поцелуя губы.

Глава 5

Вечером после ужина уставшие мужики быстро захрапели в шалаше. Ксюша, пытаясь улечься на телеге, долго ворочалась. Дни, проведенные на покосе, благотворно сказались как на внешности, так и на душевном состоянии молодой женщины. Ксюша порозовела, загорела, стала чаще улыбаться. Однажды даже весело и заливисто смеялась, когда Матвей, шутя и играя, осыпал ее выбранными из сухого сена цветами. Илья Федорович беззлобно журил молодых, однако и сам радовался переменам, наступившим в настроении невестки.

Вскоре и Ксюша тихо и спокойно засопела, примостившись удобно на мягком пахнущем луговой ромашкой и мятой сене. Ульяна, чутко прислушиваясь к дыханию невестки, пошевелилась, перекатилась со спины на бок. Снова прислушалась. Потом осторожно ткнула Ксению в плечо. Ксюша едва заметно дернула плечом, пробормотала что-то невнятно и снова засопела.

Осторожно перекатившись к краю телеги, Уля сначала замерла, потом медленно. Стараясь не шуршать сухой травой, привстала, спустила босые ноги на колючую и влажную от ночной росы землю, сползла с телеги. Воровато оглядываясь, тихо прокралась на цыпочках к большой березе, воровато оглядываясь, метнулась за ствол.Снова прислушалась. В таборе все так же дружно храпели отец и братья. На мгновение Ульяне стало страшно: что если заметят, если проснется чуткая Ксюша и, не дождавшись возвращения Ули, поднимет на ноги мужиков? Повернулась лицом к табору, сделала решительный шаг, а потом вдруг, неожиданно для себя самой, развернулась и помчалась, не чувствуя колкой травы, к меже на краю отцовского поля. Бежала со всех ног, не разбирая тропы, заглушая голос страха, поднимавшийся из глубины сознания, обгоняя собственные мысли. Лишь за пять метров от заветной межи внезапно остановилась. Сквозь волнение и страх быть пойманной пробилась писклявая мысль: «А может, не поздно еще назад?»

– Ульяша, ты?– тихо раздалось в ночи.

Ульяна вздрогнула. Поздно отступать. Несмело шагнула к темной, едва заметной в сумраке меже.

– Я, – услыхала свой голос словно со стороны.

– А я уж заждался, думал не придешь.

Парень встал из укрытия в полный рост, шагнул навстречу, протянул руки, чтобы обнять.

– Ненадолго я, боюсь спохватятся.

Тревожные мысли роем вились в голове девушки, но она, отгоняя их, шагнула в объятия к любимому. Прижалась, уткнулась в плечо. Теплые чуть влажные губы Семена заскользили сначала по ее шее, потом по щекам, затем прильнули к мягким губам девушки.

Ульяша задыхалась от поцелуев, пытаясь вырваться из объятий, прикусила чуть губу Семена.

– Ты чего, – охнул парень, – я ж соскучился.

– Погоди, – выбираясь из тесного кольца крепких рук, шептала Уля, – погоди.

– Я ж люблю тебя, ласточка моя, птичка, – жарко шептал ей в ухо Семен, снова

сгребая девушку в объятья, – никого больше не вижу, не думаю ни о ком.

Ульяна не на шутку испугалась, напор парня, ее беззащитность перед ним, темнота – все пугало ее, сковывая тело, словно железными тисками. Безвольную и испуганную, увлек ее Семен на землю, прижал телом, сжал руками, закрыл рот жадным поцелуем.

– Сема, чего ты, чего, – пыталась вырваться Ульяна.

– Тише, тише, не шуми, разбудишь отца, тебе же хуже будет.

Ульяна зажмурилась, больно закусила губу. Горькое чувство обиды захлестнуло ее с ног до головы. Некогда любимый, ласковый Семен был для нее теперь самым страшным на свете человеком. Именно он, тот, о ком думала ночами напролет, топтал ее любовь сейчас грязными мужицкими сапогами, убивал ее девичье еще неокрепшее чувство, поганил тело. Крикнуть бы сейчас, заголосить… Прибегут отец и братья, да что увидят? Ее распластанную на земле, униженную, измученную? Можно ли пережить будет такой позор?

Чуть позже, когда лежали они на холодной траве, а небо, все еще усыпанное звездами, начало светлеть, где-то в лесу ночная кукушка завела свой вечный печальный разговор. Каждое «ку-ку» отдавалось в сердце Ульяны болью. Ей казалось, что птица знает о ее, Ульянином горе, сочувствует ей, успокаивает. Казалось, что вместе с ней плачет большая невидимая глазу птица.

Несколько минут они лежали молча, потом Семен прервал молчание. Говорил он медленно и спокойно:

– Ты не обижайся на меня, Ульяна, я ить не со зла. Ты не подумай, я человек

честный, обещал жениться – слово свое сдержу.

– Зачем же ты так, – глотала слезы Ульяна.

– А чтоб ты меня дождалась, – спокойно ответил Семен, покусывая травинку,

вытянутую из валка сена, не убранного еще косцами.

– Я б и так дождалась.

– А это не факт, – козырнул умным словечком парень, – забыла бы и пошла за

того, кого твой папаня бы присоветовал. Ты не плачь, – парень ладонью смахнул слезу с ее щеки, – я слово свое сдержу.

– Зачем ты так…– тупо повторила Ульяна.

– Не плачь. Гляди, сколько кукушка нам с тобой годков накуковала… Слышишь? Я

уж и со счету сбился.

Ульяна молча отвернулась.

– Ульяш, ну будет тебе. Не плачь… Ты теперь только моя, Ульяна. Только моя,

никому тебя не отдам, – Семен осторожно дотронулся до Улиного плеча, – я вернусь, обязательно к тебе вернусь… А что было у нас с тобой до свадьбы, ты не горюй, все равно я бы от тебя не отступился.

– Не отступился?– Ульяна резко повернулась и почти крикнула в лицо парню, – а

меня ты спросил? А я хотела так?

Семен, глядя ей в глаза, ухмыльнулся:

– Да не бейся ты так, дурная. Ты ж сама пришла. Чего ж теперь меня-то винишь?

Я тебя силком не тащил.

– А теперь слушай, – уже спокойно сказала девушка, – ежели ты со мной такое

совершил, не пожалел, год тебе даю, вот от этой самой ночи до такой же ровнехонько через год: если ты вздумал со мной поиграться, я тебя упреждаю, что в эту же ночь ровно через год утоплюсь. Год тебе даю.

Ульяна тяжело поднялась с земли, отряхнула подол платья от налипшей трухи и молча побрела в сторону родительского табора. Семен еще долго смотрел ей вслед, облокотившись о землю, потом медленно лег, закрыв лицо руками.

Через два дня Семен, получив расчет от Плужникова, собрал кой-какие вещички, заколотил досками окна и дверь в своем стареньком домишке и отбыл в неизвестном направлении.

Добравшись в ту ночь до табора, Ульяна от нервного потрясения, видимо, уснула быстро, сон ее был нервным и чутким. Несколько раз она проваливалась в забытье, потом вздрагивала, просыпалась, не открывая глаз, переворачивалась на другой бок и снова забывалась тревожным сном. Утром, часам к шести, отец разбудил Матвея с Алешкой. Алешка лениво потягивался и зевал, ежась от утренней прохлады, Матвей же, наскоро умывшись, растормошил сладко спящую Ксению, щекоча ей ноздри соломинкой. Ксюша по деревенской привычке, быстро вскочила, заметалась по табору, собирая на стол нехитрую еду. Ульяна не торопилась вставать. Она лежала в телеге, не открывая глаз. Отец прикрикнул, Ульяна не отозвалась. К телеге подошла Ксюша:

– Ульяш, вставать будешь?

– Буду, куда мне деваться?

– Ты куда это сегодня ночью шастала?

Ульяна едва заметно вздрогнула. Мысли роем заметались у нее в голове. Ксюша заботливо, словно мать, погладила Улю по растепанным со сна волосам:

– Уж не приболела ли ты?

– Живот чего-то ночью прихватило, – ухватилась за спасительную мысль Ульяна, – и сейчас вот чего-то крутит.

Ульяна не соврала: ее мучила неприятная ноющая боль внизу живота.

– Чего это? – удивилась Ксюша, – вроде, с одного стола едим.

– Щавелю я вчера пожевала, видать, с него и прихворнула, – придумала Ульяна отговорку.

– А я ночью чую, в боку захолодело, глаза открыла – нет тебя. Я ведь думала,

дождусь, может, случилось чего, да сама не заметила, как уснула. Потом чую, ворочаешься под боком, да и успокоилась.

– Говорю же, до кустов ходила, – Ульяна поднялась с телеги, – покуда не

попустило, сидела там.

– Так, может, еще полежишь? Лучше тебе?

– Лучше. Чего это я разлягусь? Мужикам чего скажем? Алешка же засмеет.

– И то правда, – улыбнулась Ксения, – этому зубоскалу только скажи.

Глава 6

Конец августа выдался сухим и душным. Трава загодя пожухла, подсолнухи никли вихрастыми головами к серой пыльной земле, ботва картошки высохла и скукожилась. Голопузая ребятня, ошалевшая от внезапного подарка природы, – лето в Забайкалье короткое и прохладное – целыми днями плескалась в речке и на озерце. Молодежь, парни и девки, в этот короткий период между сенокосом и уборкой урожая, проводила вечера на поляне за огородами, там, где прошлым летом завязались тугими узелками чувства Ульяши Никитиной и Семки Березина. Ульяна на поляну больше не ходила. Ее самая близкая и дорогая подружка Дуняша сразу по окончании сенокоса была сосватана в соседнее село, сговорились быстро, венчание назначили на конец октября. По случаю скорого замужества Дуняша отбыла к матери. Без Дуняши Ульяна заскучала. В ее горенке стало тихо и тоскливо.

После встречи ночью на сенокосе Ульяна больше не виделась с Семеном. Горькая обида на парня поселилась в ее душе, зацепилась, словно заноза, не отпускала. Ульяша стала задумчивой и рассеянной, а после того, как мать заподозрив неладное, стала задавать вопросы о здоровье, Уля стала стараться казаться веселой, хоть и выходило у нее это с большим трудом. Через несколькой дней после той памятной встречи с Семеном по селу промчалась новость – Сенька-пастушок заколотил в своей ветхой избенке окна и ставни и отбыл в неизвестном направлении. Одни говорили, что подался парень на железную дорогу работником, другие, что отправился в артель купца Симонова, третьи и вовсе утверждали, что отбыл парень на золотые прииски за Урал.

Новость эту Уля восприняла спокойно, измученная тяжелыми думами, она даже порадовалась про себя тому, что Семен ушел из села, надеялась тайно, что вернется он к весне и попросит ее руки у строгого Ильи Федоровича. А порой бессонными ночами думалалось ей, что вдали от нее позабудет Семен про все свои обещания и тогда… Что будет тогда, Ульяша не знала, она гнала от себя дурные мысли, а потом снова и снова думала, боясь представить, что ждет ее потом, если вдруг сбудутся ее страхи.

Узнав об отъезде назойливого ухажера, Илья Федорович испытал облегчение, полагая, что Ульяна скоро забудет о несостоявшемся женихе: с глаз долой, из сердца – вон. Но вскоре, наблюдая за дочерью, встревожился: как ни старалась Ульяна казаться веселой, все же в поведении ее обозначились сильные перемены. Обычно веселая, смешливая девушка стала тихой и молчаливой.

– Тоскует, – по бабьи просто объяснила поведение дочери Анисья Михайловна, – пройдет, забудется.

– Дай, господь, чтобы так, – вздыхал Илья Никитин.

8.

В начале сентября Ульяна поняла, что беременна. Ошибаться она не могла, своими глазами видела, как дурно было в начале беременнотей Ксении. В первый раз Ксюша еще держалась, а вот во второй совсем измучилась. Ее постоянно тошнило, голова кружилась, бедняжка едва ходила и почти ничего не ела. Похожее состояние начала чувствовать и Ульяна. Однажды, доставая к обеду из печи котел со щами, Уля едва удержала в руках ухват – в глазах ее внезапно потемнело, комната поплыла перед глазами. К счастью, рядом оказалась проворная сноха. Подхватила Ульяну за руки, придержала ухват, помогла поставить щи на стол. Потом внимательно посмотрела на побледневшую вдруг Ульяшу: