Хранители Севера

– Н-не… могу… – ее голос сорвался на хриплый, бессильный шёпот.

Талли схватила ее за запястья, чтобы удержать, и тут же отдёрнула руки, едва сдержав вскрик. Кожа подруги пылала неестественным жаром. Сквозь неё, словно из самой глубины, пробивалась тьма. Чёрные, извилистые жилы мерцали под тонким слоем кожи, словно ядовитые змеи, пульсируя в такт её бешеному, сбивчивому сердцебиению.

– Чёрт… – выдохнула она, бросив быстрый, панический взгляд на закрытую дверь.

«Бернар… Чёрт… Надо было уйти именно сейчас…»

– Мелисса… – с трудом сдерживая собственную дрожь, она опустилась на колени рядом с кроватью и осторожно, почти боязно, коснулась её леча. – Что происходит? Ты… ты не контролируешь его! Он рвётся наружу!

Девушка с неимоверным усилием повернула голову, не поднимая взгляда. Её тело всё ещё содрогалось, белые волосы прилипли к влажному, бледному лицу. Веки нервно подрагивали, лоб покрылся мелкими каплями испарины, губы побелели. Она едва заметно, почти незаметно качнула головой:

– Я знаю… Я не могу вернуть контроль. Он не поддаётся… он бушует.

Талли сжала пальцы в кулаки до боли, проглотив подступающий к горлу горький ком.

– Но как? Ты же всегда справлялась. Ты – сильнее нас всех. Ты знала, как держать его в узде!

Ответа не последовало, только долгий, судорожный, болезненный вдох, и тихие, предательские слезы. Горячие капли внезапно скатились по щекам и затерялись в её белых прядях.

– Я снова была там… – прошептала она, и в её голосе звучала усталость. – Я думала, что хотя бы здесь, вдали, в этом новом городе, в этой проклятой мягкой постели… я смогу избежать этого места, но я ошиблась. Он… всегда находит меня.

Талли онемела. Ужас сковал её мысли и язык. Она знала. Слишком хорошо знала, что это значит.

– Грань…?

Мелисса медленно подняла глаза, и в их глубине, за краснотой и болью, отразилось то, что не нуждалось в словах. Там был настоящий, глубокий, выедающий душу изнутри страх. И не за себя – за всех них. Она больше не справлялась, а это значило лишь одно: Хаос снова нашел лазейку, снова пробрался сквозь её, казалось бы, нерушимые щиты.

– И… – её голос сорвался на шёпот, – впервые я расслышала их.

– Голоса? – Талли едва слышно повторила, не веря собственным ушам. Это слово, вырвавшееся из губ подруги, упало между ними, как камень, и эхом отозвалось внутри, холодным звоном стали. Её пальцы медленно сжались в бессильных кулаках, ногти впились в ладони, но она не почувствовала боли, лишь ледяное оцепенение, ползущее по венам. Лицо побледнело до мертвенной белизны, а взгляд стал отстраненным, стеклянным, будто разум начал защищаться, отказываясь принимать невыносимую реальность. – Нет… Нет, это не может быть правдой… Этого не может быть…

– Они говорили со мной, Талли. Я слышала их…

– Это невозможно…Мы слишком далеко. Мы должны быть в безопасности… Мы заслужили хоть немного покоя…

Талли покачала головой, пытаясь встряхнуться, вытолкнуть из сознания чудовищные мысли, что заполняли его. Она так надеялась, что здесь, вдали от снежных полей и вечных сражений, они смогут наконец перевести дух. Но реальность оказалась куда жёстче и беспощаднее. Хаос настигал их, словно тень, неотступная и ненасытная, готовая поглотить даже самую маленькую, самую хрупкую искорку надежды. Она прикусила губу до крови, пытаясь сдержать предательскую дрожь, и все-таки выдавила из себя:

– Я думала, мы хотя бы здесь сможем выдохнуть… хоть немного. Хоть одну ночь без страха… без этой чёртовой тьмы. – её голос оборвался, не выдержав.

В Атрее его чувствовали все без исключения. Каждый, кто хоть раз ступал на земли, близкие к Грани, знал это ощущение – тяжёлую, тёмную силу, что пропитывала воздух, словная ядовитая влага. Она была в каждом вдохе, в каждой капле кислого дождя, даже в свете звезд, который казался тусклым и густым. Хаос не нуждался в форме или облике. Он просто был. Всегда. И чем ближе ты был к нему, тем глубже он проникал в разум, в плоть, в самые сны. Особенно остро его чувствовали воины – те, кто носил на себе невидимую, но вечную печать Грани. Их связь с обычным миром истончалась, а с Хаосом – углублялась, становясь болезненной и неразрывной. Со временем он начинал пульсировать в жилах вместо крови. Легкие наполнялись тревогой, как удушливым дымом, а под кожей шевелилась чужая, тёмная сила, то разгораясь слепым гневом, то навевая беспричинный, леденящий страх. Сначала это казалось мелочью – раздражительностью, внезапными вспышками ярости, ночами без сна. Но потом это затягивало, как трясина, и скрыться от этого не было возможности. Постоянная внутренняя война отнимала все силы. Стоило лишь раз дрогнуть, на мгновение потерять контроль, и ты уже почти не жилец. Вернуться из этой бездны удавалось единицам. Остальные либо сгорали заживо изнутри, либо становились частью самой тьмы.

Мелисса тяжело, с хрипом выдохнула, её взгляд остановился на Талли, и в нём читалась тревога. Та, что сидит под кожей, не дает спать по ночам и перехватывает дыхание в самый неожиданный момент. В груди зашевелилось, закралось плохое, липкое предчувствие, что ситуация может быть намного, намного хуже, чем она представляла себе даже в самых худших кошмарах. Перед её мысленным взором вспыхнул образ – бледная, почти прозрачная королева, едва держащаяся на ногах, с глазами, в которых погас последний огонек жизни. Она поморщилась, пытаясь отогнать это видение, мучившее её с самого отъезда.

«Если мы не успеем, если не проведем обряд вовремя… Грань рухнет окончательно. И тогда мир столкнется с ужасом, который не снился ни в самых страшных снах ни одному из нас.»

– Мы же так далеко от зон прорыва… – голос Талли прозвучал надломлено, в нем слышалась мольба и отрицание. – Мы… мы должны быть в безопасности. Мы заслужили это!

Девушка не ответила. Она сама уже не была ни в чем уверена.

– У меня… очень плохое предчувствие, – прошептала она, судорожно обхватив себя за плечи, пытаясь согреть холод, пробравшийся глубоко под кожу и до самых костей. – Он сказал: «Мы скоро увидимся».

Эта фраза не выходила из головы, засев в сознании, как заноза. Слова крутились, не давая ни на секунду забыться. Она не понимала, что это значит. И это незнание, эта неизвестность пугали больше всего.

«Что он имел в виду? И… сколько у нас еще осталось времени?»

Талли почувствовала, как в груди болезненно и резко сжалось. Будто ледяной ком стиснул сердце, не давая сделать полный вдох. Слова Мелиссы: «Мы скоро увидимся» – висели в воздухе, звуча как зловещее предвестие чего-то неминуемого и страшного. Её пальцы непроизвольно сжались в бессильных кулаках, ногти впились в ладони, оставляя на коже красные полумесяцы.

Мелисса резко вскинула голову, и в её взгляде, еще не до конца свободном от ночного кошмара, вспыхнула знакомая решимость.

– Мы должны разобраться во всём, как можно скорее, и вернуться домой. – Она сделала короткую, тяжелую паузу, собираясь с мыслями. – Где Бернар?

– Он ушёл на встречу с информатором. Ты ещё спала. Он сказал, что наблюдение за нами сейчас слабое, у них другие заботы. И решил, что в одиночку будет меньше риска и шума.

Мелисса промолчала. В обычной ситуации она бы вспылила, потребовала немедленных объяснений, упрекнула обоих за беспечность и самонадеянность. Но сейчас всё было иначе. Мысли путались, сбиваясь с привычного ритма. В груди ещё глухо пульсировал отголосок недавнего ужаса, а мир вокруг всё ещё казался зыбким, ненастоящим, вот-вот готовым рассыпаться. Она лишь тихо кивнула, механически соглашаясь. Потом медленно, будто сквозь сопротивление воздуха, откинула со лба прядь белых волос, прилипших к влажной коже, и сделала шаг к распахнутому окну. В лицо ей ударил резкий порыв прохладного ночного воздуха.

– Так даже лучше, – сказала она, и на её губах дрогнула слабая, почти призрачная улыбка. – Прогуляемся? Мне нужно… развеяться после такого сна, и проветрить голову.

Она сделала глубокий, почти жадный вдох, впуская в себя всё: ночную прохладу, чужие запахи, пытаясь вытеснить остатки липкой тьмы, что еще цеплялись клубами за края её сознания.

Талли молча подошла ближе, осторожно коснувшись её плеча.

– Мне тоже не помешает. – Её улыбка была натянутой, искусственной. Она изо всех сил старалась держаться бодро, но Мелисса отлично видела: тень тревоги еще не отпустила её, затаившись в глубине глаз.

– Отлично. Тогда пошли.

Девушка резко развернулась, направляясь к двери, но, проходя мимо большого, в пол, зеркала в позолоченной раме, вдруг замерла на месте. Взгляд машинально скользнул по отражению, и она увидела там незнакомку.

То же строение лица, та же бледная кожа, те же знакомые до боли черты, но как будто что-то самое важное внутри погасло, умерло. Щёки слегка впали, отчего скулы выступили резче, а кожа казалась почти прозрачной, мертвенно-фарфоровой. И глаза, когда-то яркие, полные огня и непоколебимой воли, теперь смотрели пусто и отрешенно. В них не было ни привычной ярости, ни страха, ни даже тени прежней веры. Лишь тихая, вязкая, бездонная пустота, какая бывает у человека, что продолжает двигаться и дышать, но внутри уже давно и безнадежно сломлен. Уголки её губ дрогнули, сложившись в едва заметную, горькую и бесконечно уставшую усмешку.

– Мне никогда не убежать, – выдохнула она так тихо, что звук потерялся в шепоте вечернего ветра за окном, и она сама едва расслышала собственные слова.

И всё же, это была единственная правда, что у неё оставалась. Она не успела договорить фразу вслух, но её израненная, уставшая душа беззвучно допела: …от него. От себя. От этого вечного холода внутри.

Глава 10

Торговый район гудел, как растревоженный улей, и дышал, как живое существо. Он был похож на бурлящее море, где вместо волн – люди. Они текли по улицам сплошным потоком, сталкивались, расходились, сновали туда-сюда с тюками, корзинами и тележками. Воздух звенел от их голосов, звяканья монет, хруста упаковок и лязга железа. Особенный аромат наполнял здешний воздух. Пряный дух жареных орехов вился рядом с едким дымом от жаровен. Сладковатая кислинка спелых фруктов из соседней лавки боролась с терпким ароматом дубленой кожи и резким букетом восточных специй, которые горками лежали на прилавках. А над всем этим висела легкая пыль, поднятая с тюков дорогой ткани, что разворачивали прямо на улице.

Улицы здесь были мощёные, камни отполированы тысячами ног до блеска в одних местах и разбиты в других. Они уводили в узкие переулки, где за каждым поворотом таилось что-то новое: то подземная мастерская, из которой доносился стук молотка, то лавочка под старой каменной аркой, торгующая диковинками из далеких стран. Между плитами кое-где пробивалась упрямая зеленая травка – природа напоминала, что жизнь берёт свое, даже среди камня. Дома стояли вплотную друг к другу, будто старые приятели, подпирающие друг друга в давней дружбе. Стены их были выкрашены в тёплые, выгоревшие на солнце цвета: песочный, терракотовый, бледно-желтый. На солнце они казались золотыми. Черепичные крыши пестрели всеми оттенками красного и коричневого, а из открытых настежь окон доносились самые разные звуки и запахи: вот пахнет свежим хлебом, вот слышен детский смех, а откуда-то сверху льется грустная мелодия старого струнного инструмента.

Здесь можно было купить всё что угодно: от простой глиняной кружки и дешёвой ткани до древних книг в потрёпанных переплетах и диковинных безделушек, о которых в столице уже давно забыли. Пряности лежали яркими горками: куркума желтела, как растёртое в порошок солнце, шафран прятался в шёлковых мешочках, словно драгоценность, а чёрный перец блестел, как мелкие бусины. Над головами покачивались на скрипучих цепях вывески – одни были криво написаны от руки, другие выжжены на дереве. На них красовались загадочные названия: «Уголок Семи Ветров», «Дом Востока», «Одиннадцать Западных Камней».

А тем временем торговцы наперебой зазывали покупателей, выкрикивая свои товары с таким азартом, будто участвовали не в торговле, а в настоящей битве за внимание прохожих:

– Только сегодня! Восточные украшения – серебро, бирюза, кораллы! Камни из самой Шан’Кары! Тебе, красавица, со скидкой!

– Свежая выпечка! Лепёшки с мёдом и орехами! Горячие, с пылу с жару! – донёсся голос из соседнего закоулка.

– Амулеты от сглаза, на удачу, на любовь! Работают – зуб даю! – подмигнул торговец в поношенной шляпе, держа пригоршню побрякушек.

У рядов с тканями, стояла особенно удушающая жара. Портнихи, с лицами, покрасневшими и лоснящимися от зноя, яростно спорили у прилавков, и их крики сливались в один сплошной гул. Их загорелые и умелые руки со вздувшимися от работы венами, взмывали вверх, словно птицы, и размахивали в воздухе отрезами материи, которые сверкали на солнце и переливались всеми цветами радуги. Каждая жестикулировала так отчаянно, с таким огнем в глазах, будто речь шла не о цене за лоскут шёлка, а за право быть лучшей, самой искусной мастерицей в городе. Они щупали ткань, мерили пальцами ширину, шурша ладонями по его прохладной и невероятно гладкой поверхности, и чуть не сходились в настоящей драке за особенно удачный моток, привезенный из самых песчаных пустынь – тонкий, как утренняя паутина, но на удивление прочный. Таким шёлком, ходили слухи, облачали знать на далеком юге, и такой тканью можно было завоевать внимание целого королевского двора.

– Это не шёлк, а мечта самой пустыни! – выкрикнула одна из женщин, уже запихивая в свою холщовую сумку драгоценный трофей и даже не дожидаясь сдачи, словно боялась, что кусок вот-вот испарится в воздухе.

Её восторженный крик тут же потонул в новом, более грубом и металлическом грохоте, донесшемся с противоположной стороны улицы.

– Оружие! Мечи, топоры, луки! Острые, как сама смерть! – надрывался продавец, и его голос резал воздух, словно один из тех клинков, что он предлагал.

Его лавка и соседние с ней выглядели не как простые торговые точки, а как настоящие маленькие бастионы, готовые к осаде. Грубые дубовые двери, тяжёлые, обитые потемневшим от времени железом, со старинными коваными замками, висящими, как устрашающие талисманы. Узкие оконца защищали частые железные решетки, а внутрь, кажется, впускали не всех подряд, а только по одному, оценив взглядом толщину кошелька и серьезность намерений. А внутри, в прохладном полумраке, лежало настоящее оружейное великолепие: длинные мечи, отполированные до зеркального блеска, с древними таинственными рунами, выточенными вдоль клинка; топоры с устрашающими гравированными узорами на массивном обухе; изогнутые, коварные на вид кинжалы с чёрными, липкими от смолы рукоятями. Даже обычный боевой лук здесь выглядел как произведение искусства – идеально выгнутый, с тончайшей серебряной насечкой и бархатной обмоткой там, где лежат пальцы лучника.

Чуть поодаль, в узком переулке, начинался совсем другой мир, царство иной, тихой стихии. Там царили не звон металла и не оглушительные крики торговцев, а мягкий, приглушенный свет от цветных витражей и густой, терпкий, почти осязаемый аромат. Воздух был насыщен запахами сушёных трав, древесных смол, сладковатых капель эфирных масел и чего-то еще, неуловимого и мистического. Лавки зельеваров походили на крошечные аптеки из старинных сказок: тёмные, заставленные доверху полками, на которых теснились сотни склянок и бутылочек странной формы. Каждая ёмкость была старательно подписана от руки затейливым почерком с загадочными завитушками: «Настойка ясного разума», «Зелье исцеления глубоких ран», «Сон без сновидений». Содержимое переливалось всеми цветами – от лазурно-синего, как ночное небо, до густо-рубиново-красного, как застывшая кровь. Где-то на заднем плане тихо шипело в медном тазике, где-то что-то медленно варилось, а сквозь приоткрытую дверь одной из лавок доносился низкий, гортанный напев – хозяин, сухонький старичок в тёмных одеждах, что-то шептал над своим новым творением, и это было похоже на заклинание.

И среди всей этой пёстрой, шумной, яркой жизни, бесшумно скользили, как вода между камнями, маленькие беспризорники. Одетые в лохмотья, в рубахах с прорехами на локтях и куртках с разной длиной рукавов, некоторые и вовсе босиком, они были частью этого рынка, его тенью. Их глаза, быстрые и цепкие, горели уличной хитростью и живым, не по годам острым умом. Они появлялись из ниоткуда и растворялись в толпе, словно призраки. Вот один, мелкий и вертлявый, с беззаботным видом протянул руку к лотку с фруктами, и уже через мгновение спелое яблоко бесследно исчезло в его просторном рукаве. Другой, постарше, ловко прошёл мимо зазевавшегося купца, легкое движение бледных пальцев – и кошель с монетами уже перекочевал в его карман, даже не задержав на жертве взгляда. Они были призраками изнанки этого великолепия, живым напоминанием того, что за блеском золота и шёлка всегда прячется тень.

– Эй! – взревел один из торговцев, хватаясь за пустую кожаную сумку у пояса. Лицо его побагровело от ярости и беспомощности. – Воры! Опять вы, гады!

Но его крик утонул в общем рыночном гуле, а в ответ ему лишь мелькнул в переулке оборванный подол рубахи, донесся насмешливый топот босых ног по булыжникам – и всё стихло. Эти юркие тени знали каждый закоулок, каждый тёмный двор, каждый проход между домами. Улицы принимали их, укрывали, как старые друзья. Они растворялись в городе, и если ты не видел, куда именно они свернули, то поймать их было всё равно, что пытаться удержать в ладонях дым. Ни один стражник в своих латах и с алебардой никогда не мог угнаться за их голыми пятками, мелькавшими в толпе.

Бернар двигался сквозь толпу, стараясь не задевать плечами разгорячённых горожан. Он сжимал челюсти до боли, чувствуя, как гнев и раздражение подкатывают к горлу едким комом. Длинный тёмный плащ, без единого украшения, скрывал его с головы до пят. Мягкая, но плотная ткань струилась за ним бесшумной волной, не шурша, а лишь слегка колышась в такт шагам. Капюшон был натянут так низко, что из-под его тени виднелся лишь острый подбородок да прядь белоснежных, неестественно белых волос, выбившаяся на лоб. Одной рукой, спрятанной в складках ткани, он инстинктивно прижимал край капюшона, опасаясь, что порыв ветра или неловкий толчок сорвёт его – и тогда всё, маскарад закончится.

Он ненавидел этот проклятый город всем нутром. Лавки с их крикливыми вывесками мелькали по бокам, раскачиваясь на скрипящих кронштейнах прямо над головами. Торговцы надрывали глотки, перекрикивая друг друга, зазывая покупателей с притворной радостью, будто на самом деле приглашали на праздник, а не на грошовую сделку. Воздух был густой и липкий, спёртая смесь запахов жареного на углях мяса, сладкой корицы, человеческого пота, раскалённого на солнце камня и чего-то ещё – кисло-сладкого, тягучего, доносящегося из лавки со странными восточными сладостями. Каждый звук впивался в его сознание занозами: беззаботный хохот детей, бегущих с палочкой сахара в руках, оглушительный скрежет колес телеги, проехавшей в сантиметре от него, приглушённый шёпот за спиной. Белград был для него не просто чужим. Он был враждебным в своей нарочитой, глупой, беспечной жизни. Эти люди были расслаблены, поглощены ничтожными заботами о выборе шёлков, ароматных масел или ярких лент. Они смеялись, ссорились из-за пары медяков, охотились за сиюминутной выгодой, абсолютно не понимая, не чувствуя, что хрупкий мир, в котором они существуют, куплен дорогой ценой и держится на крови таких, как он. Они просто забыли. И это забвение, эта слепота, была самой опасной и самой глупой роскошью, которую они могли себе позволить. Он с горечью вспоминал, что когда-то и его народ позволил себе ту же слабость – и дорого за это заплатил.

Юноша резко напряг плечи, пробираясь сквозь плотную, душную вереницу тел. Внезапный порыв ветра ударил сбоку, заставив полы плаща трепетать, но он успел вовремя прижать капюшон рукой. И в ту же секунду – неожиданный удар. Лёгкий, но стремительный. Кто-то маленький и юркий врезался в него с такой силой, что он едва удержал равновесие и не отшатнулся на стоявшего позади торговца фруктами. Он резко замер на месте. Руки под плащом инстинктивно сжались в кулаки, а челюсти свела судорога сдержанной ярости.

– Ох! Простите, я не заметила… – раздался мягкий, сбивчивый и немного запыхавшийся голос.

Бернар напрягся ещё сильнее. Его пальцы сами потянулись к поясу, туда, где под складками ткани скрывался холодный клинок кинжала. Медленно, почти угрожающе, он обернулся.

Перед ним стояла девушка. Очень юная, лет восемнадцати, не больше. Её почти невесомую фигуру обрамляла пышная копна тёмных, почти чёрных волос, ниспадающих тяжёлыми волнами до самой талии. Огромные карие глаза, широко распахнутые, смотрели на него с неподдельным испугом. Она инстинктивно отшатнулась, споткнувшись о край мостовой, и едва не упала, но её вовремя подхватила и удержала подруга – такая же юная, но с уже твёрдым и колючим взглядом.

– Астра, ну ты что? Мы опаздываем! Мадам будет ругаться! – прошипела спутница, раздражённо хватая её за руку и пытаясь оттянуть прочь, бросив на незнакомца в плаще быстрый, оценивающий и явно недружелюбный взгляд.

Но кареглазая незнакомка не сразу позволила увести себя. Что-то в этом высоком молчаливом юноше приковало её внимание, заставило замереть на месте. Он был не просто чужим, он выглядел так, будто явился из другого измерения, со страниц мрачной легенды. Его прямая, гордая осанка, его широкая, собранная фигура под плащом – всё в нём резко контрастировало с мягкими, округлыми формами горожан, которых она привыкла видеть. Даже в глубокой тени капюшона угадывались резкие, холодные черты лица и пронзительный взгляд, сверкающий, как осколок льда в утреннем свете. И в этом взгляде читалась такая бездна отчуждённости, скрытой силы и чего-то по-настоящему тёмного, что по её спине непроизвольно пробежала мелкая дрожь смешанная со странным, необъяснимым интересом.

Подруга, фыркнув, уже тащила её за собой, и Астра, спотыкаясь, наконец позволила увести себя, исчезая в толпе шаг за шагом.

Бернар с глухим недовольством проводил их взглядом, а затем его внимание приковало здание, в которое они скрылись. Оно выбивалось из общей рыночной картины, как яркое пятно. Фасад, целиком отделанный панелями из тёмного красного дерева, будто тлел изнутри, отливая медью и золотом. Тёплый, насыщенный, почти огненный цвет яростно контрастировал с блёклыми, песочного оттенка стенами соседних лавок. Дверь – низкая, массивная, из того же дерева, с тяжелыми бронзовыми ручками в виде причудливо раскрытых цветочных лепестков. Над ней висела кованая вывеска: алая роза, неестественно крупная, будто выкованная из расплавленного рубина и отполированного золота. Под ней вилась изящная надпись: «Дом Роз». Оттуда, из-за прикрытых штор, доносился приглушённый, но громкий женский смех, звон бокалов, обрывки какой-то томной мелодии. Сквозь плотные ткани окон, подсвеченных изнутри мягким, золотистым светом, смутно угадывались силуэты. Слишком близкие, слишком переплетённые друг с другом силуэты. Прохожие, проходя мимо, невольно замедляли шаг, скользя взглядами по нарядному фасаду, но затем почти всегда торопливо отводили глаза. Кто-то – с жадным, неприличным любопытством. Кто-то – с неприкрытой завистью. Кто-то – с брезгливым осуждением. Но никто не оставался равнодушным. Это место дышало запретным плодом, и этот аромат был сладок и опасен.

Юноша нахмурился, и его губы сами собой скривились в гримасе отвращения под тенью капюшона. Заведение лоснилось показным богатством, кричащей вычурностью, но во всей этой красоте сквозило что-то неприличное. Он не был склонен к поспешным выводам, но ему не потребовалось и минуты, чтобы понять суть этого места. Он видел, как туда входили мужчины. Только мужчины. Один за другим. Большинство – в дорогих, но неброских плащах, с надвинутыми капюшонами, скрывающими лица. И у всех у них был один и тот же взгляд – быстрый, крадущийся, полный внутренней борьбы, словно они тайком пробирались не через этот порог, а сквозь собственную совесть, стараясь не разбудить в ней стыд.

И всё же любопытство, его старый и коварный враг, на миг опередило врожденную осторожность. Бернар сделал несколько шагов в сторону здания, стараясь слиться с тенью от соседнего дома. Как раз в этот момент массивная дубовая дверь, украшенная коваными узорами, бесшумно распахнулась, впуская внутрь двух новых посетителей. Они вошли с непринуждённостью, граничащей с наглостью, будто в том, чтобы оказаться здесь, не было ровным счётом ничего постыдного. Волна воздуха изнутри ударила ему в лицо, и он на мгновение замер. Внутри царила атмосфера удушающей, изысканной роскоши, но не той, что рождает восхищение, а той, что давит. Это была притворная, ненастоящая роскошь. Она не согревала, а хищно обволакивала, как парфюм со сладким, но подозрительным запахом. Полы были застелены мягкими, глушащими шаги коврами с замысловатыми восточными узорами, по которым скользили туфли и босые ноги. Потолок, расписанный сияющими масляными красками с изображением томных нимф, казалось, давил сверху. Вдоль стен ниспадали тяжелые бархатные шторы цвета спелой сливы, создавая иллюзию интимности и полумрака даже в просторном зале. Воздух звенел от приглушенного звона хрустальных бокалов, взрывов искусственного, слишком громкого смеха и тихой, навязчивой музыки. Повсюду были женщины. Женщины в одежде, которую сложно было назвать нарядами – это были скорее лёгкие, полупрозрачные тряпицы, сотканные из тончайшего шёлка и чужих нескрываемых желаний. Они встречали гостей с заранее заученными, отточенными репликами и идеально выверенными, плавными жестами. Их улыбки были сладкими и липкими, как прокисший сироп. Движения – отточенными, искусственными, но от этого не менее притягательными для тех, кто пришел сюда за забвением. Их взгляды скользили по залу игривыми, обольстительными искорками, но за этой игрой сквозила глубокая, бездонная, как колодец пустота.