Продавец надежды. Найти смысл жизни в мире, где тревога – норма, а спокойствие – бунт

Смотря на него оценивающим взглядом, я вдруг увидел в нем себя. И это зрелище смутило меня. Как человек, который ни о чем не мечтает, может защищать людей? Разве что это робот или машина-задерживатель. Как преподаватель, который ни о чем не мечтает, может учить граждан мечтать о свободе и солидарности?

А мой таинственный Учитель продолжал:

– Будьте осторожны! Вы боретесь за общественную безопасность, но страх и одиночество – это воры, которые крадут ваши эмоции. Они опаснее страшных преступников. Вашему сыну не нужен начальник полиции, ему нужен отец, у которого можно поплакать на плече. Ему нужен человек, с которым можно поделиться секретами, человек, который научит его думать. Да здравствует эта мечта!

Начальник полиции не знал, куда ему деться. Его учили бороться с правонарушителями и задерживать преступников, он и слыхом никогда не слыхивал о ворах, которые крадут эмоции. Он не представлял, кто он без оружия и значка. Подобно большинству «нормальных» людей – и мне тоже – он был суровым профессионалом, который оставался таковым даже дома, забывая быть отцом. Он играл всегда одну и ту же роль. Получая медали за заслуги, он умирал как человек.

Мне захотелось спросить, действительно ли у него есть сын. Может быть, Учитель сказал наугад. Но у начальника полиции задрожали руки. Он как будто сам оказался в наручниках, в тюрьме, куда себя посадил много лет назад.

Тут не сдержался психиатр. Видя растерянность полицейского, он попробовал «нейтрализовать» незнакомца.

– Человек, не раскрывающий свою личность, скрывает свою слабость.

– Вы считаете меня слабым? – спросил Учитель.

– Не знаю, – пробормотал в ответ психиатр.

– А я вам скажу, что вы правы. Я слаб. Я понял, что никто не достоин считаться авторитетом, в том числе в науке, пока не признает свои границы и слабости. Вы слабы? – выпалил он.

– Ну…

Видя смущение психиатра, мой спаситель продолжил задавать вопросы:

– Какого терапевтического метода вы придерживаетесь?

Я удивился, услышав этот вопрос. Мне был непонятен его смысл, он был как будто не связан с темой беседы. Но психиатр – который был еще и психотерапевтом – сказал, исполнившись гордости:

– Я фрейдист.

– Хорошо. Тогда скажите мне: что сложнее – какая-либо психологическая теория или человеческая психика?

Чтобы не попасть в ловушку, психиатр немного подумал и ответил уклончиво:

– Теории помогают нам расшифровать человеческую психику.

– Позвольте мне задать еще один вопрос. Любую теорию можно исчерпывающе описать, довести до конца. А можно ли исчерпать понимание человеческой психики?

– Нет. Но я пришел сюда не на допрос, – сказал он резко, не понимая, к чему клонит этот странный человек. – Уж не вам допрашивать меня, специалиста по человеческой психике.

Учитель парировал эту атаку сокрушительным ударом:

– Специалисты по психическому здоровью – это поэты жизни, выполняющие великую миссию. Им под силу подогнать теорию под пациента, но пациента под теорию они подогнать уже не могут. Не запирайте своих пациентов в стенах теории, иначе им некуда будет расти. Каждая болезнь принадлежит больному. У каждого больного есть психика. Каждая психика – это бескрайняя вселенная.

Я понял, он пытается донести до психиатра то, что испытал на собственном опыте. Когда со мной общался психиатр, он использовал техники, которые я сразу же отвергал. Его интересовало самоубийство, а не я – растоптанный человек. Его теория могла помочь в предсказуемых ситуациях, когда пациент сам обращается за помощью, но не когда пациент сопротивляется или потерял надежду. Я сопротивлялся, потому что мне нужен был прежде всего психиатр-человек и уже потом психиатр-специалист. Поскольку специалист подошел ко мне формально и без обиняков, он был для меня нарушителем границ, и я наглухо закрылся от него.

Продавец надежды действовал наоборот. Он начал с бутерброда: засыпал меня проникновенными вопросами и тем самым наполнил жизненными силами. Уже потом он заговорил о самоубийстве. Он увидел, что я мастер сопротивления и упорства. Он усомнился в моей уверенности в себе и самодостаточности.

Психиатру, хоть его и назвали поэтом жизни, не понравилось, что ему задает вопросы какой-то незнакомый оборванец. Он не выразил радости от того, что я передумал сводить счеты с жизнью. Проклятая зависть! Я почувствовал гнев, но тут же вспомнил, что сам в университете – храме знаний – много раз совершал это преступление.

Теперь Учитель прикоснулся левой рукой к правому плечу молодого начальника пожарной службы и сказал ему:

– Благодарю тебя, юноша, за то, что ты пережил опасности ради незнакомых тебе людей. Ты Продавец надежды.

И он сделал несколько шагов в направлении лифта. Я пошел за ним. Но сюрпризы еще не кончились. Психиатр и начальник полиции переглянулись, и психиатр выразил мысль, которая давно витала в воздухе. Он говорил так, чтобы мы с Продавцом надежды его не услышали. Но, к моему удивлению, человек, за которым я шел, обернулся к ним и произнес одновременно с психиатром:

– Безумцы друг друга понимают с полуслова!

Психиатр покраснел. Он, несомненно, спрашивал себя, как и я: «Как он мог одновременно со мной произнести мои слова?»

Видя его смятение, Учитель преподал нам последний незабываемый урок на крыше высотки. Он сказал психиатру:

– У одних безумие явное, а у других скрытое. У вас какое?

– У меня нет никакого безумия. Я нормальный! – импульсивно отреагировал специалист по психическому здоровью.

А Продавец надежды заметил:

– А у меня явное.

Затем он повернулся и продолжил путь, положив руку мне на плечо. Сделав три шага, он посмотрел в небо и воскликнул:

– Боже, избавь меня от «нормальных»!

Глава 7. Я освобождаю сознание

Мы молча ехали в лифте. Я был задумчив; Продавец надежды спокойно посвистывал, уставившись в стену и погрузившись в себя. Как будто ничего страшного не произошло. Мы пересекли просторный вестибюль, богато украшенный зеркалами, старинной мебелью, миновали огромную стойку регистрации из черного мрамора. Только сейчас я осознал, как здесь красиво. Впрочем, мне этот интерьер внушал ужас: я смотрел на него через призму своих эмоций.

На улице сверкали огни, освещая нетерпеливо ждавшую новостей толпу. А я не хотел ничего говорить. Я хотел спрятаться, забыть об этой ситуации, перевернуть страницу, ни секунды больше не думать о своей боли. Моя попытка покончить с жизнью привлекла общественное внимание – от этого осознания стало стыдно. Но мне отсюда никуда не деться, придется ловить на себе любопытные взгляды. Я злился на самого себя, думал: «Я мог справиться со своим кризисом по-другому, почему я не рассмотрел другие варианты?» Но боль ослепляет, а фрустрация отупляет.

Когда мы вышли из высотки и прошли через оцепление, я хотел закрыть лицо и быстро уйти оттуда. Но это было невозможно: тротуар был заполнен людьми. Приехали журналисты, выспрашивая подробности. С поникшей головой я двигался вперед.

Чтобы не тревожить меня, Продавец надежды тоже ничего не говорил. Никто не знал, что на самом деле произошло на крыше, и моя просветленная беседа с этим загадочным человеком осталась только в моем сознании.

Пока мы шли через толпу, оставив позади журналистов, мне стало страшно. На нас смотрели как на знаменитостей. Я прославился совсем не так, как хотел бы прославиться.

Человек, за которым я шел, понимал, что желание славы – вернейший признак того, что наш мир превращается в большой сумасшедший дом. По пути он, не переставая, повторял:

– В конце концов, кто заслуживает большего почитания – безвестный мусорщик или голливудский актер? У кого из них сложнее душевная организация? Чья история запутаннее? И у того и у другого. Нет между ними разницы. Но «нормальные» люди считают подобное сравнение ерундой.

Видя, как меня смущают расспросы возбужденной толпы, жаждущей узнать, что произошло на крыше, этот умный человек перенаправил внимание людей. Вместо того чтобы попытаться незаметно покинуть место происшествия, он остановился, поднял руки и попросил толпу замолчать. Тишина наступила далеко не сразу.

В моей голове пронеслась мысль: «Опять будет внушительная речь». Но незнакомец снова изумил меня. Ничего не объясняя, он попросил всех образовать большой круг. Учитывая количество собравшихся, это было непросто. Тогда он, ко всеобщему удивлению, вышел в центр круга и начал плясать ирландский танец. Он танцевал, то медленно приседая, то также неспешно вытягиваясь во весь рост, и при этом восторженно что-то восклицал.

А я опять подумал: «Интеллектуал не поступил бы так. Даже если бы я хотел, то не смог бы». Чертовы предубеждения. Я только что чуть не убил себя, а предубеждения живее всех живых. Я был чертовым «нормальным» человеком.

Никто, и уж тем более я, не мог понять, почему танцует Продавец надежды; но вскоре многие присоединились к его танцу. Люди в толпе танцевали или хлопали в ладоши, поддерживая танцующих. Страшное зрелище сменилось весельем. Радость заразительна. Незнакомец заразил их своей безыскусной эйфорией.

Круг расширялся. Люди, которые умели танцевать, и те, которые оголтело пустились в пляс, стали брать друг друга за руки и двигаться по кругу. Задние ряды тоже прониклись настроением и принялись хлопать в такт танцу. Но многие сохраняли невозмутимый вид – среди них были хорошо одетые бизнесмены. Они не хотели показаться сумасшедшими. Как и я, они предпочитали скрывать свое безумие.

В круг танцующих время от времени выходил кто-нибудь из зрителей, чтобы потанцевать и вернуться под всеобщие овации. Я спокойно стоял рядом, но вдруг Продавец надежды взял меня за руки и с веселым видом потащил в круг.

Мне хотелось провалиться сквозь землю. Я не знал, куда деваться. Я умел читать лекции, но во мне не было легкости, бесшабашности. Я с жаром декламировал студентам и преподавателям «Капитал» Маркса, горячо говорил о свободе слова, но в глубине моей души почти не было свободы. Вокруг меня танцевали люди, подбадривали меня, но я стоял как вкопанный. Несколько минут назад я был центром внимания этой толпы, а теперь надеялся, что меня никто не узнает. Надеялся, что не увижу студентов и преподавателей из моего университета. Раньше я готов был умереть, а теперь меня беспокоил позор. Вот чокнутый! Я понял, что моя болезнь еще глубже, чем я думал.

Я всегда был уверен в себе, всегда сдержан, не повышал голос, если не рассержен. Я никогда не выражал радость в общественных местах. Я не умел импровизировать; свойственный интеллектуалам вирус формализма поразил мое существо. Все по полочкам, а на полочках бардак. Толпа смотрела на меня, ожидая, когда же я пошевелюсь, а я все не мог преодолеть стеснения. И вдруг еще один сюрприз: из ниоткуда появился горький пьяница, который тыкал пальцем в небо, обхватил левой рукой мою правую и потащил танцевать.

Помимо того, что от него невыносимо воняло, он еще и не мог танцевать, и мне приходилось придерживать его, чтобы он не упал. Увидев, что я стою посреди веселья, как будто весь в гипсе, он остановился, посмотрел на меня, поцеловал в левую щеку и пробормотал:

– Очнись, дружище! Тебя спас главный инопланетянин. Это твой праздник!

Я был поражен в самое сердце. Я никогда не слышал, чтобы такая искренняя жизненная сила заключалась всего в нескольких словах. И я понял нечто важное. Я вспомнил притчу Христа о заблудшей овце. Читая и комментируя ее как социолог, я не мог понять, зачем было бросать девяносто девять овец, чтобы искать одну-единственную. Социалисты приносят миллионы людей в жертву идеалу, а Христос чуть с ума не сошел по одному человеку, а найдя его, радовался как маленький.

Я критиковал эту чрезмерную романтику, а теперь Продавец надежды демонстрировал точно такую же радость. Лишь после поцелуя пьяницы я понял, что Учитель устроил этот праздник для меня. Пьяница оказался трезвее меня. Я был в растерянности, не мог понять, почему я так важен для человека, с которым только что познакомился. Я потерялся и был найден, я «умер» и был спасен. Чего же мне еще надо? Разве это не повод отпраздновать? Я послал свой формализм куда подальше.

Я был «нормальным», и, как у многих «нормальных», мое безумие было скрытым, закамуфлированным. Я нуждался во встряске. Я расшевелился. Учитель показал, что сердцу не нужны поводы, чтобы биться. Главный смысл жить – в жизни, в неисповедимом существовании. В университете я забыл, что великие философы рассуждали о смысле жизни, политике удовольствия и искусстве красоты. Я считал эти философские рассуждения пустыми мантрами самопомощи. А это были предубеждения. Теперь я понял, что должен напитаться ими. Впервые в жизни я танцевал, не выпив ни капли виски. Чтобы продолжить дышать, мне понадобилась запятая. Редко я чувствовал себя так хорошо.

«Нормальные» так изголодались по радости, что, встретив странного человека, сорвавшего оковы с их чувств, расслабились и веселились, как дети. Танцевали люди в галстуках, танцевали женщины в длинных платьях и мини-юбках. К веселью присоединились дети и подростки.

А вот появилась и старушка, на которую упал Бартоломеу. Она танцевала со своей клюкой. Ее звали Журема, ей было за восемьдесят. Но при этом совсем не было похоже, что она хромает. Она была в лучшей форме, чем я, прекрасное здоровье, разве что легкие симптомы синдрома Альцгеймера. Мало кто так танцевал, как она. Продавец надежды был ею очарован. Они танцевали вдвоем, а я не верил своим глазам.

Вдруг она выскользнула из объятий Учителя. Подойдя к танцующему Бартоломеу, легко стукнула его по голове клюкой и сказала:

– Мерзавец.

Я не смог сдержать смех. Я тоже хотел ударить его, когда он влепил мне свой вонючий поцелуй.

Учитель повернулся к ней и воскликнул:

– Красавица!

А затем подхватил ее за талию и подбросил. Старушка получила дозу адреналина и почувствовала себя двадцатилетней.

Мне иногда казалось, что Продавец надежды лукавит. Но потом я думал: а разве эта старая женщина не восхитительна? Что есть красота? Пока я так размышлял, хитрюга алкоголик подошел к ней ближе и стал заискивать:

– Красавица! Волшебная! Прекраснейшая безумная! Очаровательная!

На него обрушился еще один удар.

– Бесстыжий мерзавец! Дешевый соблазнитель! Кобель! – кричала старуха, изображая гнев.

Бартоломеу опустил было хвост, но тут же понял, что она шутит. Старушка растаяла. Ее уже пятьдесят лет никто не называл красивой, не использовал в разговоре с ней прилагательных в превосходной степени. Она оживилась, взяла пьяницу за руки и принялась танцевать с ним. Я был впечатлен: мне была известна сила критики, а вот с силой похвалы я знаком не был. Быть может, те, кто знаком с ней, лучше исправляют ошибки, дольше и лучше живут? Я был в замешательстве. Никогда еще я не видел столько странных вещей за один день.

Пока мы шли, человек, за которым я следовал, учил нас, что малые дела могут быть сильнее больших речей. Слушая его лекции под открытым небом, я увидел, что его жесты и молчание эффективнее любых ораторских приемов. Мы интуитивно понимали, что он хранит большую тайну. Спросить мы не отваживались, потому что разъяснениями Учитель нас не удостаивал. Он был специалистом по превращению жизни в праздник, даже когда этот праздник начинался на краю крыши высотки.

Учитель не уставал повторять нам:

– Счастливы смеющиеся над своими глупостями, ибо их глупость есть расслабление.

Я ненавидел глупых людей, дающих поверхностные ответы, но на самом деле и сам был полон глупости. Мне нужно было учиться смеяться над самим собой. Мне нужно было учиться искусству «проветривать голову» – искусству, которое не жалуют в храме знаний.

Университет, в котором я работал, выпускал из своих стен людей, неспособных заглянуть внутрь себя, понять свою глупость, расслабиться, плакать, любить, пойти на риск, выйти из рутинных дел, а уж тем более начать мечтать. Я был самым грозным преподавателем, великим критиканом. Я впихивал в своих студентов критику, только критику, но никогда не учил их радоваться жизни. Конечно! Как дать то, чего сам не имеешь? Печальной и пустой была моя жизнь.

Я гордился своей этичностью и честностью, но теперь начал понимать, что был нечестен и антиэтичен с самим собой. К счастью, я начал учиться изгонять «демонов», которые словно загипсовали мое сознание, превратив меня в невыносимого типа.

Глава 8. Сложные случаи

После двадцати минут танца у подножия высотки Сан-Пабло Продавец надежды снова попросил тишины у оставшихся. Когда разгоряченные радостью люди успокоились, он, ко всеобщему изумлению, громко, как будто с вершины горы, продекламировал стихотворение:

– Многие танцуют на полу, но не на дороге самопознания. Они – боги, не признающие своих границ. Как им найти себя, если они не потерялись? Как им стать людьми, если они не приблизятся к себе? Кто вы? Да, скажите мне, кто вы?

Люди удивились. Они только что танцевали на импровизированной танцплощадке, а теперь устроитель вечеринки озадачил их вопросом, люди они или боги. Несколько хорошо одетых людей, в основном из числа не танцевавших и критически взиравших на действо, пришли в заметное изумление. Они целыми днями всматривались в котировки доллара, в биржевые сводки, методики управления бизнесом, автомобили, гостиницы, но мало кто из них хоть раз танцевал на вечерней городской улице в обнимку с полоумными старухами и горькими пьяницами.

Их жизнь была пуста, скучна, тревожна, залита транквилизаторами. Они не были людьми. Они были богами, которые с каждой минутой все больше и больше умирали, отрицая свои проблемы.

Взирая на притихшую толпу, Учитель продолжил:

– Без размышлений о жизни вы останетесь на поверхности. Вы не поймете, что жизнь – это солнечные лучи, что торжественно восстают на заре и печально гаснут на закате.

Раздались хлопки: но никто не понимал всего значения его рассуждений; и никто не заметил, что наступает вечер.

Через несколько мгновений он, к моему удивлению, по очереди подходил к каждому и спрашивал:

– Кто ты? О чем больше всего мечтаешь?

Многих вопрос приводил в замешательство, они не могли сказать ни кто они, ни о чем мечтают. Другие, чуть более открытые и искренние, говорили: «Я ни о чем не мечтаю», добавляя в качестве оправдания: «У меня дерьмовая жизнь». Третьи признавались: «У меня долгов по горло. О чем тут мечтать?» Четвертые рассказывали: «На работе сплошной стресс. Все тело болит, все кости ломит. Я забыл о себе самом, только работой и живу». Эти ответы впечатлили меня. Я понял, что люди, наблюдавшие за моим «самоубийством», были близки к моей беде. Зрители играли ту же драму, что и актеры.

Учитель не давал им волшебное лекарство от проблем, он хотел помочь им заглянуть внутрь себя и подумать. Увидев в их душах пустоту, он воскликнул:

– Если мы не будем мечтать, то окажемся во власти преследующих нас чудовищ – неважно, где они находятся – в нашем сознании или в обществе. Главная задача мечты – не успех, а освобождение от призрака конформизма.

Одна женщина ростом сто восемьдесят сантиметров и весившая сто тридцать килограммов была глубоко тронута этими словами. Она чувствовала себя запрограммированной быть несчастной и нелюбимой. Много лет она принимала антидепрессанты. Была пессимисткой и корила себя за все, считала себя хуже других женщин. Она робко подошла к Продавцу надежды и спросила тихо-тихо:

– Я – бездонный колодец грусти и одиночества. Кто полюбит такую уродину? Я никому не нравлюсь и боюсь, что никогда не найду большую любовь.

Она мечтала, чтобы ее целовали, обнимали, любили, ценили. Но при этом считала, что ее осмеют, отвергнут, станут обзывать. Ее самооценку убили в детстве. Как и мою.

Услышав ее слова, Бартоломеу прокричал, дыша перегаром:

– Роскошная! Прекрасная! Расчудесная! Ищешь своего принца – и вот он у твоих ног! Давай встречаться!

Он раскинул руки, зовя ее в свои объятия. Я был вынужден придержать его, чтобы он не упал. Женщина улыбнулась, но бесстыжий пьяница был последним кандидатом на ее сердце.

Учитель заглянул в ее глаза и сказал ласковым голосом:

– Конечно, ты можешь найти большую любовь. Но никогда не забывай, что даже с лучшим в мире партнером нельзя быть счастливым без романтических отношений с собственной жизнью.

Затем он добавил:

– Но для этого тебе нужно выйти из рабства.

– А я в рабстве? – удивилась женщина.

– Да, у стандартов красоты, – заявил Продавец надежды.

Их разговор услышали другие люди. Осмелев, они начали рассказывать, что мечтают преодолеть робость, одиночество, страхи. Кто-то мечтал завести друзей, сменить работу, потому что зарплаты едва хватало на то, чтобы свести концы с концами. Другие мечтали поступить в университет, но не имели на это денег.

Они надеялись на чудо, но Продавец надежды продавал идеи, его товаром была мудрость. Мудрость лучше золота и серебра, она чарует сильнее бриллиантов и драгоценных камней. Поэтому он не приветствовал успех ради успеха. Он был уверен, что не бывает легких путей, как нет океанов, где никогда не бывает шторма. Внимательно оглядев людей, он твердо сказал:

– Если ваши мечты – это желания, а не план жизни, то вы заберете свои конфликты в могилу. Мечты без плана – путь к фрустрации, к системному рабству.

Он не пояснил свою мысль, потому что хотел, чтобы люди танцевали на дороге идей. Я задумался. Мы живем в обществе потребления, в обществе желания, а не жизненных планов. Кто из нас планирует заводить друзей, быть терпимым, преодолевать страхи, искать большую любовь?

– Если наш бог – случай, а случайности – наши демоны, то мы – дети малые.

Я поразился, оглянувшись и поняв, что общественная система нанесла почти всем нам непоправимый ущерб. Многие отдаются во власть чрезмерному потреблению, но живут автоматически, как роботы, без цели, без смысла, без плана, отточив в себе умение выполнять приказы и не раздумывать над ними. Как следствие – растет количество психических расстройств.

Я спросил себя как преподавателя: кого я учил, рабов или лидеров? Роботов или мыслителей? Я не смог ответить на этот вопрос и задумался над своим положением. Задал себе новый вопрос: спасла ли меня из рабства критичность? И понял, что нет! Я был рабом своего пессимизма и своей псевдонезависимости. Я забирал свои конфликты с собой в могилу.

Учитель прервал мои размышления, обратившись к взволнованной толпе:

– Успех без риска – это незаслуженная мечта. Человек недостоин мечты, если не стремится к ней через неудачи.

Я изучал историю обогащения народов и поэтому понял социологический смысл этой мысли. Дело в том, что часто люди, получившие большое наследство или богатые дары, незаслуженно вступали во владение ими, не уважали усилия своих родителей и проматывали состояние, как будто оно бесконечное. Наследство давало им возможность жить беспечной и поверхностной жизнью. Им все нужно было немедленно, они хотели получить все удовольствия здесь и сейчас, забыв о будущих штормах.

Раньше я критиковал жертв системы, неспособных писать свою историю, а теперь вдруг посмотрел на себя и увидел, что я и сам такой же. Я не мог понять, как такие простые мысли могут проникать так глубоко. Я изучал сложные идеи социализма, но они не проникали в глубины моей души. Я надеялся стать счастливым, а стал несчастным. Я надеялся жить лучше, чем мой отец, а перенял у него то, что сам в нем ненавидел. Я надеялся стать более общительным, чем мать, а воспитал в себе ее угрюмость и горечь.

Я не шел к мечтам через неудачи. Я не был достоин их. Я ненавидел опасность и хотел все контролировать, чтобы не запятнать блестящую академическую репутацию. Я выжег свой внутренний мир и потерял способность рождать новые идеи. Я забыл, что великие мыслители были отчаянными людьми, они не боялись рисковать. Многих ненавидели, называли безумцами, клеймили как еретиков, выставляли на всеобщее посмешище; наконец, отдавали на пожирание хищникам. Я тоже был одним из этих хищников.

Даже при защите дипломов и диссертаций риски были сведены к минимуму. Некоторые из моих коллег боролись против этого формализма, но я их удерживал. Только пойдя за непредсказуемым Продавцом надежды, я понял, что великие научные открытия всегда совершались в бурной и бунтарской молодости, а не в зрелом возрасте. Формалисты получают дипломы и овации, а беспечные безумцы рождают идеи, которые все потом используют.

Глава 9. Необыкновенная мечта Бартоломеу

Один белый мужчина примерно тридцати пяти лет, одетый в бежевую рубашку поло, тщательно причесанный и угрюмый, вдруг резко обратился к Учителю со словами:

– А я больше всего на свете мечтаю задушить свою жену.

Он не шутил, он действительно был готов совершить убийство. Учитель ответил не сразу, дав бедняге выпустить пар. Тот продолжил:

– Как следует поступить с женщиной, которая предала мужа?