bannerbanner
Слёзы Индии
Слёзы Индии

Полная версия

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
2 из 3

Ритика пришла за ней чуть позже обычного, с кофе навынос и тёмными кругами под глазами. Вид у неё был такой, будто за ночь она пережила больше, чем за неделю в офисе.

– Вы в порядке? – спросила она тихо, почти не глядя в лицо.

– Я… пока да, – ответила Санадж, хотя сама не поверила в собственный тон.

– Если хотите, – добавила Ритика, – я могу остаться с вами до вечера. Или позвать кого-то из знакомых, у нас есть люди, которые могут просто быть рядом.

– Не стоит. Я не ребёнок, – мягко усмехнулась Санадж. – Если честно, мне спокойнее, когда меньше чужих людей.

Они вышли на улицу, и медленно пошли по боковой аллее, где ещё оставалась тень, где запах жареного нута и специй вплетался в воздух так густо, что кружилась голова. Машины проезжали рядом, оставляя за собой следы пара, шум и усталость. Вдруг Санадж почувствовала, что за ними кто-то идёт. Она обернулась быстро, резко, но за спиной была только женщина с ребёнком и мужчина с газетой.

Ритика заметила её движение, и спросила:

– Всё хорошо?

– Просто показалось, – отмахнулась Санадж. – Иногда этот город становится слишком тесным.

Они шли молча до галереи, где должен был состояться очередной рабочий завтрак с кураторами и местными журналистами. Но в этот раз Санадж не могла сосредоточиться ни на одном разговоре. Все фразы казались ей пустыми, а между словами, как между высокими зданиями на улице, пряталась пустота, из которой могло вырасти что угодно – страх, подозрение, отчаяние.

В какой-то момент Ритика наклонилась к ней и спросила вполголоса:

– Вам не кажется, что кто-то интересуется вами чересчур настойчиво?

– Почему ты так думаешь?

– Я видела сегодня утром в холле мужчину в серой рубашке, он стоял возле входа, не входил, просто смотрел. Потом появился на углу, когда мы шли к галерее. Может быть, это просто совпадение…

Санадж сжала кулон сильнее, чем собиралась. Она посмотрела на Ритику, та была испугана, но старалась держаться уверенно.

– В этом городе слишком много совпадений, – сказала Санадж. – Я привыкла, что за мной следят. В детстве я всегда знала, когда мать смотрит на меня из окна, даже если не видела её.

– Но это не мама, – тихо сказала Ритика.

Санадж не ответила. Она вдруг вспомнила фразу, не дававшую покоя с ночи: «Я тебя не спрашивал». Эта фраза звучала теперь как предупреждение, как код к двери, за которой пряталась новая история – история, которую, возможно, она уже не могла изменить.

Весь день прошёл в странной отрешённости. Санадж подписывала книги, отвечала на вопросы, участвовала в фотосессии, улыбалась в камеру, но внутри оставалась холодная тишина, как перед грозой. Она то и дело касалась кулона, как будто тот был её талисманом или последней связью с нормальной жизнью. Каждый раз, когда она смотрела в окно или слышала шаги в коридоре, сердце начинало стучать чаще.

Вечером, когда в зале остались только она и Ритика, последняя сказала с неожиданной серьёзностью:

– Я не знаю, что у вас происходит, но, кажется, вы попали в чей-то чужой сюжет. Только вы теперь не писатель, а персонаж.

Санадж вздохнула и наконец призналась:

– Ты права. Кажется, мой роман теперь пишет кто-то другой.

Вечер опустился на город быстро, будто солнце торопилось спрятаться за крышами, чтобы не быть свидетелем того, что должно было произойти ночью. Санадж вернулась в гостиницу уставшей, но не разбитой, как обычно после публичных встреч, а внутренне напряжённой, будто бы каждый взгляд, каждая улыбка, каждое прикосновение к кулону оставили на ней новые следы. Она чувствовала, что мир вокруг стал плотнее, что стены номера подслушивают её мысли, а в каждом углу притаилось что-то незримое, возможно, страх, возможно, новое знание о самой себе.

В этот вечер она особенно долго стояла у окна, наблюдая за тем, как улицы тонут в полумраке, как неоновый свет вывесок растворяется в дрожащем мареве, как на перекрёстке собираются машины – чёрные, с тёмными стёклами, похожие друг на друга до тревожной одинаковости. Было странное ощущение, что кто-то следит за её окнами, что под фонарём затаился силуэт – чёрная рубашка, неподвижная спина, короткие редкие движения головы. Она не могла разобрать лица, но каждый раз, когда пыталась отвернуться, сердце начинало стучать сильнее, как будто предупреждая: «Не смей закрывать глаза».

На столе лежал кулон, отблескивая рубиновой трещиной, и в этом отблеске отражалась часть её собственной тени. Она попыталась читать книгу, которую привезла из Парижа, но слова расплывались, мысли ускользали, а память раз за разом возвращалась к той ночи, когда кулон исчез, и к тому вечеру в клубе, когда мужчина с невидимым лицом произнёс свою короткую фразу. Этот голос не отпускал её, казался ей знакомым, хотя, возможно, она просто устала быть одной и искала смысл в каждом проявлении заботы.

В одиннадцать она выключила свет, но долго не могла заснуть. Город гудел, с улицы долетали крики, где-то хлопнула дверь машины, хлопали ставни у соседнего дома, в коридоре гостиницы раздались быстрые шаги. Она не выдержала и снова подошла к окну. Там, где раньше стояла тень, теперь была только пустота, но Санадж чувствовала: за каждым этим исчезновением стоит чьё-то присутствие, чья-то воля, направленная прямо на неё.

Ночью ей приснился сон, который повторялся из детства: она бежала по залитой дождём улице, вокруг были стены, вывески, чужие лица, она слышала крик матери, шёпот на чужом языке, запах жасмина, и, в самом конце, руку, протянутую сквозь дым и дождь. Рука эта была не похожа ни на одну из тех, что она помнила: мужская, сильная, но одновременно осторожная, как у человека, привыкшего работать в темноте.

«Я тебя не спрашивал…» – голос прозвучал прямо в её голове, и она проснулась – в комнате было всё так же темно, только в щель окна проникал свежий ночной воздух.

Она включила лампу, села на кровать и поняла, что за ней действительно кто-то наблюдает. Телефон мигнул – сообщение, анонимный номер:

«Вам не стоило возвращаться. Это город, где никто не танцует».

Санадж прочитала сообщение дважды, пытаясь уловить интонацию, угроза это, предупреждение или просто чей-то болезненный розыгрыш. Она попыталась дозвониться до Ритики, но та не отвечала, уже было поздно. Она подумала было написать Джону, но тут же поймала себя на том, что не знает его номера, не знает его имени, не знает, что на самом деле произошло в ту ночь. Был только голос, запах жасмина, кулон и фраза, которая теперь преследовала её даже во сне.

Снаружи, за окном, гудела ночь. Где-то далеко били часы. Санадж ещё долго не могла уснуть, прижимая кулон к ладони, словно это был её единственный щит против всего, что надвигалось из темноты.

Наутро, проснувшись раньше рассвета, она ощутила, что внутри неё что-то изменилось. Страх не ушёл, но превратился в решимость – если это чужой сюжет, она намерена его переписать.

Утром город казался спокойнее, чем ночью: редкие машины, уличные торговцы ещё только расставляли свои лотки, солнечный свет разливался по мостовой тёплым золотом. Санадж в этот раз оделась иначе – выбрала неброское, почти мужское пальто и тёмные очки, волосы спрятала под платком. Она больше не ощущала себя гостьей, скорее тенью в этом городе, женщиной, которая знает слишком много и теперь не может позволить себе быть заметной.

Завтракала она быстро, стараясь не смотреть по сторонам. Кулон был спрятан под рубашкой, так, чтобы никто не заметил. После вчерашнего ночного сообщения она уже не сомневалась: всё, что случилось, было частью чьей-то игры, а значит, пришло время выйти из позиции жертвы и искать ответы.

Она не стала дожидаться Ритики, а пошла пешком до галереи, стараясь выбрать самые многолюдные улицы, где сложнее быть перехваченной. По дороге замечала детали, которые раньше ускользали от внимания: мужчину в серой рубашке, который уже второй раз встретился на перекрёстке, девушку, странно задержавшую взгляд на её лице, старика с газетой, который слишком явно повернул голову, когда она проходила мимо. Всё это складывалось в неуловимый, тревожный узор, из которого так и не было выхода.

В галерее царила деловая суета. Ритика ждала её у входа, напряжённая, не спавшая всю ночь.

– Мне приходило странное сообщение, – сразу сказала Санадж, показывая экран телефона. – Кто-то наблюдает. Кто-то не хочет, чтобы я здесь была.

Ритика побледнела:

– Это уже не просто совпадения… Я слышала, что в клубе вчера вечером кто-то задавал вопросы обо мне, о вас, о гостях. Я думала, это пресса, но… – Она замолчала, уставившись в окно.

– Нам нужно быть осторожными, – сказала Санадж, чувствуя, как в ней нарастает холодная злость, вытесняющая страх. – Я не хочу, чтобы ты попадала в неприятности.

– Я не уйду, – твёрдо ответила Ритика. – Но, может быть, нам стоит встретиться с кем-то из ваших старых знакомых? Кто ещё был в клубе той ночью?

Санадж задумалась. В памяти всплывали лица, имена, фрагменты старых разговоров, но ни один из этих людей не казался тем, кто мог вернуть ей кулон или прислать угрозу. Она вспомнила лишь голос, тот сдержанный, спокойный, но неравнодушный:

– Был один мужчина… Я даже не знаю его имени. Он появился неожиданно.

– Вы бы его узнали?

– Не уверена. Мне кажется, он один из тех, кто не хочет быть замеченным.

Почти весь день они провели в осторожных разговорах с галеристами, журналистами, коллекционерами. Санадж внимательно следила за каждым движением, пыталась угадать, кто из присутствующих знает больше, чем говорит. Но всё, что она находила – это лишь тени подозрений, намёки, взгляды, в которых читалась зависть или скрытый упрёк, но не угроза.

Ближе к вечеру, когда в зале почти никого не осталось, Ритика внезапно сказала:

– За углом клуба есть старое кафе. Там иногда собираются те, кто связан с безопасностью… если хотите, я могу спросить, не видел ли кто-нибудь вашего незнакомца.

Санадж колебалась. Всё внутри неё протестовало против этой откровенной игры в шпионов, она привыкла быть наблюдателем, не участником. Но теперь у неё не было выбора.

– Давай попробуем, – сказала она, – но не втягивай других. Мне нужна правда, не слухи.

Они вышли в тёплый вечер, пробираясь сквозь толпу к нужной улочке. Кафе было почти пустым: за дальним столиком сидел мужчина в чёрной рубашке, читал газету и делал вид, что их не замечает. Ритика замедлила шаг, что-то прошептала на хинди официанту. Санадж села за соседний столик, стараясь не смотреть по сторонам. Через несколько минут мужчина отложил газету, встал, направился к двери, но на секунду задержался рядом с ней:

– Не задерживайтесь здесь, мадам. – Его голос был ровным, без эмоций, но в глазах мелькнуло то самое узнавание, которое она запомнила с первой ночи. – Это не место для разговоров. Если нужно, я буду рядом.

Он ушёл, не представившись. Официант вынес два стакана воды и записку, в которой было всего два слова:

"Я рядом".

Санадж почувствовала, как внутреннее напряжение сменилось странным облегчением. Она не была одна в этом городе, даже если не знала, кто и зачем встал на её сторону.

По пути домой она долго молчала, а потом спросила Ритику:

– Ты веришь, что можно доверять незнакомцам?

Ритика пожала плечами:

– Иногда это единственный способ выжить здесь. Иногда – самый опасный.

Ночью Санадж снова не могла уснуть. В комнате стоял запах жасмина, в ладони лежал кулон, в голове звучала та же фраза.

В этот раз она не чувствовала страха. Только новую, упрямую решимость – если город не отпускает её прошлое, она встретит его лицом к лицу.

Вечером Санадж снова отправилась в клуб “Rasa Svara”, теперь уже осторожнее, чем прежде. Она надела простое серое платье, волосы убрала в тугой пучок, чтобы ничто не выдавало её волнения. Перед самым входом на мгновение задержалась у витрины с драгоценностями: среди украшений на бархатных подставках вдруг показалось отражение – мужской профиль, суровый взгляд. Она вздрогнула, но, обернувшись, никого не увидела. Привычка ждать угрозы становилась новой частью её походки, движений, даже голоса.

Клуб встретил её неоновым светом, музыкой, перемешанной с гулом голосов, и тем же сладким запахом – жасмин был повсюду, казалось, что им опрыскали не только зал, но и сам воздух, все ткани, даже лёд в бокалах. Ритика, уже внутри, попыталась улыбнуться, но Санадж сразу увидела, та устала, нервничала, избегала смотреть по сторонам.

– Ты уверена, что стоит возвращаться? – прошептала она, когда Санадж подошла ближе.

– Нет. Но если уйду сейчас, буду бежать всегда, – ответила Санадж. – Лучше узнать, кто меня ищет.

В этот вечер многие здоровались с ней чуть настороженно, кто-то избегал встречаться взглядом. За барной стойкой стоял тот же бармен, что был и в ту ночь; он взглянул на неё быстро и, будто бы случайно, передал ей бокал с водой. Под ним, на белой салфетке, была надпись:

«Осторожно. За вами наблюдают.»

Она почувствовала, как внутри всё сжалось, предупреждение не оставляло пространства для фантазий. В зале мелькнул тот самый мужчина: он стоял у стены, не притрагиваясь ни к напиткам, ни к закускам, и смотрел поверх толпы. В этот раз она решила не ждать, и сама подошла ближе.

– Мы знакомы? – спросила она негромко, став рядом, будто бы просто оценивая картину на стене.

Мужчина повернулся к ней, взгляд его был внимательным, но без привычной вежливости.

– В этом городе не обязательно быть знакомыми, чтобы защищать друг друга, – ответил он, – особенно когда ставки высоки.

– Тогда скажите, кто вы, и почему следите за мной?

– Вам этого не нужно знать, – ответил он спокойно, – поверьте, иногда незнание спасает жизнь. Вы попали туда, откуда многие не выбираются, мисс.

– Вы вернули мне кулон? – спросила она, почти не дыша.

Он не ответил сразу. Посмотрел на кулон, мелькнувший у неё на груди, и еле заметно кивнул.

– Это был единственный способ предупредить, что всё началось всерьёз. За этим предметом следите не только вы. Не носите его на виду.

Санадж опустила глаза, прикрыла кулон ладонью, и почувствовала холод металла.

– Вы знаете, кто мне угрожает?

– Я знаю больше, чем вы хотите услышать. Не ищите врагов только среди мужчин. Здесь многие, кто улыбается – часть системы. Здесь никто не танцует, когда кто-то смотрит. – Он понизил голос, и едва слышно добавил: – Сегодня ночью вам лучше уехать из гостиницы. Даже если это покажется паранойей.

– Вы детектив? Полицейский? – Она не могла сдержать улыбку: отчаяние и облегчение перемешались, словно в этот вечер кто-то впервые предложил ей помощь без условий.

Он усмехнулся, первый раз за всю встречу, но улыбка была горькой.

– Я здесь, чтобы не давать обещаний, – коротко бросил он. – Но если вам понадобится выйти из игры – держитесь подальше от окна. Это город, где никто не спрашивает, и никто не прощает.

Она смотрела ему вслед, пока он не исчез в толпе. Сердце билось быстро, и в тот момент Санадж впервые осознала: вся её прежняя уверенность, привычная независимость, умение держать дистанцию ничего не стоят здесь, где судьба висит на волоске, а чужое участие – единственный способ дожить до утра.

Она быстро покинула клуб, отказавшись от ужина и прощальных разговоров. На улице ветер тянул с юга запах ночных цветов, и среди них всё тот же неуловимый жасмин, тонкий, как напоминание о детстве, и острый, как новое предчувствие беды.

В гостинице она не включала свет. Собрала вещи в одну сумку, написала короткую записку Ритике:

"Не жди меня. Всё объясню потом. Береги себя."

Всю ночь она провела на вокзале среди чужих людей, дрожа от усталости и напряжения, но впервые за долгие годы ощущая: кто-то следит за ней не только из опасения, но и чтобы защитить.

Ночь на вокзале не имела ни начала, ни конца. Санадж сидела на жёсткой скамейке, вжавшись в плечи, наблюдая за людьми – кто-то спал, подложив под голову сумку, кто-то бессмысленно шагал из угла в угол, кто-то молча ел горячую лепёшку, кто-то смотрел в пустоту, будто всё происходящее было лишь длинным, вязким сном. Она впервые за долгое время ощущала себя не фигурой на сцене, а одной из таких теней, потерянной и одновременно неуничтожимой.

Свет ламп давал излишний контраст, тени ложились на бетонные стены длинными полосами. С каждой минутой становилось всё холоднее, тревожнее, и все детали, за день казавшиеся пустяковыми, теперь принимали особую значимость: сумка, в которой лежал только самый необходимый минимум, кулон, прижатый к коже, телефон, на экране которого не появлялось ни одного нового сообщения.

В какой-то момент рядом на лавку опустился Джон, неуловимо просто, как будто его присутствие было продолжением сна. Он был одет неброско, почти анонимно: простая чёрная рубашка, аккуратно уложенные волосы, тёмные глаза, в которых отражался свет вокзальных ламп.

– Вам нельзя здесь оставаться, – тихо сказал он, почти не поворачивая головы. – Такие места опасны ночью даже для мужчин, не говоря уже о женщинах.

– А где сейчас безопасно? – отозвалась Санадж устало. – В гостинице за мной следят. На улице за мной следят. Даже дома в Париже кто-то когда-то ждал моего возвращения.

Он помолчал, словно взвешивал, что сказать. Потом достал из кармана бумажный стакан с чаем и протянул ей:

– Пейте. Горячий. Здесь редко бывает по-настоящему хороший чай, но иногда этого достаточно, чтобы не замёрзнуть.

Она взяла чай, и почувствовала, как ладони оттаивают. Хотела спросить, зачем он ей помогает, почему вообще вмешался, но сама же поймала себя на мысли – он бы всё равно не ответил прямо. Этот город жил по своим правилам, и в них не было места для откровенности.

– Кто вы? – тихо спросила она, – и почему не хотите, чтобы я знала ваше имя?

Он едва заметно усмехнулся, не сводя взгляда с двери в дальнем конце зала.

– Имя ничего не меняет. Здесь все имена – это маски. Завтра я могу быть другим человеком. Но сейчас – я рядом.

– Вы работаете на кого-то? Или против кого-то?

Он не ответил сразу. Потом, чуть понизив голос, сказал:

– Я защищаю не только вас. Иногда люди оказываются в истории, которую не выбирали. Иногда – сами начинают новую игру, не зная, на чьей стороне окажутся.

Она вдруг поняла, как тяжело бывает доверять, когда даже жизнь – лишь временный аванс. Всё внутри неё противилось слабости, но именно сейчас она позволила себе опереться на чужое плечо, не потому, что так надо, а потому что иначе невозможно было бы пережить ночь.

Вокзал постепенно пустел. Охранник дважды проходил мимо, не глядя в их сторону. Изредка в зале появлялись люди, быстро, нервно, будто что-то ищут, но, не найдя, снова исчезали в темноте.

Джон осторожно взглянул на кулон, мелькнувший у неё из-под шарфа.

– Не снимайте его, – сказал он почти шёпотом. – Это больше, чем память. В некоторых семьях подобные вещи – ключ к доверию или к погибели.

– Вы тоже из таких семей? – спросила Санадж, почти не надеясь на ответ.

Он снова промолчал, но в его взгляде промелькнуло что-то такое, что не нуждалось в подтверждении.

Когда за окном занялась первая бледная полоска рассвета, он поднялся.

– Скоро приедет машина, – тихо сказал он. – Вам стоит уехать отсюда хотя бы на несколько дней. Если решите остаться – предупреждайте меня обо всём, что покажется странным. Здесь нельзя быть одной.

– Почему вы это делаете?

Он задержался, будто не решался сказать последнее слово.

– Потому что однажды я уже позволил случиться тому, что нельзя было допустить. Больше не хочу повторять ошибок.

И снова, как будто тень, исчез в полумраке, оставив после себя только пустой стакан, невысказанные вопросы и странное, почти детское ощущение, что, несмотря ни на что, ночь позади, а впереди новая жизнь, в которой, быть может, появится место для доверия.

Санадж долго смотрела на пустое место рядом, потом прижала кулон к груди. Она знала: дальше всё будет ещё сложнее, ещё страшнее, но в этот миг страх отступил, уступив место слабой, но настойчивой вере: даже в городе, где никто не спрашивает, где никто не танцует, можно встретить тех, кто когда-то решался на невозможное.

С утра город уже гудел, будто ночь была всего лишь коротким перерывом между двумя сменами дежурных кошмаров. Санадж сидела на заднем сиденье старой машины, которую для неё вызвал Джон. Водитель был молчалив, по-деловому аккуратен, не спрашивал ни о чём, как будто ему заплатили не только за километры, но и за тишину. Через мутное стекло мелькали кварталы, непривычные для глаза, там не было ни галерей, ни гостиничных фасадов, ни цветочных витрин, ни привычных туристических маршрутов. Всё казалось временным, слепленным из песка и сырой пыли, готовым рассыпаться при первом порыве ветра.

Она думала, что чувствует себя призраком, её жизнь вдруг лишилась опоры, распалась на короткие эпизоды, вспышки тревоги, воспоминания о матери, о доме, о тех ночах, когда всё в мире казалось предсказуемым и управляемым. Кулон лежал на груди, согревая кожу, и она, сама того не желая, вновь вернулась в ту давнюю ночь, когда впервые надела его: её мать стояла у зеркала и говорила тихо, как заклинание, – «никогда не снимай это, даже если придётся бежать».

Ей хотелось позвонить Ритике, объяснить, где она, попросить прощения за резкую ночь. Но она не решилась, чувствовала, что теперь каждое слово на вес золота и может обернуться катастрофой не только для неё самой.

Машина свернула в узкий переулок, и остановилась у невзрачного дома. Водитель вышел первым, осмотрелся, а затем кивнул Санадж. Она не чувствовала себя в безопасности, но и не ждала ничего хорошего от дальнейших попыток уехать. В доме пахло сыростью и старой бумагой, всё казалось временным, как и весь этот город, в котором её жизнь снова начала зависеть от чужой воли.

В комнате, куда её проводили, было пусто – только стол, старый вентилятор, узкое окно, выходящее во двор. Она прошлась по комнате, тронула край шторы, посмотрела на солнце. Здесь было почти тихо, только доносился детский крик со двора, лай собаки, приглушённые голоса соседей за стеной.

Телефон наконец подал сигнал: пришло новое сообщение, но не от Ритики, не от Джона.

«Вы сделали ошибку. Вернитесь пока не поздно. Мы знаем, где вы.»

Она ощущала, как страх снова обретает силу. Казалось, за этим сообщением нет человека, только пустота, голос самой тьмы. И в то же время что-то внутри неё настаивало: нельзя бежать, нельзя снова быть жертвой, нельзя исчезать.

Она села на кровать, и вгляделась в кулон, – тонкая трещина в рубине отражала солнечный луч, словно кровавую линию на стекле. Сколько лет она жила в ожидании удара, сколько раз в мыслях прокручивала свои поражения, но всё равно раз за разом возвращалась в тот город, где никто не спрашивал и никто не прощал.

Вечером она вышла во двор. Пахло дымом, жареным нутом, где-то плескалась вода в ведре. Во дворе дети гоняли мяч, старики играли в домино на складном столе. Никто не обращал на неё внимания, но в каждом взгляде мелькало что-то отстранённое, опасливое, как будто все вокруг знали, что происходит, но предпочитали не вмешиваться.

Санадж прошлась по кварталу, словно размечая территорию своей новой жизни. Она ловила на себе взгляды – кто-то смотрел слишком пристально, кто-то слишком поспешно отворачивался. И всё же теперь страх уступал место злости: за все эти годы она так и не научилась быть по-настоящему слабой.

Вернувшись в комнату, она обнаружила на столе записку:

«Сегодня ночью не выходите из дома. Доверяйте только тем, кто рядом, когда пахнет жасмином.»

В этот момент ей захотелось закричать, не от ужаса, а от усталости. Она не знала, чья это игра, кто расставляет для неё знаки, кто следит за каждым её шагом. Но знала, что выхода нет: или она примет правила этого города, или исчезнет здесь так же, как исчезла в прошлой жизни.

На мгновение она закрыла глаза, и вспомнила мать, кулон, первые истории о людях, которые исчезали без следа; голос в темноте, который однажды звал её домой; руки, которые больше не могли защитить. Она плакала впервые за много лет – беззвучно, сдержанно, так, чтобы даже стена не стала свидетелем этой слабости.

Но когда слёзы высохли, внутри осталась только решимость.

Вечер опустился на город с глухой усталостью, словно за целый день Мумбаи истратил все силы на поддержание своей видимости и теперь ждал, пока ночь скроет слабые места. Санадж сидела у окна, смотрела на дрожащие огни соседних домов, слышала, как где-то во дворе кричит ребёнок, как женщины перешёптываются в тени, как снова доносится, неясно откуда, знакомый, пронзительный запах жасмина. Это был не просто аромат: это был сигнал, что кто-то рядом, что тень приближается к её жизни, уже не утруждая себя маскировкой.

В руках она держала кулон, и его вес становился всё ощутимее, как будто в камне хранилась чужая история, не только её память. Она перебирала цепочку, проводила пальцем по трещине в рубине, вспоминала слова матери и чувствовала, как в груди нарастает глухое, холодное упрямство. Было невозможно бежать дальше, не потому что устала, а потому что впереди не было пути, который обещал бы безопасность. Осталась только борьба.

На страницу:
2 из 3