В царстве пепла и скорби

– У тебя хороший был день в школе?

– Мы ходили на площадку для духовной практики.

У Киёми приподнялись брови:

– Вот как?

– Практиковались работать с деревянными мечами и копьями – на случай вторжения врага.

– Тебе это понравилось?

– Мальчишкам понравилось. А я бы лучше порисовала.

Киёми сжала руку дочери:

– Я тоже.

– Сегодня пролетал бомбардировщик, вы его видели?

– Хай. Я видела его.

– Американцы опять листовки сбросили. Один мальчик поднял одну, его забрали внутрь и больше не выпустили.

– Хорошо, что ты не так глупа, чтобы такое делать, – сказала Киёми, тут же вспомнив свое собственное неразумное поведение.

Когда они пришли домой, на западных горах лежала тонкая полоска солнечного света.

– Скорее бы в ванну, – сказала Киёми, открывая калитку. – Воняю, как дохлая рыба, гниющая на солнце.

– Мне нравится, как вы пахнете, – возразила Ай.

– Если ты так пытаешься получить добавку к ужину, может, и получится.

Увидев футоны, наброшенные на перила веранды, Киёми мысленно заворчала. Саёку лень поражала как вирус.

– Поможешь мне занести футоны?

– Почему это всегда должны делать мы?

Киёми интересовал тот же вопрос, но она считала своим долгом подготовить Ай к взрослой жизни.

– Твои дедушка и бабушка нас приютили. Они тебя любят. И не так уж трудно помочь им по хозяйству, правда?

Ай выпустила руку Киёми и подошла к ближайшему футону. Опущенные углы рта и сгорбленные плечи дали Киёми понять, что дочь понимает, чего от нее ждут, когда она подрастет.

– Сперва обувь, – сказала Киёми.

Они зашли за сёдзи и остановились у входа на глинобитный пол. Сняли гэта и аккуратно поставили возле сандалий свекра и свекрови. Потом надели домашние шлепанцы и вернулись на веранду.

Ай усмехнулась, когда Киёми помогла ей сложить первый футон.

– Можем играть, как будто футоны – это облака, и мы укладываем их спать.

– Облака? У тебя очень живое воображение.

Каждая из них внесла футон в дом. Ширмы, разделяющие комнаты, стояли открытыми. Банри сидел в гостиной на подушке, сгорбившись над своим письменным столом, и все его внимание было сосредоточено на той сутре, которую он переписывал из «Типитаки». Выпуклая голова, редеющие волосы и складки морщинистой кожи у основания шеи – он напомнил Киёми жабу гама-гаэру в саду. Саёка сидела рядом, держа в руках книжку стихов. В глазах Киёми ее свекровь была похожа на хитрую змею – с узким лицом, пронизывающими черными глазами и тонкой шеей.

– Я вернулась! – крикнула Ай, идя по татами вслед за Киёми.

Банри поднял глаза и улыбнулся:

– Ты пришла домой.

Киёми заставила себя улыбнуться. Как могут свекры сидеть весь день на одном месте? Они что, не знают, что идет война?

– Что было в школе? – спросила Саёка.

– Мы видели, как пролетал бомбардировщик. Он шумный был, как ворона.

Убрав футоны в шкаф, Киёми отвела Ай обратно на веранду – принести остальные два. Она закрыла амадо, который запечатывал дом на ночь, и деревянный ставень со щелчком встал на место. Электрические лампочки в доме не включались, ровным белым пламенем горела керосиновая лампа на столе. Еще один день без электричества. При окнах, задрапированных непрозрачными шторами, в комнатах лежали тени. Из стекла лампы вилась струйка черного дыма, и в воздухе стояла едкая вонь, вызывающая ассоциации с нежилой комнатой, покрытой пылью. Свет уходил к потолочным балкам, где свила гнездо пара ласточек. Тетя всегда говорила, что влетевшая в дом птица – к счастью. Хотелось бы, чтобы так.

Саёка подозвала Ай сесть рядом.

– Я по тебе скучала. – Она положила руку Ай на плечо, потом вернула к себе на колени. Тут она обратила внимание на Киёми: – Ты не могла бы после ужина вытереть пыль в доме? И что-нибудь сделать с этим ужасным темным рисом?

Подавив досаду, Киёми в ответ послушно кивнула.

– Хай. Я сейчас приготовлю воду для ванны.

Приготовь ванну. Свари ужин. Приберись в доме. Разотри рис. Я рабыня у безжалостных хозяев.

Саёка радостно провозгласила:

– И помни: счастье измеряется жертвой.

Подавив растущий гнев, Киёми прошла в ванную. Шарами из полусожженных углей, собранных из плиты, она растопила медную печку под ванной. Вскоре от глубокой деревянной ванны, сделанной из бочки, пошел пар. Киёми приготовила полотенца, бритвы, кастрюлю с холодной водой, вымоченные в щелочи мешки с рисовыми отрубями, заменяющие мыло. Когда все было готово, Киёми вернулась в комнаты и уведомила Банри.

Он с трудом встал, колени у него хрустнули. Из горла вырвался хриплый кашель, в груди засвистело. Повернувшись к Киёми, он поклонился.

– Аригато, Киёми-сан.

Банри всегда обращался с ней хорошо, выказывал уважение – в отличие от Саёки. Киёми боялась, что силы ее свекра убывают, а времена требуют от него быть сильным.

Выбрав книжку из сундука с пожитками, Киёми вернулась в комнату почитать Ай вслух, но увидела, что свекровь уже разговаривает с девочкой. Закипев негодованием, Киёми опустилась на ближайшую подушку. Открыв книгу, она сделала вид, что читает, а Саёка все рассказывала приключения своей молодости – что-то насчет того, как ее застиг тайфун в рыбачьей лодке соседа. Абсолютная чушь.

Когда Банри вышел из ванны, Саёка оставила Ай, обещав дорассказать потом. Ай прикрыла рот рукой и зевнула, на что Киёми не могла не улыбнуться.

Она села на освободившееся место рядом с дочерью.

– Правда, захватывающая история? Рев бури, огромные волны, демоны из глубин.

– Какие глупости! – хихикнула Ай.

– Я для нас книжку выбрала.

Киёми показала Ай обложку. У девочки сделались большие глаза:

– «Приключения Тома Сойера», Марк Твен. А это хорошо – читать американскую книжку?

– А что такого? Я до войны читала много американских писателей и осталась японкой.

Ай хихикнула еще раз и устроилась поудобнее под боком Киёми.

Когда вернулась Саёка, Киёми как раз дочитала до того места, где Том красит забор. Она тут же сунула книгу под мышку, зная, что Саёка ее выбор не одобрит. Когда сисобу изымал все западное, Киёми спрятала книги на чердаке, но Саёка выдала полиции мысли ее коллекцию пластинок джаза и свинга. Этого Киёми ей простить не могла.

Она изящно поднялась с пола, подошла к сундуку с одеждой и подсунула книгу под свое свадебное платье.

– Я быстренько мыться, – сказала она дочери.

– Если из-за меня, то можно не торопиться, – ответила Ай.

В ванной Киёми побрила щеки и шею опасной бритвой, потом сбросила одежду и полила из ковша на голову и на тело. Помывшись с мылом и смыв его, она попробовала ногой воду, от которой шел пар, но вытащила ногу из воды, ощутив плечами дуновение холодного воздуха, от которого поежилась. Решительно вдохнув, она вошла в ванну и села. Обжигающая вода охватила ее. Подтянув колени к груди, Киёми закрыла глаза. Около головы держался холодный воздух, от которого волосы топорщились в ямке на шее. Что это значит? К ее душе прицепился юрэй? Это Дзикан или Ютака вернулись с войны в Китае? В детстве мать Киёми, Амэя, водила ее с братьями и сестрами в общественную баню. Их учили, что нагота – естественное состояние и совершенно не причина для смущения. Ты приучаешь себя ее не осознавать. Но сейчас все было как-то странно. Одна, но и не одна, под наблюдением невидимого гостя, Киёми почему-то все время помнила, что она голая.

Она встала, ощутив всем телом холод воздуха, и поспешила вытереться влажным полотенцем. Надела обратно юкату, быстро натянула простое хлопковое кимоно.

И позвала к себе Ай. Девочка любила купаться и радостно вошла в ванную, но ее оживление угасло, когда она увидела Киёми.

– Мама, что-то случилось?

Как ей объяснить свою озабоченность так, чтобы не напугать?

– Давай сегодня помоемся быстро?

– Хай, мама.

Холодок воздуха пропал, и Киёми поняла, что преследующий ее призрак не останется в ванной комнате, пока будет купаться Ай. Отчего это духу неловко смотреть на тело ребенка?

Ай положила ладонь на тугой живот:

– Мама, у меня живот болит.

– Знаю, – ответила Киёми, намыливая волосы дочери. – У меня тоже. Но мы должны стойко переносить тяготы, потому что этого от нас требует Император.

– А в ближайшее время у нас не будет больше еды?

– Не знаю. Но мы должны делать все, что в наших силах.

Голод поселился в городе, но слезы Хиросимы были скрыты за тысячами запертых дверей.

Закончив с купанием Ай, Киёми вышла в кухню, где по глинобитному полу бегал таракан.

Подавив отвращение, она приготовила нукапан из жареной пшеничной муки и рисовых отрубей. На вкус нукапан был горек и пах как лошадиный навоз, но он поддержит в них жизнь.

Она подала ужин на лаковом подносе в гостиной. Семья сидела полукругом на подушках. Перед тем, как взяться за палочки для еды, все произнесли итадакимасу.

Ели ужин, как обычно, в молчании, но Банри включил радио – послушать информацию правительства о войне. Когда диктор объявил, что силы империи убили на Окинаве восемьдесят тысяч американских офицеров, Банри хмыкнул:

– Если американцы могут переварить такие потери и продолжать драться, как нам защитить родину от вторжения? Даже наши храбрые камикадзе не могут остановить продвижение врага. Не спасет Японию ветер богов.

Саёка застыла с открытым ртом, палочки для еды остановились возле него. Ай переводила глаза с одного на другого, ища правды. Киёми представила себе послевоенную Японию, оккупированную американскими солдатами. Да разве это возможно? Разве не клялось правительство воевать до последнего человека, прежде чем допустить такое?

– Мне выдали талоны на пиво от Промышленной ассоциации, – сказал Банри. – Может быть, завтра встану в очередь в пивной зал.

Киёми поджала губы, чтобы скрыть неудовольствие. У нас есть нечего, а он будет стоять в очереди за пивом. Типичный мужчина.

Когда все поели, Киёми и Ай отнесли тарелки в кухню. Когда ставили посуду в раковину, Ай толкнула мать локтем в бок.

– Мама, это правда? То, что одзиисан сказал о войне? Япония проиграет?

После падения Сингапура возможное поражение Японии казалось дальше далеких звезд. Японская армия была непобедимой. Но война шла, и удача отвернулась от Японии. Ложь правительства считалась правдой, выдуманные победы воспринимались как факт, пока не выползала из темноты истина, и отрицания не начинали отдавать ложью. Сейчас правительство говорило, что японцы встанут на смерть все как один в последнем противостоянии варварскому агрессору, но ведь не останется кому вставать, если все они перемрут от голода еще до начала вторжения.

Она тронула Ай за щеку.

– Мы не знаем, что нам несет будущее. Так что давай будем каждый день проживать самым лучшим образом. И что бы ни было, я всегда буду с тобой.

Тревога ушла из глаз Ай, и девочка улыбнулась:

– И я всегда буду с тобой.

– Киёми-сан! – позвала Саёка из комнаты. – Ты не могла бы подойти к нам? Нужно кое-что обсудить.

Киёми прищелкнула языком.

– Она, наверное, думает, что посуда сама себя вымоет.

– Я могу ее вымыть, мама.

– Нет надобности. Судьбу не нам менять.

– А что это значит?

– Будущее – извилистая дорога, но нам с этой дороги не свернуть. – Киёми подтолкнула ее в сторону гостиной. – Иди нарисуй мне картинку. Что-нибудь красивое.

– Цветущую сливу?

– Хай. Это будет чудесно.

В комнате сидели, опираясь коленями на подушки, Банри и Саёка. Кто-то из них зажег второй фонарь, и свет ложился на татами, подчеркивая их зеленоватый оттенок. Банри показал Киёми на пустую подушку, и Киёми опустилась на нее коленями, пытаясь прочитать что-нибудь по лицам свекра и свекрови, но они были непроницаемы. Ай села неподалеку за письменный стол, наклонив голову так, чтобы слышать разговор взрослых.

Несколько минут прошли в молчании, потом Банри спросил:

– Как дела на работе?

Вопрос показался Киёми странным, потому что свекор никогда не проявлял интереса к ее делам вне дома – разве что они приносили еду.

– Работы много.

– Хай. Это я понимаю. – Барни прокашлялся. – Мы думали о том мире, который скоро наступит. Война или не война, мы должны сохранить род Осиро.

Слова свекра петляли у нее в мозгу, как извилистая река. К чему они ведут? Для чего сказаны?

– Мы обоими нашими сыновьями пожертвовали ради Императора, – продолжал Банри. – Поэтому мы собираемся усыновить приемного сына, чтобы фамилия Осиро не исчезла.

– План мудрый, – сказала Киёми, задумавшись о том, где они собираются найти в Хиросиме подходящего мужчину, когда всех забрали на войну.

Саёка подалась к ней.

– А ты выйдешь за него замуж и родишь семье внука.

Кровь отлила от лица Киёми. Это надо было предвидеть. Вполне имело смысл для Банри и Саёки хотеть наследника, и кто еще в этой истерзанной войной земле принесет им это счастье, если не она? Она – пленница обстоятельств. Руки у нее задрожали нервной дрожью, и она покрепче прижала их к коленям. Нельзя ничего им показывать.

– Как вы изволили заметить, Дзикан погиб, сражаясь за свою страну. Не подобает мне выходить замуж снова, – ответила Киёми.

– Доверься нашему знанию, что для тебя лучше, – сказал Банри.

– Я недостойна такой чести.

– Смирение – ключ к довольству сердца, – сказала Саёка.

Довольству сердца? Да что ты знаешь о моем сердце? Оно ни разу не было довольно с тех пор, как я приехала в Хиросиму.

– Мы заметили, – продолжала Саёка. – Твое ки последние месяцы закрыто. Новый муж мог бы поднять тебе настроение.

Киёми взвесила слова Саёки и решила, что они нелепы. Она, Киёми, уже ходила этой дорогой, волею обстоятельств вступив в брак без любви из-за своего неверного поведения. Сколько еще ей расплачиваться за эту ошибку – не посчитаться с голосом собственного сердца?

Она вспомнила пьяного англичанина, который на танцах в Нити-Бэй просил ее выйти за него замуж. Люди запада совсем не ценят долг или обязанности, но их сердца легко поддаются эмоции любви. Почему же ее собственный народ должен лишать отношения радости? Должно быть в жизни что-то еще, кроме как рожать сыновей и подобострастничать перед свекровями.

– А вдруг с нами что-нибудь случится? – спросил Банри. – Если у тебя будет муж, ты и Ай сможете остаться здесь, у вас будет защита.

– В городе остались только старики.

– Есть и люди помоложе, – возразила Саёка.

– Ничто из этого чести вашей семье не принесет.

Банри выпрямился, лицо у него покраснело.

– Пять худших пороков, поражающих женский ум, это непокорность, недовольство, злословие, ревность и глупость. И худший из них – это глупость. Избавиться от них женщина может путем самоанализа и самонаказания.

Киёми поглядела на Банри, сощурившись:

– Вы считаете, что я веду себя глупо?

– Хай, – ответила Саёка.

Банри вытащил из пачки последнюю сигарету «кинси», прикурил от спички, сделал три затяжки и выпустил клуб серого дыма.

– Самое больше несчастье – то, что случилось с Дзиканом. Он мог бы быть тебе хорошим мужем.

Киёми помнила Дзикана неловким любовником, которого больше интересовали азартные игры и пьянство, чем жена. До того как организовали их брак, Дзикан проиграл приличную часть семейного состояния. Если бы ее тетя и дядя знали истинное финансовое состояние семьи Осиро, они бы никогда не согласились на эту партию – предпочли бы ей любой скандал.

– Киёми, ты должна помнить свое место в нашей семье.

Она посмотрела прямо Банри в глаза – ужасная грубость, которая его смутила, потому что он не выдерживал взгляда глаза в глаза:

– Я – мибодзин. Вы себе представляете, насколько трудно для овдовевшей на войне выйти замуж? И мне двадцать восемь. Захочет ли хоть какой-нибудь достойный мужчина такую старую жену?

Банри потер подбородок:

– Хай. Ты стара для невесты.

Саёка отмела эти возражения энергичным жестом руки.

– Ну вот и займемся этим. Найдем хорошую накодо. Сваху, которая поймет, что нам нужно. – Она огладила свое кимоно. – Твоя карма и твоя тень тебя никогда не покинут, Киёми.

Киёми вспомнила эту старую поговорку, подумав про накодо, выбирающую для нее мужа. Радости и горести всей жизни зависят от какой-то чужой женщины.

– Приношу свои извинения, если я вас оскорбила. Вы очень озабочены тем, что для меня лучше.

– Лучше помни о послушании.

Киёми прикусила язык, чтобы удержаться от ответа. Встав с пола, она поклонилась свекрам:

– Если позволите, я пойду мыть посуду.

– Хай. Иди мыть посуду, – сказал Банри. – Потом еще об этом поговорим.

Киёми вышла в кухню размеренными шагами, не выдающими ее чувств. Там она вцепилась в край раковины так, что пальцы побелели. Помни о послушании, говорит она мне. Забудешь тут, когда тебе каждый день напоминают.

Закончив на кухне, Киёми остаток вечера провела, протирая все деревянные поверхности в доме. Ай следила за ней взглядом, полным сочувствия, и Киёми больно было думать, что дочь уже столько знает о жизненных горестях.

Когда все дерево было протерто, Киёми принесла футоны и повернулась к Банри:

– Мы с Ай пойдем спать.

– Тогда доброй ночи.

– Идем, Ай, – сказала Киёми, и они вышли в соседнюю комнату. Киёми закрыла сёдзи. Скользящая бумажная дверь не особо обеспечивала уединение.

Киёми залезла под одеяло своего футона и повернулась к Ай.

– Мама, а что такое…

Киёми приложила палец к губам дочери и показала на сёдзи.

– Надо говорить шепотом.

Ай кивнула, и Киёми убрала палец.

– Мама, вы хотите нового мужа?

Киёми погладила девочку по щеке, теплой как солнышко и мягкой, как пух. Она вспомнила, как первый раз увидела ее в роддоме и возблагодарила судьбу за то, что это девочка. Если бы она родила мальчика, семья Ито объявила бы дитя своим наследником и забрала бы у матери. Но никто и ничто не заберет у нее Ай. Никогда.

Ай придвинулась ближе.

– У вас грустный вид, мама.

– Лицо – зеркало души.

– Значит, вам грустно?

– Ты знаешь такое слово – амаэ?

– И что оно значит, мама?

– Солнце не может сдержать дождь, а если бы даже могло, то не стало бы. А знаешь почему? Потому что рису, чтобы вырасти, нужно и солнце, и дождь. Люди в этом смысле – как рис.

Ай оттопырила нижнюю губу, задумавшись над этими загадочными словами.

– Есть разница между желанием и реальностью, – продолжала Киёми. – Мы мечтаем о любви. Реальность этой мечте не соответствует. Я выйду замуж, потому что твои бабушка и дедушка решили, что я должна выйти замуж, что это мой долг. Они дали нам с тобой дом и не будут возражать, чтобы мы здесь жили. Ты окончишь школу и станешь умной девочкой. Умнее меня.

– Но вы же учились в колледже, мама.

– Хай. Три года. И я бы его окончила, если бы я не…

– Не что, мама?

Киёми изобразила улыбку.

– Ничего. Постарайся заснуть. Утром у нас много дел.

Ай положила голову на подушку поближе к Киёми.

– Доброй ночи, мама. Я вас люблю.

– И я тебя. Спи, малышка.

Киёми закрыла глаза. Вдохнула аромат кожи Ай, напомнивший ей теплый пирожок тайяки с шоколадным кремом. Киёми вздохнула. Представлять себе будущее, пока бушует война, было глупо, но она все равно чувствовала, как ее переполняют мысли. Она жаждала любви – не меньше всякого другого, и представляла себе, как проживает жизнь с мужчиной, который стоит того, чтобы о нем мечтать. Саёка сказала бы, что эти идеи – мысли ребенка, а она, Киёми, должна смиренно принимать свое место в этом мире. Киёми же этот мир и свое место в нем ненавидела. Если бы не Ай, от нее бы уже давно остались только воспоминания.

Сёдзи отъехало в сторону, и в проеме показался Банри с большими от страха глазами.

– По радио сказали, что американские бомбардировщики идут от канала Бунго в сторону Хиросимской бухты. Поторопись, пожалуйста.

Киёми встряхнула Ай за плечо:

– Ай, нужно идти в бомбоубежище.

Ай застонала, веки ее задрожали и раскрылись.

– Я так устала.

– Я знаю, мы все устали. Теперь пойдем.

Она помогла дочери встать. Рука в руке они поспешили в кухню, где ждали Банри и Саёка. На улице выли сирены воздушной тревоги.

Убежище представляло собой яму в глинобитном полу кухни глубиной в метр. Банри приделал стальную плиту к той стене, где были изголовья, чтобы она не обвалилась. Спустившись в яму, он протянул руку Саёке. Следом пошла Ай, за ней Киёми. В яме они заснули, лежа на боку, прижатые друг к другу. Саёка опустила руку на плечо Ай, и Киёми потребовалось все ее самообладание, чтобы эту руку не сбросить.

Очень скоро температура в тесном пространстве стала повышаться. Банри, Саёка и Ай задремали, но Киёми никак не могла сбросить напряжение. На шее сзади выступил пот, от голода крутило живот. Мышцы горели после тяжелого трудового дня.

Когда Киёми оказалась в убежище первый раз, ей мерещилось, что это могила. Из земли выползали черви и ползали по шее. Они пожирали Киёми изнутри. Сейчас, когда становилось жарко и за стенами выли сирены, она подумала про того летчика. Он падал с неба, не издавая ни звука – храбр для американца. Ей вспоминался контур его лица, цвет кожи, полузакрытые глаза, глядящие на мир и не видящие ничего.

Ее обдало холодом, и она поняла, что юрэй вернулся и вошел в эту могилу живых.

Уйди, преследуй кого-нибудь другого. Немедленно, а то я тебя прогоню.

Глава седьмая

Мика сидел на кухонном полу, глядя на лежащую в яме семью.

Как можно спать под такой ор сирен воздушной тревоги? Он выдохнул. И почему он продолжает дышать, почему чувствует усталость? Это происходит с каждым, кто умирает? Все ощущения сохранились, но он знал, что мертв. Направившись за этой женщиной, он сперва не чувствовал ног, но потом вернулось ощущение твердой почвы. В окнах он не отражался. Ветер пролетал сквозь него, как сквозь дым, но если тронуть рукой грудь, она ощущалась твердо. Все вокруг казалось чуть резче, чуть живее, зелень дальних холмов гуще, синева неба – глубже. Он застрял в междумирье, и это наполняло его досадой и гневом. Где полное чудес небо, которое обещал отец Ольсон? Сверкающие ангелы с красивой музыкой? Личная встреча с Иисусом? Почему мать, брат и бабка с дедом его не встречают?

Любопытство открывало ему глаза на окружающий мир. Отделенность от этого мира вызывала подступающие слезы.

Он вспомнил, как падал с неба без парашюта, но удара об землю не было. Был лес. Деревья вырывались из земли и парили в небе, а он летел с ними. Это все было на самом деле? И потом он оказался здесь – в Хиросиме. В стране врагов.

Женщина. Завод.

Воспоминания возвращались кусочками, лоскутами, перепутанные, беспорядочные. Увидев, как женщина стоит над ним, Мика почувствовал, что между ними есть контакт. Ее выдала то ли жалость в глазах, то ли мысль, что она видит не только его мертвое тело, а человека, который живет невидимой жизнью. Он прошел за ней на завод. Большой завод «Тойо Кёгё», где производили детали для самолетов и винтовок – он узнал его по фотографиям воздушной разведки. Сперва звуки были невыносимо громкими – лязг и гул машин, голоса рабочих, эхом отдающиеся в голове. Но с течением дня звуки смягчились, гудение прекратилось. Он держался рядом с этой женщиной. Она все время ходила с опущенной головой, даже за обедом. Тело ее обвисало все сильнее, и к концу дня казалось, что она вот-вот растечется по полу.

Когда она ушла с завода, он последовал за ней в трамвай, и там она говорила с какой-то студенткой. И почему ему непонятна их речь? Разве не должен здешний язык быть универсальным? И где это – здесь? Он явно не принадлежал той же грани существования, что живые.

Следом за женщиной он оказался у школы, где она встретила девочку. Они вместе пошли переулками – узкими, как дверь в гараже у его родителей там, на родине. Дома из серого дерева с острыми крышами, крытыми темной плиткой, стояли в считанных дюймах друг от друга. Он вспомнил широкие улицы Беллингэма, светлые дома с большими огороженными палисадниками, высокие деревья, затеняющие газоны. А здесь он не видел ничего зеленого.

Очень мало людей шли по улицам и переулкам, и все они брели, опустив головы. Мрачная атмосфера навевала такую подавленность, какую ему никогда не приходилось испытывать на родине даже под тяжелым зимним небом. Дойдя вслед за женщиной до ее жилища, он уже был уверен, что его послали в ад.

Они миновали скрипучую боковую калитку и вошли во двор. По сравнению с узкими улицами и скученными домами двор показался огромным. В глубине его был декоративный сад с ивой над прудом. У поверхности пруда резвились рыбки, оранжевые и белые.