Шурум-бурум

«Гадёныш…»

Бородатый вёл дело умеючи. Время от времени кто-нибудь из пассажиров, будучи не в силах сдержать в себе любопытство, подходил к плацкарту и выглядывал из-за перегородок. Врач с проводницей их отгоняли. Врач вежливо просил не мешать, а проводница стыдила.

Когда раздался детский плач, все пережили это очень эмоционально. Кто-то засмеялся, а кто-то и прослезился даже. Люди зашевелились, заговорили.

– Кто родился-то? – крикнули врачу.

– Мальчик, – отозвался он. – Нормальный, обыкновенный мальчик. А вы думали кто – чудо-юдо?

Покрытый кровью и слизью, с вьющейся пуповиной, испуганно-диким взглядом взирал малыш на встречающий его мир. Трудно сказать, нравился ли он ему.

Счастливая же мать была слишком не в себе, чтобы оценить своё счастье.

– Чёрт! – выругалась она на очередную вспышку темноты. – Опять туннель этот хренов…

Родственники

Ждали до одиннадцати, потом отправились на поиски. Тамара накинула кофту, повязала платок. Брату дала ветровку.

– Только в лесу могли заблудиться, только там, – говорила она. – Видимо на шахту бегали – тут шахта километрах в шести – а назад дорогу не нашли.

– А у друзей где-нибудь? – спросил Павел.

– Нет, так поздно не могут у друзей. Их бы домой прогнали.

Вышли из дома. Ночь была тёмной до ужаса. На небе – ни луны, ни звёзд. Тамара зажгла фонарик.

– Им по сколько сейчас?

– Старшему семь, младшему пять.

– Ого, большие! Вроде бы вот-вот родились… Я почему-то считал, что у тебя грудные ещё дети.

Дошли до конца улицы. Здесь свернули в лес – он начинался сразу же за домами.

– Ах, негодники… Ах, паскудники… – качала головой Тамара. – Найду – выпорю.

– Раньше бывало, что пропадали?

– Чтобы домой не возвращались – нет. Я и не отпускала их никогда дальше магазина. Но разве уследишь?..

– Там есть где укрыться, на шахте?

– Да где там укрыться!?

Сестра с фонариком шла впереди, Павел за ней. Она буквально бежала, он едва поспевал. Поначалу какая-то тропка виднелась, потом шагали прямо по бурелому.

– Ты не подумай, – сказал Павел, – что я только из-за денег приехал. Их я, кстати, сразу же вышлю. Как только доеду.

– На шахту смысла нет идти, – вполголоса, но надрывно разговаривала сама с собой сестра. – Они в лесу где-нибудь.

– Мне и тебя повидать хотелось очень. Сколько – лет пять-шесть не встречались… Я, честно говоря, одно время зол на тебя был.

Под ногами хрустел хворост. Павел шагал вытянув руки – огонёк фонарика мелькал где-то впереди – Тамара не ждала его. Он спотыкался, налетал на деревья и то и дело чертыхался.

– Только бы на болото не вышли…

– Может я и не прав конечно, но ты тогда тоже палку перегнула. Взять так и уехать, всех к чертям собачьим послать: мать, отца… Они тоже с недостатками, я не спорю, но так же нельзя с ними.

– Перепугались ведь, сидят где-нибудь, ревут… Уж лучше бы на месте оставались, а то метаться станут.

Кричали, звали их. «Коля!» «Саша!» Останавливались, прислушивались. Ничего, ни звука.

– Ну найдитесь мне только, ну только найдитесь мне! Все потроха из вас выбью! – Тамара тряслась уже.

– Я же знал, что муженёк твой – гнилой мужик. А ты: нет, нет, мы вдвоём горы свернём!.. Нате вам – смотался, попробуй, найди.

– Подумать, хорошенько подумать надо – каким путём они идти могли. По колее? По колее дошли бы. Значит прямо так, напрямую двинулись.

В темноте не было видно, но наверняка она была очень бледной сейчас. Губы её дрожали, она то и дело облизывала их.

– Коля! – орала истошно. – Саша!

Тишина.

– Я в поезде когда ехал, – говорил Павел, – в окно смотрел: деревни какие-то, посёлки, один другого страшнее. Унылые все, серые. Вдруг говорят – твоя станция. Боже мой, думаю – неужели здесь ты живёшь?!

– Колька-то порассудительней. Догадается, может на месте сидеть… А перепугались-то наверное, а перепугались!

– Мать, кстати, совсем сейчас больная. А отец работает ещё. Склад сторожит.

– Дома теперь сидеть будут… Чтобы хоть раз я их ещё отпустила!

Накрапывал дождь. Мелкий, но неприятный.

– Ты, конечно, Тамар, человек сильный, решительный, но и глупостей немало делаешь. Так же нельзя обрывать всё. Это же всегда – стремишься в космос, а оказываешься в Тьмутаракани.

– Взгляни-ка под дерево. Не они это?

– Нет, тут пенёк какой-то… Родители, между прочим, готовы помочь. Ты бы съездила к ним как-нибудь, помирилась бы что ли. Они же тоже переживают.

– А что, если они уже мёртвые? – остановилась вдруг сестра. – Валяются где-нибудь со сломанными шеями…

– Да ну, брось. Ничего с ними не случилось.

– Не прощу себе это, – она прижалась к нему. Ревела навзрыд, дрожала вся.

– Ну, ну, – успокаивал он её. – Не надо, не надо. Найдём мы их, обязательно найдём.

– Коля! – орали они снова. – Саша!

Часа в четыре утра, когда забрезжил рассвет, дети всё же нашлись. Свернувшись калачиком, прижавшись друг к другу, с дорожками слёз на лице, пацаны спали в ветхом охотничьем шалашике. Тамара тут же хотела растолкать их, но Павел остановил её.

– Не надо, не буди. Напугаешь только.

Сестра послушалась.

– Да они живые ли? – утирала она слёзы.

– Живые, живые. Вон дышат как!

Они присели рядом. По земле стелился туман. Было холодно.

– А я недавно грыжу вырезал, – сказал Павел.

– Да что ты!

– Ага. Терпел, терпел – нет, думаю, хватит.

Вздрогнув, пацаны заворочались.

Счастливчик

Город, в котором я собирался жить, встретил меня невесело. В чем это выражалось, понять было трудно – окружающий ландшафт был типично провинциальным: серые дома, грязные улицы, дымящиеся трубы. Он был с виду равнодушным, этот город, но в нём таилась злоба – я это чувствовал. На душе скопилась странная и непонятная тяжесть, а где-то вокруг витало уныние. Я много связывал с этим переездом, он воспринимался мной как совершенное и полное изменение жизни, прорыв в иные сферы, освобождение какое-то. Я, впрочем, всегда был склонен придавать простым вещам мистический оттенок, но таково было свойство натуры, против неё не попрёшь, и то, что лишь зловещий гнёт с отзвуками вселенской печали ощущал я затаившимися под сердцем, было для меня реальностью и ничем иным. Чувство было не новое, его я испытывал не раз, но последний опыт имел место довольно давно.

Я устроился в общежитии. На завод решил сегодня не ехать. Кастелянш бормотала что-то неприветливое, выдавая мне бельё. Трясла ручонками, смотрела искоса, горбатилась – настроение от встречи с ней не улучшилось. Единственное, что было хорошего в заселении, – в комнате я оказался один. Пока. Наверняка в самое ближайшее время должны были поселить соседей, кроме моей здесь было ещё две кровати. Но они пустовали сейчас и это меня немного порадовало. Но лишь немного и совсем ненадолго. День клонился к вечеру, я лежал на кровати, и мне делалось всё хуже. В какой-то момент я понял, что заплачу и вскоре заплакал. Слёзы разом брызнули из глаз, а гортань издала нечто, похожее на стон – уткнувшись в подушку, я заревел как пятилетний ребёнок, обильно и в голос. Наволочка набухала влагой, я растирал глаза кулаками и при этом поражался тому, как я, взрослый мужик, не плакавший с младших классов школы, реву вдруг теперь и ничего не могу с собой поделать. "Мама…Мамочка…" шептал я в отчаянии. Горечь моя была неописуемой.

Потом я затих. Подумалось просто, что могут услышать. Тяжесть не прошла, но от выплаканных слёз сделалось значительно легче. Я судорожно вдыхал воздух и время от времени всхлипывал. В грязном, потрескавшемся зеркале, висевшем на стене, увидел своё отражение: глаза были красные, мокрые и жалкие-прежалкие. Я не помнил, когда последний раз видел их такими.

Надо проветриться, решил я. Пройдусь, подышу воздухом, успокоюсь. В кино, может, схожу какое. Здесь оставаться нельзя.

Я накинул куртку, надел ботинки и быстро, буквально лихорадочно, выбрался в коридор. Ребёнок лет трёх в одной майке и без штанов стоял у соседней двери и глупо взирал на меня заплаканными глазёнками. Губы его были испачканы чернилами, в руках он вертел кубик Рубика с несколькими отсутствующими квадратами.

Тоже плакал, подумал я, отходя от двери. Легче от этой мысли мне не стало.

Несмотря на календарную весну, погода была омерзительная. Всё небо заволокли тучи, под ногами хлюпало месиво из снега и грязи, лица прохожих были унылы и противны. Я шёл вниз по улице. Именно вниз – это было очень заметно, уклон был явный, да и дома вокруг располагались словно ярусами, один над другим. Дома были обшарпаны, и стёкла квартир мерцали какой-то беспросветной тоской – ужасно не хотелось оказаться за таким вот стеклом. Ничего интересного по дороге не в встречалось. Два раза я заходил в какие-то мрачные магазины, возникавшие на обочинах, но они были до ужаса бедны – даже пиво отсутствовало в них. С горя я купил во втором бутылку минеральной, которую вообще-то терпеть не мог. Отхлебнув из неё несколько раз и ужаснувшись вкусовым ощущениям, я отбросил её в сторону. Бутылка упала на камни, но не разбилась – попрыгав и поскрежетав по ним, она застыла, позволяя воде выливаться наружу.

Кинотеатра поблизости не было. Это выяснилось после того как я спросил о нём у проходившей мимо женщины, скорбной-прискорбной. В первую минуту она не смогла мне ответить, лишь нечленораздельно мычала, потом, на второй и на третьей объяснила всё же, что единственный в городе кинотеатр находился совсем на другом конце, до которого было чёрт знает сколько, а автобусы ходили плохо. Кроме того кинотеатр этот в последние месяцы вроде бы не работал. Смотрела на меня эта женщина как-то очень и очень странно – я даже подумал, что у меня что-то неладное с физиономией. Физиономия была в порядке, явно не в порядке была сама женщина. Она засеменила потом от меня и всю дорогу, пока не скрылась из вида, испуганно оглядывалась.

В конце улицы я набрёл на небольшой рынок. Несколько старух торговали здесь какой-то дребеденью. Пива не было и у них, только водка, но водку я покупать не стал – не хотелось начинать новую жизнь в новом городе с водки. Её к тому же на улице и не попьёшь. Ещё старухи торговали сигаретами и семечками. Сигареты у меня были, а вот стакан семечек я купил. Подошёл к одной бабке, попробовал пару на вкус. Семечки были ничего.

– Стакан, – протянул ей деньги.

Она сыпала семечки мне в карман и всё время неотрывно на меня смотрела. Пронзительно как-то, надрывно.

– Зря ты к нам приехал, – сказала она вдруг. – Здесь живут одни несчастные.

Да, бабушка, да, кивал я молча.

Над городом сгущались сумерки, дул пронзительный ветер, старая женщина смотрела на меня как на обречённого. Я был на дне отчаяния.

– Сюда мне и надо, – ответил ей, закуривая.

Один из многих

Он был, в общем-то, неплохим человеком. Неглупым, естественным в общении, весёлым даже. Пожимая руку, всегда улыбался, «как дела» спрашивал – просто как приветствие, но делал это весьма правдиво – казалось, ему действительно интересны твои дела. В движениях был быстр, энергичен – энергия, она так и кипела в нём – он даже через ступеньку перепрыгивал, поднимаясь по лестнице. Взглядом обладал проницательным и при разговоре смотрел всегда в глаза – это озадачивало немного. Он был неплохим – сейчас я вполне могу признать это.

Но мне он не нравился.

– Закрыто что ли?

– Ага, – ответил я тогда, поворачиваясь на голос. – Минут через пятнадцать будет.