Злые сказки для героя

Киваю, оглушённый, и на нетвёрдых ногах вываливаюсь из кабинета.

Плетусь к остановке, не чувствуя холода.

Алька сбросилась или её сбросили с крыши моего места. Ну, как моего, когда-то бывшего моим. Моим и… Гоню образ и имя от себя.

Как она туда попала? Пытаюсь вспомнить, говорил ли я ей об этом месте и о том, что меня с ним связывает.

Чёрт! Не помню. А должен бы. Я вообще не так чтобы многим об этом рассказывал. А, точнее, всего двум людям. Может, и ей рассказал по пьяни. Было у нас с Алькой несколько совместных попоек, таких, после которых ничего не помню, ничего не знаю.

Сколько я не был на той крыше? Сколько, сколько… С того момента как…

Глава 3

6

Скрип, скрип. Скрип, скрип.

Резиновые подошвы кед еле слышно поскрипывают на бетонных ступенях лестницы.

В подъезде тишина. Только этот скрип и бормотание музыки где-то за стеной.

Я прислушался.

…Я один, но это не значит, что я одинок,

Мой магнитофон хрипит о радостях дня…[1]

В принципе созвучно моему настроению, только с точностью до наоборот. Я вроде как не один, но, вот незадача – одинок.

Чердачный люк заперт на висячий замок. Это не беда, я знал маленький секрет этой дверцы. Если никто не раскрыл секретик за год, что меня здесь не было.

Всё что надо, – это приподнять люк и, пошатав вперёд-назад одну из скоб, на которых держался замок, вытянуть из пазов шурупы.

Я надавил на люк и…

Надо же – всё получилось.

Крыша встретила меня предвечерним ласковым солнцем и лёгким, уже не жарким, но ещё не холодным ветерком.

За год ничего не изменилось.

Два кресла под навесом из полиэтиленовой плёнки, растянутой между мачтой антенны и коробкой воздуховода. Два старых, найденных мной на помойке, отмытых, отремонтированных и принесённых на крышу, кресла.

Пальцы пробежались по облезлому дереву подлокотников, испещрённому многочисленными С+О, В+Н, К+М, Д+С…

Буквы разные, но неизменно заканчивающиеся одной-единственной – Л.

Нацарапанные и выжженные, написанные маркером и ручкой, перекрывающие друг друга, частью совсем старые и не читаемые, частью новые. Одно признание совсем свежее: на пальце остался синий след нестойких чернил.

Нестойких, как эта самая Л…

А вот моё самое первое признание ни время, ни старательные влюблённые стереть не смогли.

Ещё бы, я вырезал его тщательно и долго, и совсем не там, где большинство оставляло свои послания.

Кресло подо мной мягко спружинило, руки легли на подлокотники, ладони обхватили нагретое солнцем дерево.

Да, вот оно – моё послание…

Пальцы нащупали выведенное изнутри – К+Н, погладили глубокие борозды, прикоснулись к третьей, после равно букве, не Л, как писали все, кто признавались после меня, а Н – навсегда.

Прикоснулись и отдёрнулись, словно обожглись.

Быстро это навсегда закончилось.

Подойдя к краю и опершись рукой о гигантскую, сейчас не работающую, а вечером горевшую холодным неоновым светом букву О в рекламной вывеске «Т-видео», я, перегнувшись через невысокие перила, смотрю вниз.

Сидеть, свесив ноги с невысокого парапета, было хорошо. Солнце, чуть сбоку и сверху, гладило тёплой ладонью щёку. Ветер лёгкими, порывистыми касаниями прохладных пальцев ерошил чёлку, прикасался к шее, забирался под тонкую футболку.

Кладу телефон на тёплую кафельную облицовку барьера, рядом пристраиваю пачку сигарет и зажигалку.

Загадываю: позвонит за то время, пока я курю, значит, судьба, если нет, то…

Сколько тут, с девятого этажа до земли, времени свободного полёта, секунд пять, три, меньше?

Достаю сигарету, сую в рот, подкуриваю и снова смотрю вниз.

В груди, в предчувствии непоправимого, образовалась пустота, и засосало под ложечкой, а руки начало мелко трусить.

Чтобы не видеть пустоты под подошвами, я закрываю глаза. Вот ведь странно – никогда я не боялся высоты, наоборот – наслаждался ощущением необъятной пустоты под собой и щекочущим чувством замирания в груди, а сейчас – поди ж ты…

Окурок ожёг пальцы. Я вздрогнул от внезапной боли. Как так? Только же прикурил, неужели…

Разжал пальцы.

Бычок полетел вниз, на высоте пятого этажа, дёрнулся, подхваченный порывом ветра, и скрылся потухшей искрой в кроне старого тополя.

Сглотнув, что-то в горле мешало дышать, я мельком глянул на смартфон. Тронул экран пальцем. Может, пропустил звонок, задумавшись, или на беззвучном стоит?

Нет, всё было нормально.

А, это значит…

Вот теперь стало по-настоящему страшно.

С чего, собственно? Себе пообещал: никому не будь, так встань и иди с Богом, если нет железа в хребте.

Нет уж, дал слово – держи, и неважно, себе или другому.

Да и зачем, собственно, дальше…

Вот всё это?

Как в песне поётся: если решать, тогда решай, а если решил – за дело.

Я решил.

А значит…

Я упёрся подошвами в парапет. Надо только посильнее оттолкнуться, чтобы не как окурок в крону дерева, чтобы не повиснуть на суку селёдкой с распоротым боком. Руками опёрся о борт, под ладонь попалось что-то угловато мягкое, смявшееся под давление.

Посмотрел.

Пачка – коричневая, с золотыми буквами, без ужасных предупреждающих надписей, когда-то давно, наверное, в прошлой жизни, привезённая «Растом» в подарок с Мальты, и забытая на дне письменного ящика. Найденная мной вчера, когда в горячке ярости и отчаянья я рвал письма, фото и прочую мелочёвку, так напоминающею мне о…

Я цапнул пачку непослушными пальцами, кое-как, порвав картонный клапан, открыл, заглянул внутрь.

Три чёрных цилиндрика с золотым ободком по границе фильтра.

По опыту знал: одна сигарета – это пять минут пущенной на ветер жизни. Было дело, как-то ради интереса засекал – ровно пять минут, от первого щелчка зажигалки до последней, самой горькой и одновременно самой сладкой затяжки.

Три сигареты – пятнадцать минут жизни.

Пятнадцать лучше, чем десять.

Лучше ли?

Десять…

Золотистый песок, до невозможности синее небо. Тяжёлая волна подбрасывает меня, заключённого в надёжные объятия спасательного жилета.

На берегу высокий, поджарый и мускулистый отец, с ещё каштановыми и густыми, а не седыми с залысинами, волосами.

И мать, уже чуть тяжеловатая, но всё ещё стройная и порывистая, с развевающимися на солёном ветру кудрями.

Оба улыбаются и машут.

Мягкая рука матери, твёрдая ладонь отца.

Утром – стакан пузырящегося, щекочущего нос при первом глотке, лимонада, налитого из бочки.

Днём – море, детский городок, катанье на катамаране и безумно вкусный шарик мороженого в металлической розетке.

Вечером – шашлык и спелые абрикосы.

Это ли ничем не замутнённое счастье…

Пятнадцать…

Обидная кличка и разбитый нос.

Злые слёзы бессилия.

Первое люблю и…

Зима, грязный снег и холод, забирающийся ледяными пальцами под куртку.

Стройная фигурка впереди, светлые кудряшки между шапкой и меховым воротником. Манящие белые икры под овчинным обрезом дублёнки.

Сейчас я подойду и всё скажу.

Сейчас, ещё пять метров и… Страшно.

Нет, десять и… Страшно.

Нет, пятнадцать и… Страшно.

Вот сейчас, только набраться храбрости и…

Скользящий мимо равнодушный взгляд красивых, умело подведённых глаз.

Первый отказ пополам с презрительно-недоумённым смешком.

Злые слёзы бессилия.

Чем… Я… Хуже… Его?

Чем?!

Всем!

Нет. Десять лучше, чем пятнадцать.

Один коричневый цилиндрик с золотистым ободком летит вниз.

В голове – звонкая пустота от необратимости принятого решения. Хотя сколько решений в моей жизни было принято, а потом благополучно не выполнено? Да, много.

Палец проводит по экрану, открывается плейлист. Я листаю не такой уж и длинный список. Не глядя, жму «Play».

Любовь твоя

Тебя собакой верной ждёт,

То, как змея,

Тебя ужалив, уползёт,

А ты опять стоишь на крыше, на краю

И закричать ты хочешь:

«Слышишь, я люблю!»[2]

Щёлк.

Огонёк дешёвой одноразовой зажигалки заплясал под лёгкими порывами тёплого ветерка.

Затяжка.

Десять.

Вдох-выдох.

– Не люблю!

– Да, как так?

Пожатие плеч.

Позвони!

Девять.

Вдох-выдох.

– Так.

– Всё нормально же было.

– Думаешь?

Позвони.

Восемь.

Вдох-выдох.

– Разве нет?

– Нет.

– А, нормально ты можешь объяснить?

Позвони!

Семь.

Вдох-выдох.

– А ты не понимаешь?

– Нет, объясни.

– Не хочу.

Позвони!

Шесть.

Вдох-выдох.

– Ты… ты… просто никогда не любила меня.

– Не любила.

– Тогда зачем всё это…

Молчание.

Позвони.

Щелчок.

Огонёк.

Затяжка.

Пять.

Вдох-выдох.

– Да какого хера, ты со мной всё это время жила?

Молчание.

Позвони!

Четыре.

Вдох-выдох.

– У тебя есть кто-то другой?

Чёткий профиль, чуть подрагивающие губы.

Позвони!

Три.

Вдох-выдох.

– Что ты молчишь?

Дрожание мокрых ресниц.

Позвони!

Два.

Вдох-выдох.

– Я… просто… не люблю… тебя…

Позвони!

Один.

Вдох-выдох.

– Прости меня, пожалуйста.

…Чуть-чуть покурить и до рассвета,

Будем летать, чтобы снова отдать…

Две тысячи баксов

Две тысячи метров,

Двести минут ещё до рассвета,

Десять секунд, чтобы решить,

Десять секунд…

Ноль.

Вдох…

7

Последний раз на крыше я был семь лет назад. Тогда и курить бросил, и писать в первый раз начал.

Шагаю в сторону остановки, пытаюсь связать услышанное от опера в один узел.

Что Алька забыла на той крыше? Как вообще на неё попала? На тачке приехала или пешком пришла? Хотя, от её дома идти двадцать минут прогулочным шагом. Была одна или с кем-то? Почему Васькин, Васильков, Васютин спрашивал про крепкий алкоголь и «дурь»? Он что-то обнаружил у Альки на квартире. Морщу мозг, пытаясь вспомнить, видел я виски у Аськи? Вроде нет, по крайней мере, в общедоступном месте точно нет. Бара у неё не было. Бутылку вина она вообще из холодильника достала. И «трава» причём? Аська и впрямь всеми этими расширителями сознания не баловалась. И разговоры эти её тухлые о мёртвых поэтессах и поэтах. Бред! Неужели сама? Или помог кто?

Надо бы с кем-нибудь поговорить обо всём этом. С кем? Лучше бы с тем, кто знал и меня и Альку. Зацепиться бы языком с «Растом», он, правда, лично не знал Алю, но я много ему о ней рассказывал. «Раст» был знатоком женской психологии и мастером по разруливанию женских загонов и психозов. Одно время он даже вёл курсы пикапа, которые пользовались ба-а-альшим спросом в наших пенатах. Может, и помог бы советом. Но он полтора года назад как уехал в столицу, так ни слуху от него, ни духу. Даже в соцсетях не появляется, по крайней мере, под своим именем.

Тогда остаются Витёк и Нинка. Мой лучший, после «Раста», дружбан – Виктор Ли – поэт, художник и боец. И Нинель Александровна Буревая, в миру – Нина, она сама просила так к ней обращаться, очень уж ей не нравилось мещанское имя Нинель. Но я всё равно частью из озорства, частью чтобы слегка позлить, иногда обращался к ней полным именем. Мой консультант в книжных вопросах, а по совместительству практикующий психолог, таролог, астролог и эзотерик, но не ведьма – как она сама представлялась, и просто моя подруга, которая друг. Нинель единственная, кому я иногда плачусь в жилетку, когда жизнь совсем прижмёт или когда забредаю в творческий тупик.

Нина знала Альку только заочно, но мы о ней много говорили, да и стихи Алькины она весьма хвалила.

А, вот Витёк Альку знал прекрасно, была у них даже песня, написанная на двоих – стихи Альки, музыка Витька. Значит, звоню ему.

Нахожу дружбана в контактах – набираю.

Трубку он не берёт.

Мэрде!

Звоню Нинке.

Эта была вообще вне зоны доступа.

Да, чтоб тебя! Где вы, друзья, когда так нужны?

Впрочем, сам хорош, два месяца ни с кем даже не созванивался. Затянула новая любовь и новая книга.

Вспоминаю, Витёк отчалить хотел куда-то подальше от средней полосы России. То ли в Новосибирск, то ли в Екатеринбург, то ли вообще в Уфу. Приглашали его в группу гитаристом и по совместительству автором текстов и музыки.

Мэрде! Плохо, если так.

А Нинка где? Тоже умотала куда?

В кармане вибрирует смартфон. Тяну телефон из кармана.

Ну, надо же, на экране надпись: Витёк.

– Алло.

– Звонил?

Голос у «лепшего кореша» нехороший, тусклый какой-то и тягучий, словно у пьяного. А Витёк «керогазил» редко, а в «невменько» я его видел только пару раз, да и то по очень печальным случаям.

– Да.

Пауза.

– Чё хотел?

– Перетереть надо. Срочно.

Ещё одна пауза. Такая, словно он раздумывал послать меня на хрен или сразу на х..й.

– Заходи. Я на даче.

– Ок.

Смотрю на часы – девятый час. Дачный посёлок, в котором обитал Витёк, на другом конце района – пешком час топать, значит, надо вызывать мотор, на общественном транспорте до садов уже не добраться.

[1] Виктор Цой – Ночь.

[2] Год Змеи – 2000 баксов за сигарету (здесь и дальше).

Глава 4

8

Витёк стоял в дверях дачного домика, одетый в шорты и борцовку, крепко вцепившись пальцами в косяк, словно не собирался впускать меня внутрь. Невысокий, широкоплечий и жилистый, он смотрел на меня чуть расфокусированно, будто не узнавая.

– Не признал?

– Признал, «Кот»…– Витёк отпустил дверь и посторонился. – Проходи.

Блин, своё старое прозвище я слышал так давно, что уже успел позабыть. Крайний раз меня так звал «Раст» в нашу последнюю встречу, вернее попойку. Он тогда устроил отвальную, перед тем как умотать из города.

Пьяным Витёк не был. Но и таким, как сейчас, я ни разу его не видел, а видел я его всяким. Весёлым от скуренного, после тяжёлой тренировки, «косячка». Вусмерть избитым на подпольных боях или в уличной драке. С лихорадочно блестящими от вдохновения глазами, когда кисть плясала в его нетерпеливых руках, готовая нанести первые мазки краски на холст. Азартно грызущим колпачок шариковой ручки – стихи он писал только от руки – перед тем, как дать ей стремительно лететь по листу формата А4, заполняя белизну каллиграфическим почерком. Самозабвенно выдающим на сцене потрясающее по чистоте и продолжительности соло на гитаре.

Кореш был вялыми, словно дохлая селёдка, с сонным безразличными глазами, замедленными движениями и тягучей, будто патока, речью.

– Бухаешь?

Видеть таким друга было физически больно. Словно предо мной находился не человек, а просто тушка – физическая оболочка без смысла, души, искры.

– Планировал. Будешь?

Витёк развернулся и потопал в комнату.

А ведь с Витьком, на самом деле Артёмом Бесневым – Виктор Ли был его творческий псевдоним в честь любимых Виктора Цоя и Брюса Ли, свёл меня «Раст».

9

Ха! Мать твою, как больно!

Третий подряд «лоу» отсушил мне бедро, колено подломилось, и я брякнулся на спину, перекатился, уходя от пинка, и, в свою очередь, подсёк ногу противника. Ну, как подсёк – попытался.

Мой визави усмехнулся, показав «капу» с надписью: «Тебе конец», подождал, пока я поднимусь, и пробил двоечку. Надо отдать должное: работал он даже не в полсилы – в треть, но всё равно от его ударов голова гудела потревоженным колоколом, а рёбра ощутимо ныли, про ноги я уже и не думал – их я не чувствовал.

От первого удара я ушёл, а вот второй уронил меня на «канвас». Я вскочил, попытался сделать проход в ноги, но жёсткая подсечка вернула меня на настил.

– Всё, харе!

Противник помог мне подняться.

– Молоток, хорошо ты «Кот» держался… – он похлопал меня по плечу и стянул шлем.

– Как ты меня назвал?

Визави подмигнул мне.

– Двигаешься хорошо – плавно и быстро, прямо как кот.

– Ага, нормально… – разочарованно протянул я и, потерев гудящий лоб, спросил, – я хоть раз тебя по-нормальному достал?

– А, то… – Виктор задрал футболку, показывая мускулистый торс с красным отпечатком на животе, – «тип» два раза отлично зашёл, и «мидлом» ты мне не хило так рёбра помял. А вот с руками не очень: низко держишь, башка открыта, вот и пропускаешь.

– Кир у нас каратэка, – подошедший «Раст» помог стянуть мне перчатки, – вот и не привык башню прятать.

– Заниматься будешь?

Виктор пристально смотрел на меня.

– Сенсея бросать не хочу… – помялся я, – но раз в неделю ходить буду.

– Правильно, – Виктор одобрительно кивнул, – тренеров бросать не надо. Тогда по субботам приходи, вечером часикам к восьми подгребай.

И, подмигнув, добавил.

– «Кот».

10

Это я потом узнал, что Витёк не только мастер махать конечностями, но и «лабает», причём виртуозно, в рок-группе на соло-гитаре.

В садовом домике было жарко натоплено, по стенам висели картины Витька, в основном пейзажи и графика. В углу на подставке гитара, на комоде катанакакэ1с катаной, вакидзаси и танто. В общем, ничего с прошлого моего визита не изменилось.

Витёк, плюхнувшись в старое, продавленное чуть ли не до пола кресло, кивнул на топчан.

– Падай.

Ещё один кивок в сторону журнального столика.

– Наливай.

Я скинул бушлат, двумя пальцами приподнял квадратную бутылку с красной этикеткой.

– Жестковат напиток.

– Х-м, – Витёк коротко хохотнул, – какая жизнь, такие и напитки.

– Ждёшь кого?

Я кивнул на два гранёных стакана, другой тары Витёк не признавал, он даже чай пил из этих раритетов великой страны, сейчас одиноко стоящих на столешнице.

– Тебя.

– Ну, ок… – пить мне не хотелось, но я налил в стаканы по пятьдесят грамм светло-янтарной жидкости. – Закуски не будет?

– Виски не запивают, но если есть желание закинуть в себя «хавку» посмотри в холодильнике.

Есть мне не хотелось, поэтому я присел на топчан.

– Ты с чего вдруг «керогазить» решил?

– Да так, пара проблемок нарисовалась.

– Так, их решать надо, а не бухать.

– Поучи меня ещё.

В друге, наконец, промелькнул тот прежний Витька – крутой боец, отличный музыкант, талантливый поэт и самобытный художник.

– Ну… – Витёк ухватился за стакан, – вздрогнем.

– Погоди, – я перехватил жилистое запястье, – про Альку в курсе?

– В курсе чего?

– Выпилилась она…

Витёк склонил голову к левому плечу, словно прислушиваясь к чему-то.

– И она? Тогда земля ей пухом…

Ловко вывернув запястье из моих пальцев, он замахнул в себя алкоголь.

– Подожди, – пить я не спешил, – что значит и она?

Прежде чем ответить, Витёк начистил себе полстакана.

– «Глаза» помнишь?

– Какие «Гла… – начал я и осёкся

Не какие, а какой – Семён Глазов с погонялом «Глаза» прозванный так из-за толстенных, словно линзы морского бинокля, очков.

Чертовски талантливый татуировщик, набивший мне мою первую татуху, впрочем, как и все остальные.

– Давно?

– Месяца два назад… – пустой стакан глухо ударяется о столешницу.

– Светлая память… – я взболтал в стакане виски, и махом опрокинул его в себя, скривившись от резкого вкуса. – Почему не сказал?

Витёк скривился.

– Сам только вчера узнал.

– Мэрде! Как так, а?

– Вот так, – Витёк набухал нам ещё по полстакана.

– Поэтому бухаешь?

– И поэтому тоже.

Очередная порция растворилась в глубинах организма Витька.

– Да погоди, толком расскажи – что случилось, – придержал я руку Витька, готового вновь наполнить стаканы.

– Повесился, – глухо ответил товарищ, пристально глядя в пустой стакан. – Он последнее время на «гере» сидел. Причём так плотно, что вен, куда колоть не было, из пипетки разведёнку капал. Прикинь?

– С-с-с-у-к-а!.. – всё, что смог я из себя выдавить. – А, жена?

– Люська, то? – Витёк скривился как от боли. – Она от него год назад ушла. Сказала – баста, не могу больше.

Откинувшись на спинку кресла, Витёк, прикрыв глаза, глухо спросил.

– Ты вообще в курсе, что в музыке происходит?

Вопроса я не понял. Что в ней – музыке, твориться может? Одни играют, другие слушают.

– Нет.

– Погодь… – Витёк хмыкнул и, выбравшись из кресла, пошагал, чуть пошатываясь, к двери. – Щас я тебе кой-чего покажу.

Пока Витёк чем-то гремел на веранде, вяло при этом, матерясь, я достал смартфон. Что-то Даша-Душа не звонит, не случилась ли чего?

Впрочем, когда Даша уезжала, мы договорились, что в течение дня я её не беспокою: у неё там лекции, семинары, круглые столы и ещё Бог весть чего. Она же, как освобождается, обязательно мне звонит. Глянул на экран – почти девять. Должна уже освободиться. Самому позвонить? Не стал. Глянул в «Телегу», «Вайбер». Подруга в сети была шесть часов назад. Подумав, набрал сообщение: «Ты как?»

Не дождавшись ответа, спрятал телефон обратно в карман.

В комнату ввалился Витёк, таща в руках пластиковую папку с бумагами. Составив бутылку и стаканы на пол, он вывалил содержимое папки на стол: пачку листов формата А4, исписанных его рукой, – этот мелкий аккуратный почерк с завитушками в строчных буквах я бы ни с чем не спутал, сколько раз читал его стихи, – и много газетных ксерокопий.

– Вот, читай.

Я пошевелил ксерокопии газетных вырезок – часть на английском, часть на русском. Большинство статей посвящены забугорным рок-музыкантам, но попадались заметки и о российских группах.

– Да не это, вот… – Витёк сунул мне в руки исписанные листы.

– Давай сам расскажи, а то я до утра читать буду, – я бегло просмотрел Витькину писанину. – А потом вникать ещё столько же.

– Лады, – Витёк отобрал у меня листы.

Он прикрыл глаза, словно собираясь с мыслями, и после недолгой паузы, выдал.

– Ты вообще, знаешь, сколько смертей случилось в рок-музыке?  Фронтменов, гитаристов, основателей групп?

Я пожимаю плечами.

– Нет, но думаю не больше, чем в среднем по планете. В конце концов, все смертны и рок-идолы тоже.

– Херов вязанку… – Витёк сунул мне под нос фигу, – если брать по среднему, то побольше, чем гибнет в автокатастрофах.

Я хмыкаю недоверчиво.

– Откуда дровишки? Сам цифры надыбал, или тебе эти данные Институт статистики вывалил?

– Это не важно. Ты слушай, Фома, и не перебивай. Восхищаться, ну, или ужасаться потом будешь.

Он вновь перебрал листы.

– Прелюдию пропустим, перейдём сразу к коитусу. Джимми Хендрикс – гений гитары – умер, захлебнувшись блевотиной, после передоза. Элвис Пресли умер от остановки сердца, надеюсь, о его зависимостях… – Витёк сделал вид, что жмёт на поршень невидимого шприца, – тебе не надо говорить?

Я помотал головой.

– Ок! Едем дальше: Джим Моррисон – тот, без которого «The Doors» просто пшик, – умер в Париже, в ванной. Угадай отчего? Правильно – смешал бухло и «ганджибас». Эдди Кокрэн – поэт, композитор, певец, имевший популярность не меньшую, чем у Пресли, – насмерть разбился в автокатастрофе вместе с невестой и ещё одной восходящей звездой – Джином Винсентом. Последний, правда, выжил, но из музыки исчез навсегда. Леннон, один из «жуков», – поймал пулю от безумного поклонника. Вишес, Сид Вишес – сначала зарезал свою подружку Нэнси, потом сам через несколько месяцев, приняв передоз «геры», отошёл в мир иной. Боб Марли – «растаман» и гениальный музыкант, не основатель, но признанный король регги, – умер от рака. Курт, наше всё «гранж», Кобейн, – тут, я думаю, не надо разжёвывать?

Я кивнул слегка ошарашенный, эту историю знали все, кто увлекался рок-музыкой.

Основатель группы «Nirvana» и бессменный её лидер – вокалист и гитарист – Курт Кобейн разнёс себе голову из дробовика после того, как принял просто охрененную по величине дозу наркотика.

Витёк наполнил стаканы на треть виски и сунул мне один в руку. Я машинально, не ощутив вкуса, выпил.

– Дженис Джоплин, – меж тем продолжил товарищ печальный список, – ни много ни мало звезда белого блюза, скончалась во время записи своего второго сольника. Думаю, ты догадался отчего. Если нет, вот ответ – от передоза.

Ещё один «растаман» и гений регги – Марвин Гэй – словил головой две пули от собственного отца. Чарльз Майкл "Чак"Шульдинер – основатель, гитарист, вокалист и автор песен группы «Death» – умер от рака мозга. Марк Болан – один из основоположников глэм-рока, автор песен, гитарист и основатель культовой группы «T.Rex» – погиб в автокатастрофе, машину вела его жена. Стиви Рэй Воэн – один из величайших и виртуозных гитаристов мира – разбился на вертолёте.