Милаха, крысы и Тихий Пожиратель

Я работал в ночную, днем у меня оказалась пара часов для сна. Настоящая драгоценность. Но не в этот день. Очнулся от того, что кто-то острым металлическим предметом касался моего лица. Хотел вскочить. Но не дали. Они все были здесь. Кривой Сэм стоял у двери, а остальные нетерпеливо скакали рядом.

– У-у-у, – тихо подвыл рыжий. – А что это наша детка спит? А что это она забыла своих лучших друзей?

Я дернулся. Но три бритвы, одна – у глаза, вторая – у горла, третья – у рта, остановили.

– Не-не-не, – опять зашептал рыжий. – Мы не Бийко, мы по-тихоньку. Пока только это.

Я даже не увидел, как он двинул рукой. На плече остались три тонких пореза, моросивших алыми каплями.

– Видишь? Все. Ты помечен. Нами. Поохотимся? А то столько шума, а нам – ничего. Так же неправильно? Да? Кивни.

Одна из бритв переместилась на затылок. И я кивнул.

– Во-от. Молодец. Потом скажем тебе, куда приходить. Придешь. И все. Поиграем и иди себе. Развлекайся со здоровяком сколько влезет. Но мы – всегда! – всегда первые. Усек?

– Уходим, – рявкнул Кривой Сэм. Выскользнул из блока. За ним серыми тенями шмыгнули остальные «волки». Почему-то от двери невыносимо несло дерьмом.

Бийко подошёл к двери. Но входить не торопился.

Стоял, низко наклонив голову, и что-то разглядывал там, на входе. Его массивная фигура заслоняла свет из коридора, отбрасывая длинную тень прямо ко мне. Я сидел, прижавшись к стене, и чувствовал, как сердце колотится где-то в горле.

Потом он медленно зашёл. Тяжело. Нарочито медленно.

Остановился посередине блока, огляделся. Взгляд скользнул по разбросанным вещам, по скомканному одеялу, по следам грязи на полу. И наконец упёрся в меня.

Я не шевелился. Не поднимал глаз. Боялся даже дышать. Бийко сделал несколько шагов.

Раз. Два. Три. Остановился прямо передо мной.

Потом сел. Не церемонясь, схватил меня за шиворот, стащил с койки. Встряхнул так, что зубы клацнули, и приблизил своё страшное лицо.

– Сейчас.

Его голос был тихим. Но в нём не было ни капли мягкости.

– Чётко и внятно. Что. Они. Сделали?

Я сглотнул.

– Правду. Гово́ри.

Дрожь пробежала по спине. Я больше не мог её сдерживать. Молча показал на плечо.

Бийко нахмурился, разглядывая три тонких пореза. Его лицо оставалось каменным, но в глазах что-то вспыхнуло.

– Всё? Точно? – переспросил он, и в голосе появилась какая-то новая нота. Не злость. Не угроза. Что-то хуже.

– Говори правду. Это теперь важно.

Я зажмурился.

– Не ссы.

И тут я сломался.

– Они… Они сказали, что я теперь их… – Голос предательски дрогнул. – Что я должен прийти, когда они скажут… Иначе…

– Иначе что?

– Иначе будет хуже.

Бийко замер. Потом медленно разжал пальцы. Я рухнул на пол, едва удерживаясь от того, чтобы не обхватить голову руками.

Он поднялся.

– Хорошо.

Это прозвучало как решение.

– Теперь слушай внимательно.

Я поднял голову.

– Ты никуда не идёшь. Ни к каким «волкам». Ни к кому. Понял?

Я кивнул.

– Если они снова придут – ты орешь. Как последняя тормознутая телка. Прямо в уши всему блоку.

– Но…

– Без «но». – Он перебил меня. В его голосе впервые зазвучало что-то похожее на злость. – Они не банда. Они – стая. И если один из них захочет тебя рвать – остальные прибегут. Поэтому ты не ждёшь. Не думаешь. Орёшь.

Я снова кивнул. Бийко повернулся к выходу.

– И ещё одно.

Я замер.

– Больше они к тебе не полезут. Не ссы.

Он сказал это так, что я поверил. Потом вышел, оставив меня сидеть на полу в полной тишине.

Только запах дерьма у двери напоминал о том, что «волки» были здесь. И что они вернутся.

У Бийко, как и у всех остальных, были плохие и хорошие дни. Самым плохим днем у всех был день связи с родственниками. Заключенные готовились заранее, даже прихорашивались и стирали белье. Но лишь единицы после завершения сеанса связи не напивались в стельку или не устраивали истерик. В том числе и всем вокруг.

Случались и счастливые исключения. Неожиданно у Крота была большая семья, которая хоть и общалась с ним удаленно, но очень чувственно. Ко мне и к Мажору (вот это поворот!) никто на сеансы не приходил. Жили себе спокойно. К Бийко на сеансы связи приходили. Мать.

Маленького роста квадратная женщина с развевающейся седой кудрявой гривой и вечным геологичесским молотком в руках. Слышно было по всей Милахе. Как она, яростная, седая, орёт на Бийко через экран: «Ты, говнюк, моего сына даже ложкой покормить не можешь?!». Её голос в сеансах связи пугает даже капитана. А она орет на всех через сеансы: «Я вас, мрази, по спутникам найду!» И это не пустые угрозы – она действительно прилетала на одну колонию с проверкой. Начальство получило по шапке. Неожиданно сильно. Оказывается, она, несмотря на то, что совершенно сумасшедшая, очень ценный кадр. Ее берегут в «Содружестве», и ее слова имеют вес! Вот только она напрочь забыла, что при инциденте на «Титане» ее второй сын, Кирилл Бойко, погиб. Брат-близнец Бийко. На его глазах. И теперь она путается. Ей кажется, что на каждом удаленном свидании – один из сыновей. И оба они – в тюрьме. Когда она узнает Виктора – это хороший день. Когда думает, что Виктор – это Кирилл, очень-очень плохой день. Бийко молчит. И кивает, слушает проклятья, что два преступника в одной семье даже для нее – это слишком. Он кивает. И молчит. Потом он просто выходит из студии связи. Сюда. На Милаху. И его уже никто не может остановить.

Бийко всегда молчит, но этот день был очень плохой.

«Волки» так торопились доказать себе ли, мне ли, что они крутые и главные, что не удосужились подумать. А какой сегодня день? Плохой? Хороший? Они просто «Волки», их много, все доставалось легко. До этого случая.

Я сидел в блоке, как и было сказано. Несколько раз мимо пробежал Мажор. Раз прошел Кривой Сэм. Посвистели. Пощелкали пальцами. Разозлились.

Кривой Сэм заскочил в блок. Огляделся. Сразу ко мне.

– Мне, что, за хвост тебя вытаскивать, поц? Тебе сказано: выходи, что еще? Осмелел? Отъелся?

И схватил за шиворот, дернул. Скажу честно. Я заорал. Вот не знаю, как орут тормознутые телки, но я орал. Сильно.

Признаю, Кривой Сэм был в шоке. И на то, чтобы он рот мне заткнул кулаком, понадобилось время. Стало тихо. Почти.

Потому что зашел Бийко. Как всегда, сутулясь в дверном проеме и наклоняя голову. Сэм сразу отпустил меня. Бийко был совершенно спокоен.

Как фюзеляж корабля перед входом в атмосферу.

– Что, Сэм… – Голос его был тихим, ровным. – Ты в последнее время имеешь виды на мой блок?

И даже улыбался. Единственный глаз Сэма заметался по стенам.

– Я… мы просто…

– Сегодня. Через час. Машинный отсек.

Бийко сделал шаг вперёд. Еще один.

– Можешь набрать с собой столько шакалов, сколько раздобудешь.

Сэм попытался ухмыльнуться.

– А если я откажусь?

Бийко наклонился к нему.

– Тогда я начну прямо сейчас. Оторву башку тебе здесь. На глазах у всех. А потом найду твоих «Волков». Им будет хуже.

Тишина. Сэм понял. Сегодня – плохой день.

Он кивнул.

– Ладно.

И выскользнул из блока.

Бийко повернулся ко мне. Посмотрел недобро.

Видимо, через час «Волки» узнают, почему Бийко – последний, кого стоило злить.

Через сорок минут пришел Крот.

Он вошёл неспешно, точно решил заглянуть на огонёк к старому приятелю. Но пальцы его – кривые, с жёлтыми ногтями – слегка подрагивали.

– Ну что, герой, – хрипло кашлянул он, усаживаясь, – затеял ты…

Бийко не ответил. Он стоял спиной, методично протирая кибер-руку тряпкой, смоченной в машинном масле. По спине его, через рваную робу, тянулся шрам – старый, белесый, как след от удара плетью.

– Сэм – парень не простой, – продолжал Крот, выуживая из кармана смятую папиросу. – Молодой. Ну, погорячились они с пацанами…

Тряпка в руке Бийко замерла.

– Мой блок, – прозвучало тихо. Голос ровный, но в нём что-то дернулось, как натянутая струна перед разрывом.

– Да ладно, кусок металла…

– Изгадили дверь моего блока.

Крот замер с папиросой на полпути ко рту. Глаза Бийко, обычно бледные, как лёд, теперь стали красными. Не от ярости. От другого, куда более страшного – от того самого, что заставляло даже надзирателей отводить взгляд.

– Они… Исправят. – Крот неожиданно сглотнул. – Залижут, если надо. Всё будет чисто.

Тишина.

Где-то в глубине машинного отсека со скрежетом заработала турбина. Свет ламп трепыхался, превращая тени в нечто живое, подвижное.

– Да, – наконец сказал Бийко.

Он развернулся. В руке у него был гаечный ключ – старый, заляпанный маслом, с рукоятью, обмотанной проволокой.

– Вылижут.

Крот резко поднялся.

– Те, – добавил Бийко, проводя пальцем по металлу, – кто останется.

Бийко велел сидеть в блоке и чтоб носа не высовывал. Плюс ко всему, я внезапно свалился с температурой. Возможно, от стресса.

Тело ломило, в висках стучало, а в ушах стоял глухой звон – будто кто-то бил в таз. Но даже сквозь жар и слабость слышал.

Машинный отсек. Там, в глубине корабля, где грохотали насосы и скрежетали шестерни, что-то происходило. Сначала – один удар. Глухой, тяжелый, как падение тела.

Потом – тишина. Следом – крики. Ужаса. Абсолютно животные.

Я прижался к стене, пытаясь провалиться сквозь нее.

Кто-то бежал по коридору. Заскочил в блок. Мажор.

Совершенно белое лицо, залитая кровью роба. Заметался. Еще чуть-чуть и полез бы на стены.

– Сделай же что-нибудь!! В общий нельзя, там сразу найдет! Да отомри ты, Хромой! Быстро давай! Он же… Их… Руками! Жить хочу. Ботан, скорей! Ботан!

Я ничего не мог придумать. Стащил с кровати матрас. Мажор юркнул и распластался, как лист на земле. Свалил матрас на него. Сел сверху.

– Ты там не задохнешься?

– Заткнись, – задушено сипел Мажор. – Забудь, что я здесь. А то он найдет. Молчи.

Раздался странный звук у входа. Я обернулся и застыл. В проеме двери, залитом красным аварийным светом, стояла фигура.

Высокая. Широкая. Страшная. Кибернетическая рука свисала, капая чем-то густым на пол. Лицо в тени. Только зубы поблескивают. Но я знал – это не Бийко. Потому что Бийко никогда не улыбался так. Я не видел глаз. Только темноту под тяжелым лбом. Через несколько мучительных минут фигура развернулась и ушла. Тяжело. Медленно. Не оглядываясь. Я сидел, прижавшись к стене. Мажор не издавал ни звука. Даже не дышал.

В блоке пахло кровью. А в коридоре все еще звучали шаги.

Когда Бийко вернулся в блок, он вошел не как обычно – глухой тяжелой поступью, от которой дрожали капсулы. Сейчас шел тихо, стараясь не разбудить спящих. Весь в крови.

      Такой, что впитывается в кожу, въедается под ногти, остается в складках ладоней. Темная кровь. Он не смотрел на меня. Прошел мимо, не замечая. Помотался по блоку – взял мыло, тряпку, снял робу. И ушел.

Я прислушался. Шаги удалялись в сторону душевой. Его очень долго не было. Мажор, сверкая пятками, ускакал в общий блок. Он тоже не смотрел на меня.

Я не выдержал. Стремно. Жуть как. Упорно лезло в голову вообще всякое. Ну и мне-то что…Если все плохо, найдут утром. Черт, черт.. Вот ведь влипну! Позорище. Опять все не так. Зачем мне еще и это. С душевой, тем более по ночам, вообще не знаешь на что нарвешься. Или на кого. Или что там происходит. Так – дебил, и не так – дебил. Эх, что мне терять! Кроме своих цепей. Встал и пошел за Бийко. Казалось, душевая была пустой. Только двое новичков жались у входа, боясь зайти. Но…

Бийко сидел на полу, прислонившись к холодной кафельной стене. Ледяные струи душа хлестали сверху, смывая кровь – и его, и чужую. Вода заливала лицо, стекала по впалым щекам, смешиваясь с потом и грязью в мутные розовые ручейки.

Его массивное тело было изрезано – десятки тонких, длинных, аккуратных порезов, будто кто-то старательно выводил на коже кровавые иероглифы. На груди, на животе, на руках – везде, куда могли дотянуться бритвы. Особенно много их было на правом боку – там, где не доставала кибернетическая рука. Глубокий порез под левым глазом медленно сочился, размываясь водой.

Кибер-рука дергалась, пальцы непроизвольно сжимались и разжимались – где-то в суставах застряли осколки бритв, мешая работе механизмов. По металлическим пластинам стекала ржавая вода, смешанная с маслом и кровью.

Глаза полуприкрыты, дыхание ровное, слишком ровное для только что закончившейся схватки. Как будто он… Как будто он даже не чувствовал боли.

Только когда вода попадала в особенно глубокие порезы, его веки чуть вздрагивали. Но даже тогда он не стонал, не кряхтел – просто сидел, принимая ледяной душ, пытаясь смыть с себя не только кровь, но и что-то еще. Что нельзя было увидеть, но оно явно оставалось на нем, несмотря на всю эту воду.

Я подошел ближе.

– Бийко…

Тот не ответил. Наклонился, попытался его поднять. И тогда…

Он меня схватил. Потащил. Я заорал, как та самая телка. Протез грохнулся о стену, робу порвало в клочья. Бийко прокусил мне плечо – точно в те три пореза, что оставил Мажор.

Барахтались в воде и крови. Чужой. Своей. Уже не понять.

Он оттолкнул меня и поднялся. Я отполз, прижимая руку к плечу. Там, где раньше моросили три тонких пореза, теперь горел укус.

Он развернулся, пошел к выходу. Остановился у двери.

– Выйдешь… после меня. Минут через семь.

И ушел.

Я сидел на мокром полу. Вода хлестала в лицо. А в голове крутилась только одна мысль: «Что это было?».

Утро на «Милахе» началось с того, что Старпом влетел в блок с таким выражением лица, будто его лично обмазали космической смазкой и выставили на всеобщее обозрение.

– Что у вас тут, зверята, ночью произошло?! – рявкнул он, озираясь по сторонам. – Что за фестиваль? Почему новички до подъема ломятся ко мне в каюту, с соплями и слезами, что хотят жить хоть в лаборатории, хоть в реакторе, только не там, где Бийко?!

Я сидел на своей койке, сжимая руками разорванную робу. Плечо ныло от свежей метки. Старпом уперся взглядом.

– Ботан! У тебя есть претензии к руководству?

– Н-нет… – прошептал я, не поднимая головы.

– Ты уверен?! У тебя все в порядке? А то у нас тут целая эпическая сага разворачивается! Куча свидетелей. И на этот раз все всё знают и видели своими глазами!! С чего бы это?!

Старпом глянул на Бийко, который стоял у стены, абсолютно безучастный, точно вся эта суета его не касалась.

– А ты, Бийко, с каких пор начал метки ставить?! – Старпом закатил глаза. – Ты, что, ориентацию сменил? Или просто в конец оборзел?

Бийко не ответил. Просто пожал плечами.

– Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю! – взревел Старпом. – Почему из «Волков» осталось двое, да и те в полудохлом состоянии?!

Бийко наконец поднял глаза.

– Не умели себя вести.

– А-А-А!!! – Старпом схватился за голову. – Да вы все тут рехнулись!

Он ткнул пальцем в сторону двери, где два оставшихся «Волка» – бледные, дрожащие – усердно вылизывали пятно у входа.

– Это что за цирк?!

– Убирают за собой. Обещали исправить, – равнодушно бросил Бийко.

Старпом замер.

– Охренеть.

Он провел рукой по лицу, будто пытаясь стереть с себя эту реальность.

– Ладно. Быстро собрались и пошли на работу! И если в ближайшее время хоть кто-нибудь пропадет, или кто-то начнет лизать чью-то дверь, или вдруг ни с того ни с сего найдет новую любовь и начнет метки ставить – отправитесь в карцер все, жабьи дети! На неделю! А там и до печи недалеко!

Огрызнулся на Бийко:

– А ты… Ты, дружок, совсем уже. Тебе лечиться надо. Хоть у Химик-Дока, хоть у звёзд в апреле.

Бийко усмехнулся.

– Как скажешь.

Старпом хмыкнул и понесся, но у самого выхода притормозил.

– А может, ты и прав. Сейчас тише будет. Мы тут все – крысы. Волкам здесь не место. А ты!! – И его палец обратился ко мне. – Я всегда знал, что такие – не к добру. Смотри у меня!

Вышел, хлопнув дверью так, что задрожали стены.

Я сидел, не двигаясь. «Волки» продолжали лизать дверь. А Бийко…

Покопался в своей бездонной койке, выудил оттуда чистую робу. Кинул мне.

– Не сиди. Давай быстро. Работаем.

И вышел. Как ни в чем не бывало.

ГЛАВА 4. ЯБЛОКО.

Вечером блок опустел, лишь «Волки» скулили где-то у дверей. Я сидел на своей койке, сжимая в потных ладонях кусок дорогой бумаги.

Я видел её всего один раз, на сеансе связи. Маленькая квадратная женщина с кудрявой гривой седых волос, похожая на разгневанного тролля. Тогда Бийко стоял у терминала, сжав кулаки так, что металл протеза скрипел. А она кричала. Как всегда, что-то резкое. Он не отвечал. Просто потом выключил экран.

И вот теперь я рисовал, дрожащими руками смазывая линии. Не ту злую бабу с экрана, а другую – которая, наверное, была когда-то. На бумаге нечетко проступал портрет – женщина с тяжелым, как у Бийко, подбородком, но удивительно мягкими светлыми глазами.

Бумага была хорошая – я выдрал её из технического журнала Сиплого. Уголь украл у Крота. Сам не понимал, зачем это делаю. Моё плечо ныло, а в голове стояла каша. Она явилась мне сегодня, и теперь я трясущейся рукой выводил углём этот портрет.

Я знал, что это безумие. После душевой, после его зубов на моём плече, после этого взгляда, который прожигал меня насквозь – я лез туда, куда даже Мажор не совался. «Черт, черт, черт…» – мысль крутилась, как заевшая пластинка. Он же мог порвать меня на тряпки для протирки двигателей. Или начать коллекционировать мои уши. Или… просто разорвать этот рисунок перед моим носом, а потом раздавить. Меня.

Бийко вернулся поздно, когда в блоке уже все спали. Я не поднимал головы, но спиной почувствовал – это он. Тяжёлый, мокрый от ночной вахты, пропахший машинным маслом и какой-то химией. Кибер-рука скрипела. Видно, так и не починил после побоища. Он заметил меня с рисунком. Застыл.

– Что?

Голос был глухой, как стук сапога по металлическому полу.

Я протянул рисунок, стараясь не трястись. Он не взял. Смотрел так, будто я подсунул ему гранату без чеки.

– Я видел её на связи, – торопливо объяснил я. – Но тут… она другая. Добрая.

Тишина. Потом он схватил рисунок, я уже приготовился к оплеухе. Но Бийко просто разглядывал его, поворачивая к свету. Лицо было каменное. Внезапно он смял портрет в кулаке. Моё сердце упало куда-то в сапоги.

– Идиот, – сказал Бийко, но не бросил бумагу. Засунул её за пояс. – Cпать вали.

Утром я обнаружил на своей койке яблоко. Настоящее, красное, пахнущее чем-то невозможным в этой металлической пустыне.

– Это… мне?

Сгорбившись над разобранным протезом, Бийко даже не обернулся.

– Жри. Или подавись.

Я взял яблоко, вдохнул его запах. Оно было тёплое, будто его держали в ладони.

– Спасибо.

Он фыркнул. Когда Бийко вышел, я заметил: портрет был аккуратно расправлен и прикреплён над койкой, в самом дальнем углу.

Так и не откусил яблоко. Я его рисовал. Сначала карандашом, потом углем, украденным у Сиплого. Потом – красками, сделанными из растёртых таблеток и машинного масла.

Утро. Вот теперь откусил. Кислое. Лучшее, что ел на «Милахе». Как дома, почти.

ГЛАВА 5. ХРОНИКИ БОТАНА.

04:30 Космического стандарта. Пробуждение.

Будильник взрывается пронзительным визгом, точно кто-то режет металл прямо в ухе. Я подскакиваю, ударяюсь головой о низкий потолок койки-капсулы – звёзды вспыхивают перед глазами, но это лишь реакция усталого мозга. Первые лучи искусственного света бьют в глаза, точно иглы. Бийко уже нет. Он вообще не спит – или делает вид, что не спит. Но всегда бодр. Хорошо ему.

Капсула – металлический гроб размером два на метр. Стены испещрены царапинами: одни – от предыдущих жильцов, другие – мои. В углу, у потолочного вентиляционного люка, кто-то выцарапал дату и кривое лицо. Возможно, это был последний день кого-то из прежних обитателей. Воздух густой, пахнет потом, металлом и чем-то мерзким – как будто в системе рециркуляции застрял кусок разлагающейся органики.

Протез на правой ноге ноет тупой, назойливой болью – дешёвый агрегат «ОСИП-3» плохо переносит ночной холод. В тюремной больничке ставят только такие, финансирование не очень. Верхний сенсор давно треснул, и теперь каждый шаг сопровождается резкими, неожиданными уколами тока. Врач-надзиратель называл это «стимуляцией мышечной активности». Я называю это «ещё одним способом сделать жизнь невыносимой».

Сдергиваю крепления, сжимаю зубы, когда металлические скобы впиваются в плоть. На внутренней стороне бедра – багровый след от вчерашнего удара током. Кожа воспалённая, горячая на ощупь. Ещё неделя – и начнётся заражение. Но кого это волнует? Здесь люди умирают от менее серьёзных вещей каждый день.

Трусливая мысль: «Один день. Только один день».

Глупо.

Не один. Не два.

Сегодня боль была особенно острой. Возможно, из-за вчерашнего выхода в зону с повышенной радиацией. Или потому что «Милаха» снова меняла давление в отсеках ночью. А может, просто потому что этот проклятый корабль знает, как сделать моё пробуждение ещё более мучительным.

Приподнялся на локте, сгрёб ладонью влажные от пота волосы со лба. Пот стекает по спине липкими ручейками. В ушах ещё стоит гул вчерашней перебранки с Кротом, а на языке – привкус технического спирта и чего-то горького. Вчерашний «подарок» от Сиплого – бутылка с мутной жидкостью, которая, по его словам, «убьёт всё, включая совесть». Совесть не умерла, зато теперь во рту ощущение, будто я жевал внутренности двигателя.

Тянусь к трости – обломку трубы с обмотанной изолентой ручкой. Изолента когда-то была красной, теперь грязно-коричневая, липкая на ощупь. Под ней – выцарапанные зарубки. Шестьдесят три. Шестьдесят три дня с момента последней «переквалификации» – так здесь называют наказание за порчу имущества. В тот день сломал все, до чего дотронулся. Вдребезги. Старпом орал так, что думал – конец.

Первый шаг всегда самый болезненный.

Металл скрипит, датчики жгут кожу разрядами, наказывают за саму попытку движения. Где-то в глубине протеза что-то щёлкает – возможно, это ломается ещё одна деталь. Старпом предупреждал: «Ремонт только за счёт личного пайка». Значит, ещё месяц придётся голодать.

В углу койки валяются:

Пустой тюбик обезболивающего (украденного неделю назад, выдавленный дочиста). На этикетке ещё можно разобрать «Только для персонала». Последняя капля высохла три дня назад, но я всё равно храню тюбик – вдруг найду способ выжать ещё хоть что-то.

Карандаш из обломка антенны. Им я рисую карты кошмаров. Стена рядом с койкой покрыта странными узорами – это мои попытки нарисовать те видения, которые посещают после каждого выхода в «зону молчания». Круги, спирали, лица со слишком большими глазами. Иногда по утрам я нахожу новые рисунки, которые не помню, как рисовал.

Фантик от конфеты. Просто повезло! Настоящий сахар, а не синтетика. Он розовый, с потрёпанными краями. Я нашёл его вчера в кармане после смены. Возможно, его обронил кто-то из охранников. Я слизал с него остатки сладкого ещё вчера, но не могу заставить себя выбросить. В мире, где даже вода имеет привкус металла, такой кусочек прошлой жизни – настоящая драгоценность.

04:45. Умывальник.

Вода на «Милахе» вытекает ржаво-коричневыми струйками, оставляя на раковине красноватые подтёки. Она пахнет окисленным металлом и чем-то химически сладким – как будто в систему попали антифризные добавки. Я наклоняюсь, стараясь не смотреть на собственное отражение в потрескавшемся зеркале, но периферийным зрением ловлю взгляды остальных. Опять притащился последним      .

«Эй, Хромой, не расплескай!», – кричит Крот, нарочито толкая меня локтем в бок. Его тюремные татуировки – синие пауки на шее и череп с треснутой глазницей на предплечье – шевелятся, когда он двигается. Настоящий садист, получивший пожизненный срок за то, что забил до смерти сокамерника. Голыми руками. Особенно он любит тыкать в мой протез, приговаривая: «Эй, Самокатчик, давай, попрыгай!»

Ну, да. Давай. Попрыгаем.

Молча отступаю, вытираю лицо грязным рукавом, уж чем пришлось. В зеркале – белая рожа с синяком под глазом. Волосы, когда-то очень светлые, теперь грязно-желтые. «Интересно, а как бы отец выглядел после пары лет ада», – мелькает мысль. Последний раз я видел свое отражение дня три назад – бледное лицо, белые ресницы (наследство матери), шрам на скуле – тонкая белая линия (подарок Крота), тянется от виска и до уголка рта.

Из соседнего душа доносилось хриплое хихиканье Мажора:

–Эй, Ботан! Тебе постирать комбинезон, или он уже прирос? Прийти, помочь?

Я молчу. Опыт показал – любые ответы только раззадоривают. Вместо этого сосредотачиваюсь на том, чтобы выдавить из тюбика последние капли зубной пасты. С надписью «Для заключённых» и вкусом металла. Ну хоть что-то.

05:00. Завтрак.