Мистика и ужасы. Сборник

Тишина в башне некроманта стала гулкой.

Вилы опустились. Топоры замерли. Крестьяне смотрели то на усталого человека у стола, то на светящийся призрак девушки, чей образ начал медленно таять, наполняя комнату тихим светом и чувством невыразимого облегчения.

– Зло… – пробормотал Лука, глядя на Лиру, чей свет становился все ярче и теплее. – Мы думали… ты зло…

Аргил усмехнулся – горько и печально.

– Зло? Часто ли зло возвращает покой? Зло ли – дать голос безгласной несправедливости? Вы хороните тела по вашему разумению и называете это порядком. Я помогаю душам обрести их покой, и вы называете это кощунством. – Он отвернулся, его плечи сгорбились под невидимой тяжестью. – Я устал. Устал от страха в ваших глазах. От камней у порога. От крестов на моей двери. Я просто делаю то, что не делает никто другой. Исполняю последний долг перед теми, кого уже не слышат живые.

Свет от призрака Лиры вспыхнул ослепительно, на мгновение озарив башню теплым, почти солнечным сиянием, и погас. В воздухе осталось лишь легкое эхо благодарности и ощущение чистоты. Аргил стоял, глядя в пустоту, где только что была душа, обретшая свободу. Его лицо в синем свете лампы казалось еще более изможденным.

Священник первым опустил голову.

Он перекрестился, но не в сторону некроманта, а туда, где исчез свет. Затем он молча развернулся и вышел. Остальные, потупив взгляды, стыдливо отводя глаза от человека в черном, потянулись за ним. Вилы и топоры волочились по полу, уже не как оружие, а как ненужный груз.

Аргил не смотрел им вслед. Он медленно подошел к телу Ерема, поправил воротник рубахи, положил на грудь покойного морскую раковину, принесенную с того самого берега.

– Скоро, друг, – прошептал он. – Скоро ты услышишь шум прибоя. Твой долгий путь домой окончен.

Он погасил синюю лампу. В башне остался лишь тусклый свет одинокой свечи, освещающей усталую спину человека, который нес свой крест в одиночестве, исполняя долг перед мертвыми в мире, где живые видели в нем только тьму. В мире, где истинное добро часто прячется за самыми страшными масками, а настоящее зло порой носит личину благочестия. Он снова взялся за работу. Долг не ждет.

Священник шел впереди всех.

Шаги деревенских, тяжелые и приглушенные стыдом, удалялись по тропе к Узкому Устью. А в его душе бушевала буря, куда более страшная, чем ночной лес. Картина в башне – этот усталый человек, этот светлый призрак, слова о долге и несправедливости – врезалась в сознание как нож. Он видел облегчение Лиры. Чувствовал чистоту ее ухода. Но мог ли он, священник, слуга Господа, поверить в доброту того, кто общается с мертвыми? Кто убивает и оскверняет могилы?

"Искушение! – зашептал внутренний голос, наливаясь знакомой фанатичной силой. Это тончайшее искушение! Дьявол принял личину усталого праведника! Он показал тебе красивую ложь, чтобы посеять сомнение, чтобы ты отвернулся от истинной веры! Он осквернил кладбище, убил Гарта – разве это не факты?!"

С каждым шагом сомнения вытеснялись нарастающей волной самооправдания и праведного гнева. Некромант не был добр. Он был хитер. Он обманул простодушных крестьян, использовал образ невинной жертвы, чтобы скрыть свою черную суть! Он одурачил их всех, и отца Мартина в первую очередь!

Священник чувствовал, как жгучий стыд за свою минутную слабость переплавляется в ярость. Он не мог вернуться в деревню. Не мог смотреть людям в глаза, зная, что оно – воплощение Зла – осталось безнаказанным, торжествуя свою победу над их доверчивостью и наивностью.

Он свернул с тропы, споткнулся о корень и рухнул на колени в мокрый мох. Грязь проступила на рясе. Священник не замечал. Схватив распятие, он начал молиться. Не тихо, не смиренно, а исступленно, почти крича, сотрясаясь от рыданий гнева и отчаяния:

– Господи, не оставь! Защити раба Твоего от козней лукавого! Дай сил разглядеть ложь под личиной кротости! Дай мужества исполнить долг Твой! Изгони эту скверну, Господи! Не дай ей насмехаться над святостью Твоей! Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Аминь! Аминь! Аминь!

Он повторял "Аминь" снова и снова, пока слова не слились в нечленораздельный рык. Мимо, по тропе, прошли деревенские. Лука мельком увидел скрюченную фигуру в темноте, но не остановился. Никто не остановился. Их гнев выдохся, сменившись тягостным недоумением и желанием поскорее забыть эту ночь. Мартин остался один.

Когда их шаги затихли, священник поднялся.

Его слезы высохли. В глазах горела только ледяная, абсолютная уверенность. Он ошибся лишь в одном – он поверил, что Зло можно изгнать толпой. Нет. Его нужно уничтожить. Лично. Во славу Господа. Он повернулся и пошел обратно к башне, сжимая в руке тяжелое медное распятие, его основание было массивным и твердым, как камень.

Башня стояла в прежней тишине.

Дверь оставалась лежащей на полу после их бегства. Голубоватый свет внутри погас, лишь тусклый желтый отсвет свечи мерцал в окне первого этажа. Мартин вошел бесшумно, как тень. В главной комнате было пусто. Тела Ерема по прежнему аккуратно лежало на столе. Затем он услышал тихий шорох снаружи, за дверью, ведущей в небольшой садик за башней.

Он крался, прижимаясь к стенам. Распятие в его руке было готово стать орудием кары. В саду, у каменной тумбы, заросшей диким плющом, стоял некромант. Он был без своего зловещего капюшона, в простом темном плаще. В руках он держал горсть мелких белых полевых цветов. Он бережно укладывал их на тумбу, поправляя стебли. Его лицо в свете восходящей луны было по-прежнему бледным и усталым, но в нем была какая-то странная, хрупкая сосредоточенность и мир. Некромант выглядел… беззащитным.

Для Мартина это было последним доказательством обмана. Личина! – пронеслось в его мозгу. Он украшает алтарь Сатане!

Не раздумывая, с тихим рыком праведной ярости, Мартин выскочил из укрытия. Аргил только начал оборачиваться на шум. Медное распятие со свистом рассекло воздух и со всей силы ударило некроманта по виску. Глухой, кошмарный звук. Аргил рухнул беззвучно, как подкошенный колос. Цветы рассыпались по земле.

Отец Мартин встал над ним, тяжело дыша. Сердце бешено колотилось, адреналин пылал в жилах. Он видел, как на бледной коже проступила темная вмятина, как тонкая струйка крови поползла по виску к волосам. Аргил лежал без движения. Зло повержено.

– Слава Тебе, Господи! – Мартин упал на колени рядом с телом, воздевая окровавленное распятие к небу. – Слава Тебе! Я исполнил волю Твою! Скверна уничтожена! Твоя святая земля очищена! Благодарю Тебя за силу и веру!

Он молился, захлебываясь словами благодарности, ощущая экстатическое очищение. И в этот момент умирающий Аргил открыл глаза. Не тусклые, не затуманенные болью. Ясные и глубокие. Он медленно повернул голову и посмотрел прямо в лицо ликующему священнику.

И в этом взгляде не было ни ненависти, ни проклятия. Только бесконечная, всепонимающая жалость. Жалость к Мартину. К его слепоте. К его фанатизму. К той тьме, которую тот принял за свет.

Этот взгляд пронзил священника острее любого ножа.

Вся его праведная ярость, весь экстаз победы испарились в одно мгновение. Он увидел в этих глазах не дьявола, а… человека. Человека, которого он только что убил. Убил во имя своего Бога. Убил за то, что тот помогал другим.

– Н-нет… – прошептал Мартин, отползая назад. Кровь на распятии вдруг показалась ему не святой, а чудовищной. Взгляд Аргила преследовал его, этот немой укор, эта невыносимая жалость. – Нет! Ты… ты обманщик! – закричал он, но в его голосе уже была паника.

Священник вскочил, больше не в силах выдержать этот взгляд, и побежал. Бежал без оглядки через лес, спотыкаясь, царапаясь о ветки, чувствуя, как тот взгляд жжет ему спину, как кровь на руках жжет кожу. Он бежал от башни, от мертвого тела, от правды, которую не мог принять.

Аргил лежал на холодной земле среди рассыпанных цветов. Боль уходила, уступая место нарастающему холоду, покою и тишине. Последнее, что он видел – убегающую фигуру священника и звезды над головой. Жаль его… – промелькнула последняя человеческая мысль. Такой сильный… и так слеп…

Темнота накрыла некроманта.

Но смерть для Некроманта – не конец. Это лишь переход. Его дух, уже давно связанный с Потоком Мертвых, не устремился к свету, как душа Лиры. Он задержался на пороге. Знание, накопленное за десятилетия служения мертвым, его нерастраченная воля исполнить долг, сама жестокость и несправедливость его убийства – все это создало мощный резонанс в магических тканях мира.

Внутри его бездыханного тела началось движение. Холодный, неживой огонь вспыхнул в глубине угасших глаз. Кости наполнились не кровью, а силой некротической магии, древней и безличной. Кожа стянулась, приобретая вид старого пергамента. Рана на виску затянулась темной, безжизненной тканью.

Аргил поднялся. Вернее, его тело поднялось, движимое новой, холодной волей. Глаза, в которых теперь горели лишь крошечные точки синеватого пламени, осмотрели мир. Все было иначе. Яркие краски жизни померкли, зато мир наполнился миллионами тончайших нитей – шепотами душ, эхом несправедливости, слезами неупокоенных. Он видел их с невероятной ясностью. Чувствовал их боль с леденящей точностью.

Человеческие эмоции – усталость, жалость, печаль – исчезли. Растворились, как утренний туман. Осталась только цель. Долг. Бесконечный долг перед мертвыми. Теперь ни страх живых, ни их фанатизм, ни даже их насилие не могли его остановить. Он был свободен от боли, свободен от усталости, свободен от жалости.

Он стал Личем – Вечным Служителем, Хранителем Последнего Шепота.

Он наклонился и подобрал один из белых цветов, упавших с тумбы. Хрупкий лепесток не дрогнул в его бесчувственных пальцах. Лич положил цветок обратно на камень. Жизнь была хрупка. Смерть – вечна. И его работа только начиналась. Теперь, став частью вечности, он мог помочь куда большему числу душ. С безжалостной эффективностью, лишенной человеческих слабостей.

Добро отца Мартина, его праведный удар, породил не гибель, а новую, куда более могущественную форму служения. Ирония судьбы была совершенна: фанатик, пытавшийся уничтожить "Зло", невольно дал ему силу стать бессмертным инструментом помощи тем, кого живые так часто забывали и предавали.

Исповедь павшего. Вечность вдвоем.

Туман обволакивал Лондон, как саван, пропитанный слезами ушедших эпох. Дождь стучал по крышам не просто каплями – он звенел, как тысячи крошечных колокольчиков, выстукивая послания из иного мира. Каждый камень мостовой хранил шепот проклятий и сломанных судеб, каждый фонарь был отсветом давно погасших звезд и жизней.

Виктор, угрюмый и жестокий мужчина по прозвищу "Граф", шагал по переулку, где тени цеплялись за его плащ, словно дети, просящие подаяния. Его сапоги стучали по булыжникам ритмом похоронного марша, а в кармане ждал нож – старый друг, чья рукоять была вырезана из кости первой жертвы. Мужчина затянулся сигаретой, выпустил дым, который в темных тонах улицы приобрел очертания черепов. Вдруг на него нахлынули воспоминания…

Он хорошо помнил ее лицо.

Старуха с глазами, как мутное стекло, протянувшая ему краюху хлеба в тот день, когда он умирал от голода. Он взял хлеб, а потом и ее жизнь. Теперь ее голос жил в нем, шепча стихи на языке, которого не знал ни один смертный.

С тех пор многое изменилось.

Изменился прежде всего сам Виктор. Теперь он не тот жалкий и голодный мальчишка. Теперь он "Граф". И свое прозвище он получил не за звание или близость к аристократии, нет-нет, напротив. Его прозвали так из-за привычки оставлять после себя пустые кошельки и разбитые жизни.

Он не верил в добро, не верил в честность, не верил даже в зло – просто принимал мир как поле для игры, где все правила писались кровью. Его жизнь была наполнена чередой краж, подлых убийств и пактов с теми, кто жил в тенях подворотен. Он продал душу за власть, но получил лишь вечный голод и пустоту внутри.

Лавка "Черные Страницы" возникла перед ним внезапно, будто вырастала из самой тьмы.

Витрины были затянуты паутиной, в которой копошились серебряные пауки. Над дверью висел колокольчик в форме плачущего ангела. Владелица лавки не хотела платить дань, как это делали все другие торгашы. Такое отношение вредило бизнесу и подрывало авторитет Виктора. Терпеть это он был не намерен. Надо проучить жадную торговку ложью.

"Граф" вошел в лавку и вдохнул густой воздух, отдававший ароматом церковного ладана и старых книг. Полки из черного дерева изгибались, как позвоночники драконов, а книги на них словно дышали, вздуваясь и сжимаясь.

Виктор никогда не верил в мистику.

Он всю жизнь был прагматиком и знал, что никакой вечной жизни и загробного царства нет. Это все байки для слабаков и простачков. Все это лишь глупая надежда для тех, кто ничего не добился в этой жизни.

Мужчина по-хозяйски двинулся дальше внутрь лавки и с любопытством стал рассматривать старые книги в кожаных переплетах и непонятные склянки, что стояли почти на каждой полке. На одной из них он заметил книгу словно в переплете из человеческих век. На книге было его имя.

– Не трогай.

Голос ударил его, как хлыст.

Лира, хозяйка лавки, стояла за стойкой. Белые волосы девушки переливались с синевой лунного света, пробивавшегося сквозь витраж с изображением падших ангелов. В её глазах, изумрудном и черном, отражались две вселенные: одна – полная жизни, другая – поглощающая ее.

– Ты пришел украсть что-то или потребовать то, что тебе не принадлежит? – спросила она, и на миг в черном глазу вспыхнула красная точка, как уголь в пепле.

– Я пришел за тем, что мое по праву короля этих улиц. И тебе лучше не перечить, если хочешь дожить до рассвета! – со злостью в голосе проговорил "Граф" и швырнул книгу, что была у него в руках в Лиру. Книга, словно натолкнувшись на невидимый шит, недолетела нескольких метров и упала прямо перед хозяйкой лавки. Страницы раскрылись, и оттуда вырвались голоса – сотни, тысячи, сливаясь в вопль.

Эти воющие, плачущие, стенающие голоса оглушили Виктора и он против своей воли зажал уши. Лира же даже не моргнула. Она провела рукой над книгой, и вопли стихли, превратившись в тихий плач.

– Они не в книге. Они в тебе…

Тени прошлого

Он вернулся ночью, пьяный от ярости и страха. Ему снилась старуха: теперь ее глаза были черными, как у Лиры, а изо рта выползали пауки, сплетающие слова "прости" из паутины. За что она просила прощения у своего убийцы?

– Зачем ты показала мне их? – взревел он, врываясь в лавку.

Лира стояла у зеркала из костей, держа в руках сосуд с мерцающей душой. В отражении за ее спиной шевелилось нечто с крыльями, покрытыми глазами. Виктор напряг память. Кажись так церковники описывали херувимов.

– Потому что ты начал забывать, – она повернулась, и ее платье, расшитое пауками, зашелестело, будто те ожили. – Забыл вкус хлеба, который она тебе дала. Забыл, как дрожали ее руки. Забыл, что значит быть человеком.

Он бросился к ней, желая разорвать её хрупкую плоть, вырвать её глаза и задушить девушку её же собственным языком, но пол внезапно ушел из-под ног. Лавка превратилась в лабиринт воспоминаний:

Мальчик лет семи, замерзающий в подворотне. Руки, обожженные чужими плевками и безразличием. Кожа горит от побоев и ран. Первая кража – кошелек у священника, в котором оказался крестик. Крестик, который он продал за глоток вина…

– Прекрати это! – Виктор упал на колени, вцепившись в волосы.

Лира опустилась рядом, ее холодные пальцы коснулись его виска, даря секундное облегчение.

– Ты думал, я хочу тебя наказать? Я хочу, чтобы ты увидел… что в тебе еще осталось.

Ее прикосновение, мгновение назад дарящее покой, обожгло. В памяти всплыло то, что он старательно хоронил:

Старуха улыбается, протягивая свой последний кусок хлеба. Ее рука дрожит. Он берет еду, и на миг их пальцы соприкасаются. В этом прикосновении – вся ее жизнь: любовь к умершему сыну на которого так похож этот бродяжка, страх одиночества, надежда, что этот оборванец, выживет…

– Почему ты показываешь мне это? – прошептал он, чувствуя, как по холодной щеке катится горячая слеза. Впервые за многие годы.

– Потому что я тоже когда-то была как ты.

Зеркало дрогнуло, и Виктор увидел:

Лира, век назад. Человек с лицом, искаженным ненавистью, заносит над ней топор палача. Она, юная воровка, вскрикивает и в страхе зажмуривает глаза. За мгновение в голове девушки проноситься сотня мыслей о несправедливости этого мира и жестокости людей.

Вдруг тени смыкаются вокруг нее, предлагая сделку. Через мгновение ее левый глаз становится изумрудным, правый – черной бездной. А палач лежит на помосте, сжимая остывающими пальцами свой топор, его душа – крошечный огонек в ее ладони.

– Я стала Хранителем Душ, чтобы нести свое бремя и исполнять долг, слишком сложный для других, – голос Лиры дрогнул. – Но чем больше я забирала, тем меньше от меня оставалось. Я больше так не могу. Я должна вернуть их свету. И для этого мне нужен ты. Тот, кто поймет меня. Такой же бездушный и пустой, как я. Может тогда хоть что-то обретет смысл…

Ритуал

Виктор не знал, почему он согласился. Он просто… доверился и поверил ей? Впервые в жизни он поверил другому человеку.

Они начали с малого. Возвращали души по одной:

Девочка, умершая от голода в темноте грязной подворотни. Никому не нужная и всеми забытая. Виктор, дрожа, прижимал сосуд к груди, пока Лира читала заклинание. Душа вырвалась, коснулась его лица, и он увидел: девочка танцует под дождем, смеется, целует мать в щеку…

– Почему это больно? – он скрипел гнилыми зубами до отколотой эмали, чувствуя, как что-то рвется внутри.

– Потому что ты отдаешь часть себя, – ответила Лира, ее черный глаз стал еще чернее и эта тьма, казалось, поглощала любой свет.

Однажды ночью, возвращая душу старика-художника, Виктор не выдержал.

Художник, оказывается, видел его в тумане много лет назад и написал портрет – не жестокого преступника и бандита, а человека с глазами, полными тоски.

– Я не могу! – Виктор дрожащими руками разбил сосуд. Душа художника рассыпалась искрами, но Лира поймала их руками, прожигая свою кожу до костей.

– Даже сломанные души заслуживают покоя, – прошептала она, и ее руки истекали кровью. Девушка, словно не замечая этого, подарила Виктору утешительную улыбку.

Жертва

Последней была старуха.

Когда Лира вручила ему сосуд, Виктор понял: внутри – та самая душа, что стала первой на его темном пути жестокости и злости, та, что накормила его хлебом.

– Ты должен, – сказала Лира, но ее голос был едва слышен. Она таяла, как свеча, ее белые волосы стали прозрачными, а из черного глаза сочилась тьма.

Он разбил сосуд.

Старуха явилась перед ним, но теперь ее глаза были полны света. Она протянула руку, и в ладони лежала крошечная фигурка – он, семилетний, спящий в подворотне.

– Прости, – выдохнул Виктор даже не замечая, как по его щекам катятся слезы.

Старуха улыбнулась и рассыпалась пылью.

В груди Виктора что-то щелкнуло. Он взглянул на свои руки – они дрожали и слабели.

Лира лежала на полу, ее черный глаз потух, а грудь едва вздымалась. Мужчина подскочил к умирающей девушке. Его жизнь никогда не будет прежней. Мужчина понимал это. Он не сможет без неё. И дело не в любви, Виктор даже сейчас не верил в любовь. Тут было что-то другое, что-то, что мужчина просто не мог объяснить.

– Ты теперь свободна, – он обнял ее, чувствуя, как что-то перетекает из него в нее.

Ее глаз вспыхнул изумрудным светом.

– Что ты сделал?

– Отдал последнее, что украл – свою душу…

Вечность вдвоем

Лавка "Черные Страницы" исчезла в жарком огне пожара, оставив после себя лишь пустырь, где росла одинокая алая роза без шипов.

Прохожие иногда видели пару: мужчину со шрамом и угрюмым взглядом, и девушку с глазами как день и ночь. Они подбирали бездомных кошек, кормили стариков и беспризорников, а по ночам танцевали под дождем, который теперь звенел, как смех.

В подвале, которого больше не существовало, стояли два сосуда. В одном – искры смеха Виктора. В другом – слезы Лиры.

Их души сплетались в танце, создавая новую главу в Книге Жизни и Теней – ту, где любовь не спасает, а превращает миг в вечность.

Пропажа из детского садика

"Это ваша работа! Вы должны следить за детьми!"

Голос Анны Семеновны, обычно тихий и сдавленный, сейчас резал воздух детсадовского коридора, как ржавая ножовка. Она вцепилась в рукав халата воспитательницы Марьи Петровны, бледное лицо истерящей женщины было искажено животным страхом. "Где мой Ваня?! Где?! Вы же отвечаете за них! Всех!"

Воспитательница детского сада, Марья Петровна, обычно невозмутимая, как скала, казалась растерянной.

Ее глаза бегали по пустому коридору, где только что резвилась группа. "Анна Семеновна, успокойтесь… Он только что был тут, с мальчишками в 'паровозик' играл… Я отвернулась на секунду – к Наденьке, она упала…"

"На секунду?! – истерика в голосе матери нарастала. – Уже десять минут его нет! Вы что, не понимаете? В этом проклятом городе… столько слухов!" Ее взгляд метнулся к высокому, запыленному окну, за которым хмурился типичный провинциальный пейзаж: серые пятиэтажки, голые деревья и промозглая слякоть ранней весны.

Шепотом, полным ужаса, она добавила: "Вы же слышали… про Того, Кто Забирает? Говорят, он появляется там, где взрослые отводят глаза…"

Слова повисли в воздухе, тяжелые и леденящие. Марья Петровна побледнела еще больше. Слухи… Эти глупые, страшные слухи о чем-то темном, что бродит по окраинам городка, особенно в межсезонье, когда туманы стелются низко и больше похожи на густую вату. О существе, которое уводит детей, оставшихся без присмотра. Взрослые шептались об этом на кухнях, дети рисовали его в углах тетрадей – неясную тень с горящими глазами.

Воспитательница садика резко дернулась.

"Тише! Не пугайте детей!" Но было поздно. Несколько малышей, привлеченные криками, жались у двери группы. Их широко открытые глаза отражали зарождающуюся панику. Саша, сосед Вани по кроватке, всхлипнул.

"Все в группу! Сейчас же!" – скомандовала Марья Петровна, пытаясь взять себя в руки, но голос дрожал. Она бросилась в пустую игровую комнату. Ни за шкафами, ни под столами – Вани не было. Окна были закрыты наглухо. В туалете – пустота. Холодный пот выступил у нее на спине. Десять минут… В таком месте, как этот старый, продуваемый всеми ветрами садик на отшибе, десять минут – вечность.

Она выбежала в коридор, где Анна Семеновна, рыдая, звонила мужу. "Сережа, Вани нет! В саду! Марья Петровна потеряла его! Говорят, ОН…!"

"Прекратите!" – резко оборвала ее воспитательница, но в душе клокотал тот же невысказанный ужас. Она металась, проверяя раздевалку, заглядывая в темный чуланчик для уборочного инвентаря. Везде пустота, звенящая и угрожающая. Мысли путались: "Тот, Кто Забирает… Неужели? Но это же сказки! Или…?"

Внезапно ее взгляд упал на дверь в самое дальнее помещение – маленькую, редко используемую "тихую комнату" для уставших детей. Дверь была приоткрыта ровно настолько, чтобы в щель пролез ребенок. Сердце Марьи Петровны бешено заколотилось. Она подошла бесшумно, боясь дышать.

Из-за двери доносился сдержанный шепот.

Не один голос, а несколько детских. И… странный, низкий звук, похожий на мурлыканье, но какое-то… многоголосое, неестественное.

Анна Семеновна, заметив ее движение, замерла, прижав мобильный к груди. В этот момент словно весь садик затаил дыхание.

Марья Петровна толкнула дверь.

Комната была погружена в полумрак, шторы почти закрыты. И в центре, на мягком коврике, сидели пятеро детей из группы, включая маленькую Надю, которую успокаивали. Они тесным кружком окружали… Ванечку. Мальчик сидел, широко улыбаясь, совершенно непохожий на ребенка, которого "забрали".

Но больше всего внимания привлекало то, что было у Вани на коленях. Не тень или чудовище, даже не сверхъестественный монстр, похищающий маленьких детей и съедающий их в своей берлоге. А…

Огромный, лохматый, немыслимо грязный кот.

Вернее, кот-переросток, размером со среднюю собаку. Его шерсть была сваляна в колтуны, в пыли и прошлогодних листьях, но огромные желтые глаза светились в полутьме спокойным, почти мудрым светом.

Он мурлыкал, и это мурлыканье, такое громкое и глубокое, казалось, исходило отовсюду, наполняя комнату вибрацией тепла и покоя. Дети гладили его, кто по огромной лапе, кто по боку, завороженные.

"Ваня!" – вырвалось у Анны Семеновны, но уже без истерики, а с потрясением и недоумением.

Мальчик обернулся, сияя. "Мама! Смотри, кто к нам пришел! Это Пушистик! Он замерз и проголодался! Мы его прятали, чтобы Марья Петровна не выгнала! Мы ему печеньки с завтрака несем!"