Мистика и ужасы. Сборник

Людвиг обнял сына, прижал его мокрую голову к своей груди. Он не знал, что будет завтра. Не знал, как будет кормить семью и лечить младшего. Знаний у него не было – только сильные руки, привыкшие к тяжести, да наука как быстрее лишить человека жизни. Может, станет грузчиком? Или могильщиком? Страшно. Голодно. Безнадежно.Людвиг подошел к сыну, встал перед ним на колени прямо в грязь. Руки его дрожали, но не от холода. – Папа? – прошептал Карл, глядя на пустые руки отца и на реку. – Топор… как же мы…

Но глядя в широкие, испуганные, но живые глаза старшего сына, Людвиг впервые за долгие годы почувствовал нечто, похожее на легкость. Груз, тянувший его ко дну, исчез. Вместе с топором. Вместе с тенями.

– Не бойся, – хрипло сказал он, поднимаясь и беря сына за руку. Дорога домой была долгой и мокрой. Он не знал ответа на вопрос Карла. Он не знал, спас ли он душу – свою или сына. Но он знал одно: топор утонул и он больше не отнимет ничей жизни.

И это был первый шаг в неведомое, страшное, но чистое завтра. Дождь струился по его лицу, смешиваясь с чем-то соленым. Он шел, крепко держа руку сына, впервые за долгие годы не чувствуя на плечах незримой тяжести мертвых. Только холодный ветер и слабый, как первый луч сквозь тучи, проблеск чего-то, что могло быть надеждой. Или просто облегчением. А дома его ждал чудом выздоровевший младший сын, играющий с пучком странной травы.

Судья, чернила и совесть

Дождь стучал в высокое, зарешеченное окно кабинета судьи Готфрида фон Лера. Воздух пах сыростью, пылью старых фолиантов и чем-то еще – незримой горечью неправых, но угодных власть имущим, решений, въевшихся в дубовую столешницу.

Готфрид сидел, откинувшись в кресле, пальцы висли над пергаментом. Приговор. Очередной. Молодой подмастерье, Ульрих, обвиненный в краже серебряной ложки у мастера-ювелира. Свидетели – сам ювелир и его пьяный приказчик. Алиби Ульриха – его слепая бабушка – судом не принято. Закрытое дело. Быстрое. Нужное.

Судья вздохнул, звук сухой, как шелест страниц в архиве.

Он взял гусиное перо, обмакнул в тяжелую чернильницу из оникса – подарок Герцога за "усердие". Его рука, привычная к шершавой поверхности пера, почти не дрогнула. Судья поставил дату. Начал выводить имя: "Ульрих, сын Мартина…" Чернила, густые и черные, как смоль, легли на пергамент.

И вдруг… они поплыли. Не растекаясь кляксой, нет. Чернила струились, извиваясь, как живые, формируя контуры… лица. Молодого, испуганного, с широко открытыми глазами. Лица самого Ульриха, каким Готфрид видел его сегодня на скамье подсудимых. На мгновение, в чернильной тени, мелькнул даже образ слепой старушки, тянущей руки к единственному внуку.

Готфрид резко отдернул руку. Перо упало, оставив на дорогом персидском ковре кроваво-черную каплю. Судья зажмурился, провел ладонью по лицу, ощущая грубую кожу и глубокие морщины под глазами. Усталость. Или тот проклятый ревматизм, в этом проклятом городе?

Он открыл глаза. Чернила снова были просто чернилами. Имя "Ульрих" лежало на пергаменте четко и ровно. Готфрид подписал приговор коротким, резким росчерком. "К повешению.". Просто работа и судейский долг перед обществом и властьимущими. Судья запечатал документ сургучом с гербом города – орлом, сжимающим меч и весы, у которых одна чаша явно перевешивала.

Судья возвращался домой.

Его дом был каменным, солидным, но пропитанным сыростью как весь этот проклятый город. Дом судьи стоял на тихой улочке, где даже крики пьяниц казались приглушенными.

Готфрид шел, не замечая грязи и вечного ливня, высоко подняв воротник мантии. В кармане его камзола лежал скомканный листок – стихи, написанные прошлой ночью при свете сальной свечи. О дожде. О тишине. О чем-то легком и неуловимом, что давно ушло из его жизни.

Уставший судья переступил порог дома.

Тут запах был другим. Травяные настои. Лекарственная горечь. Слабое, но стойкое благоухание лаванды, которую Марта любила класть в белье. И тишина. Гнетущая, но не пугающая, а скорее… бережная.

– Спит, господин судья. Днем ей было тяжело дышать… – Эльза опустила глаза.Эльза, их верная, немолодая уже служанка, встретила его у дверей сочувствующим взглядом. – Как она? – спросил Готфрид, снимая мантию, тяжелую, как цепи.

Готфрид кивнул и прошел в спальню на цыпочках. Марта лежала в огромной кровати, казавшаяся еще более хрупкой среди подушек и покрывал. Ее лицо было бледным, почти прозрачным, дыхание – мелким и частым. Ревматизм, перешедший в нечто большее, неумолимо подтачивал ее.

Готфрид подошел, осторожно сел на край кровати. Его судейская строгость, холодная маска равнодушия и неподкупности, растаяла без следа. Осталась только глубокая, бездонная усталость и нежность, настолько острая, что саднило в груди.

– Я здесь, моя птичка, – его голос, обычно твердый и безэмоциональный в зале суда, звучал тихо, хрипло, как будто ржавый механизм пытался воспроизвести забытую мелодию. – Как ты, моя радость?Он взял ее руку – легкую, костлявую, с проступающими прожилками. Она слабо сжала его пальцы. Открыла глаза. Глаза, когда-то яркие, как летнее небо, теперь были тусклыми, но в них вспыхнул слабый огонек при виде него. – Готфрид… – прошептала она.

Жена судьи слабо улыбнулась, не отвечая.

– Написал… новое. Хочешь послушать?Умирающая женщина просто смотрела на своего любимого мужчину. Он достал из кармана скомканный листок.

Сил говорить не оставалось. Ее пальцы чуть сильнее сжали его. Согласие. Готфрид разгладил листок дрожащими пальцами. Чернила на нем были обычными, домашними, синеватыми. Он начал читать. Стихи были неуклюжими, простыми, наивными и неумелыми.

Скрыв лицо во мху.За окном опять стучит, Серая струна. Не спешит, не говорит, Знает: здесь – ты одна. Смыть бы всю грязь с камней, Дать земле напиться… Только капли всё нежней Бьются в темноту. Как старинный друг больной – Слушает мою тоску, Плачет тихо надо мной,

Его голос, читающий о нежном и хрупком, звучал странно в этой комнате, пахнущей болезнью и лекарствами. Он не был поэтом и мастером рифмы или слова. Он был судьей, подписывающим смертные приговоры. Но для Марты он был только Готфридом. Мужем, который приносил в ее мрак эти жалкие, но такие дорогие ей огоньки слов.

Свеча дрожит во тьме ночной, Крошечный островок тепла. Твой взгляд, уставший и больной, Мне важнее солнца и света дня. Пусть ветер злится за стеной, Пусть тени лезут из углов – Покуда вижу свет твой, Ещё не кончен мой эмм улов. Тихих минут, что нам даны, Чтоб помнить: кроме тьмы и зла, Есть этот шёпот, есть огни, Есть ты… пока не унесла Река времён в небытие. Гори же, искорка, пока Есть воск, есть воздух, есть рука, Что не даёт тебе уйти.

Он читал, глотая тугой комок в горле, глядя, как слабая улыбка играет на ее бледных губах. В эти минуты чернильные призраки отступали. Оставалась только больная жена, его стихи и всепоглощающее чувство вины, которое он мог хоть ненадолго заглушить этим ритуалом нежности.

Наваждение не отпускало судью.

Чернила не забывали и не прощали. Они возвращались. Все чаще и наглее. Теперь они проявлялись не только на подписанных приговорах. Он видел их в утреннем кофе – черная лужица превращалась в искаженное лицо старика, осужденного на каторгу за бродяжничество. В луже на мостовой проступали черты сожженной на костре женщины, обвиненной в колдовстве за то, что ее корова давала больше молока, чем у соседки.

Они смотрели на него со страниц бухгалтерских книг, с мокрых от дождя стекол его кабинета. Молчаливые. Упрекающие. "Ты знал", – казалось, шептали чернильные тени. "Ты мог остановить это. Но выбрал тишину. Выбрал тепло для нее. Выбрал милость Герцога".

Готфрид пил больше вина. Старался не смотреть на чернильницу. Рука все чаще дрожала при подписании очередной смерти. Он начал искать лазейки – смягчающие обстоятельства, сомнительные свидетельства, – лишь бы избежать смертного приговора. Но Герцог ждал "твердой руки и справедливого воздаяния". Намекал на дорогие лекарства для Марты, на его "теплое место, на которое много желающих". Давил властью и авторитетом.

Судья не выдержал. Это случилось, когда он судил совсем молодого юношу, почти мальчика, по имени Лео. Молодой пастух. Обвинен в поджоге амбара местного лендлорда. Мотив – месть за изнaсuлoвaнную сестру. Доказательства – да не было никаких веских доказательств. Свидетель – сам лендлорд и его подручные, вечно заглядывающие ему в рот.

Лео был дерзок, не сломался под пыткой, кричал о невиновности. Его глаза, голубые и ясные, как небо, которого Готфрид не видел в этом проклятом городе уже давно, смотрели на судью без тени страха, только с презрением.

Старый судья знал.

Знал, что Лео невиновен. Лендлорд был любимцем Герцога. Дело нужно было закрыть быстро и громко. "Пример для бунтовщиков и смутосеев. Вся власть от Бога!". На Готфрида давили. Шептали о санатории в горах для Марты… о его возможной отставке, если он проявит "мягкотелость".

Он сидел в своем кабинете поздно ночью. Перед ним лежал приговор. "К повешению.". Чернильница стояла, как черное жерло ада. Его перо дрожало над пергаментом. В голове у судьи промелькнул образ девушки с завязанными глазами и весами, на одной чаше которых была справедливость, а на другой благополучие и жизнь его любимой жены. Старый и уставший мужчина, тяжело вздохнув, подписал смертный приговор.

И в этот миг чернила взорвались. Не каплями, а целой волной. Они хлынули с пергамента, заливая стол, стекая на пол. И в этом потоке, как в бурной реке, мелькали лица. Все лица людей, которых он когда-либо осудил несправедливо. Искаженные страхом, болью, непониманием, несправедливостью. И среди них – ясное, спокойное лицо Лео. И лицо его сестры, с глазами, полными горя. И… лицо Марты. Бледное, с осуждением в глазах, которого у нее не было в реальности.

Судья вскрикнул, отшвырнул перо.

Чернильная река добралась до его рук, заливая манжеты, холодная и липкая, как кровь покойника. Судья смотрел на свои черные пальцы, на потоп в кабинете, на лица, плывущие и тающие в черной жиже. Им овладел ужас. Абсолютный, леденящий ужас от масштаба содеянного. Он был не просто винтиком. Он был дланью. Дланью, которая ставила печать смерти по приказу, по трусости, по ложной заботе.

Судья больше не мог так жить.

На следующий день в зале суда было душно. Герцог восседал на почетном месте. Лендлорд сиял, всем своим видом показывая величие перед простыми смертными и неприступность буквы закона.

Пастух Лео, бледный, с синяками под глазами и сломанным носом, но все такой же прямой, стоял перед судьей. Готфрид поднялся. В зале затихли. Судья был бледен как смерть, но держался прямо. В руках он держал не только приговор Лео, но и толстую папку. Свой личный дневник. Записи. Факты. Подтасовки. Имена. Давление. Вся грязь этого благородного, но проклятого города.

Судья развернул приговор Лео.

– Дело номер… – его голос, обычно уверенный, сорвался. Он кашлянул. – Дело Лео, сына Томаса… – Он сделал паузу. В зале повисло напряженное молчание. – …основано на обмане и лжесвидетельствовании…Чернила на нем были обычными, черными, мертвыми. Но Готфрид видел в них все лица. Он посмотрел на Герцога, потом на Лео.

– Нет, ваша светлость. Я, кажется, только что пришел в себя. – Он поднял папку. – Обвинение сфабриковано. Свидетели лжесвидетельствовали под давлением. Лео невиновен. А виновен… – он ткнул пальцем в сторону лендлорда, – вот он. И те, кто покрывал его преступления! – Его взгляд упал на Герцога.Ропот. Герцог грозно нахмурился. – Судья фон Лер, вы не в себе? – холодно спросил он. Готфрид посмотрел ему прямо в глаза. Впервые за много лет.

Он не успел сказать больше. Ему не дали. Крики. Гнев Герцога. Стражники бросились к нему. Готфрид успел швырнуть папку в толпу – прямо в руки молодому писарю, которого он иногда видел читающим книги в архиве. Парень поймал ее, растерянный, и тут же исчез в толпе.

Тюрьма для судьи.

Камера была сырой и темной. Гораздо хуже, чем те, куда он отправлял других. Готфрид сидел на холодном каменном полу, прислонившись к стене. Его судейские одежды забрали. Осталась грубая холщовая рубаха. На его руках больше не было чернил. Только грязь и царапины. Он ждал. Своего приговора. Казни. Вот только он знал, что его не будет и так легко ему не уйти. Эх, как не вовремя палач Людвиг решил уехать из этого проклятого города. Уж он то мог казнить быстро… милосердно.

Но что удивительно, страха не было. Была пустота. И странное, непривычное чувство… легкости. Как будто гиря, годами давившая на грудь, исчезла. Он закрыл глаза. Старый судья видел Марту. Ее слабую улыбку, когда он читал стихи. Знает ли она? Поймет ли? Эльза присмотрит… Он надеялся.

В крошечное окошко под потолком, затянутое паутиной и грязью, пробивался слабый луч дневного света. В нем танцевали пылинки. Готфрид наблюдал за ними. Он вспомнил свой давнишний сон – чистый ручей в горах. Он не увидит санатория и того, как его жена выздоровеет. Но сегодня он увидел нечто другое.

Вдруг в лучу света что-то блеснуло. Капля. Одна. Прозрачная. Она упала с сырого свода камеры и разбилась о камень пола рядом с его босой ногой. Потом вторая. Третья. Начал накрапывать дождь. Вода. Чистая вода. Она смывала грязь с камня, оставляя темные пятна, но не лица. Просто мокрые пятна.

Готфрид фон Лер подставил ладонь под тонкую струйку воды, сочившуюся через щель в кладке. Она была холодной и чистой. Бывший судья поднес ладонь к лицу, умылся. Смывая последние следы Амбервиля, суда, чернил, несправедливости.

Он не спас Лео окончательно – юношу, вероятно, уже выпустили, но лендлорд и система остались. И рано или поздно молодой пастух будет казнен. А судья лишь погубил себя и, возможно, лишил Марту последней надежды на облегчение.

Грусть легла тяжелым камнем на душу судьи.

Но в этой чистой воде, в этом простом акте умывания, в далеком свете из окна была иная надежда. Надежда на то, что его чернильная река лжи остановилась. Что писарь прочтет его записи. Что правда, как этот слабый луч, все же найдет дорогу. Даже если сам он уже не увидит света.

Честный человек закрыл глаза, слушая, как дождь стучит по крыше тюрьмы. Теперь это был просто дождь. Не символ. Не наказание. Просто дождь. И впервые за долгие годы Готфрид фон Лер, бывший судья, почувствовал, что его душа, запекшаяся в чернилах до адской корочки, чуть-чуть… оттаяла. Ценой всего. Но оттаяла. Стоило ли оно того?

Последний долг некроманта

Дождь хлестал по крышам рыбацкой деревушки Узкое Устье, превращая дороги в грязные потоки. В трактире «Заброшенный Якорь» было душно от влажного тепла тел и запаха дешевого эля. В углу, за самым темным столом, сидел кузнец Гарт – широкоплечий, с лицом, изборожденным прожилками гнева и выпивки.

Он громко хвастался удачной сделкой, не замечая, как тень от камина удлинилась и сгустилась позади него. Когда он поднялся, чтобы потребовать еще кружку, тень обрела форму – высокую, в черном плаще с капюшоном, скрывавшим лицо. Холодный ветер ворвался в трактир, погасив несколько свечей.

Последнее, что увидел Гарт – две точки холодного синего света под капюшоном. Мертвецкая хватка сомкнулась на его горле. Хруст кости прозвучал как удар плетью по беззащитной спине. Тело могучего кузнеца рухнуло на грязный пол. Владелец трактира в ужасе крестился. Некромант… Он здесь…

На следующий день деревня была в панике.

А на рассвете пришла новая весть: старое кладбище на холме осквернено. Могила молодого рыбака Еремы, недавно утонувшего во время шторма, была вскрыта. Земля разбросана, гроб разломан. Тела не было. На грязной земле виднелись следы, уводящие вглубь Тихого Леса – туда, где в покосившейся башне, поросшей мхом и мрачными легендами, обитал тот самый Пожиратель Мертвых, Черный Алхимик, Некромант.

В трактире «Заброшенный Якорь» царила густая атмосфера страха и нерешительности. Новость об осквернении могилы Ерема всколыхнула деревню, но теперь, когда надо было действовать, многие жители Узкого Устья топтались на месте, перешептываясь и пряча глаза. Мысль о том, чтобы идти в самую пасть Тихого Леса, к логову Некроманта, парализовала.

– Солдаты! – фыркнул кто-то. – Седмица пути! А этот… этот черный алхимик за это время еще кого-нибудь прикончит или могил разворотит!– А если он… нас всех… – пробормотал молодой рыбак, дрожащими руками сжимая рукоять ножа. – Может, лучше к властям в город послать? – робко предложила старуха Агата, крестясь. – Пусть солдаты разберутся…

Именно в этот момент тяжелая дверь трактира распахнулась, впуская порыв ледяного ветра и дождя. На пороге стоял отец Мартин. Но это был не привычный сдержанный пастырь. Его лицо, обычно бледное и аскетичное, пылало праведным гневом. Глаза, глубоко запавшие от бессонницы, горели фанатичным огнем. Мокрые пряди седых волос прилипли ко лбу. Он не вошел – он буквально вторгся, его влажная ряса развевалась, как знамя.

– Сомневаетесь?! – его голос, обычно тихий и назидательный, громыхнул, как удар грома за окном, заставив всех вздрогнуть. Он прошел в центр трактира, окидывая собравшихся взглядом, полным презрения к их малодушию. – Вы видите знамения Господни и отворачиваетесь?!

– Смотрите! – Мартин указал дрожащей рукой в сторону кладбищенского холма, скрытого за стенами и дождем. – Он пришел! Не просто убийца, но осквернитель! Он вторгся в святая святых – в землю, освященную для вечного покоя! Он вырвал тело Ерема из лона Господня! Для чего?! Для своих мерзких, сатанинских экспериментов! Для оживления плоти или призыва демонов!Он ударил кулаком по столу, отчего задребезжали кружки.

Его слова падали, как раскаленные угли, на сухую траву людских страхов. Народ замер, ловя каждое слово.

– Вы помните Гарта? – голос Мартина стал ниже, но не менее страстным. – Сильного, здорового мужчину? Сражен в расцвете сил! Как травинка! И кем? Тьмой, что ходит среди нас! Некромант не человек! Он – сосуд Зла, отвергнувший свет Христов! И пока он дышит на нашей земле – ни одна могила не будет безопасна, ни одна душа не упокоится с миром!

– Отец Мартин, может, он… может, у него причины? Может, Ерем…Старуха Агата попыталась вставить слово:

– Причины?! – Мартин резко обернулся к ней, и его взгляд был подобен удару кнута. – Какие причины могут оправдать пляску на костях усопших?! Какие причины узаконят убийство и святотатство?! Это искушение, Агафья! Шепот дьявола в ваши уши! Он хочет, чтобы вы сомневались! Чтобы вы боялись! Чтобы вы позволили Тьме расти!

– Господь испытывает нас! – гремел он. – Он ждет, поднимем ли мы меч духовный и физический против поругания веры! Или мы будем, как малодушные овцы, прятаться по углам, пока Зло пожирает наши души и тела наших предков?!Он выпрямился во весь рост, воздевая руки, словно призывая благодать, но в его жесте была только ярость.

– Лука! Ты теперь староста! На тебе ответственность! Ты позволишь этому… этому некроманту бесчестить землю твоих отцов? Позволишь ему и дальше сеять смерть и кощунство?! Или ты поведёшь народ защищать свой дом, свою веру, своих мертвых?!Он обвел взглядом толпу, выискивая слабых духом. Его взгляд упал на плотника Луку, ставшим недавно старостой, который стоял, потупившись, сжимая и разжимая кулаки.

Лука вздрогнул, поднял голову. Под взглядом священника и ожиданием односельчан его сомнения таяли, замещаясь чувством долга и навязанной яростью. Он кивнул, резко, почти злобно.

– А вы! – Мартин повернулся к остальным, его голос стал пронзительно-едким. – Вы будете молиться? Молиться, пока он выкапывает ваших родителей? Ваших детей?! Или вы возьмете в руки то, что можете – вилы, топоры и косы! – да пойдёте изгонять эту нечисть?! Покажите Господу, что вера ваша крепка! Что вы не боитесь вступить в бой с Самим Адом во имя Света!

Фанатизм священника был заразителен.

Страх перед некромантом начал трансформироваться в гнев, подпитываемый чувством вины и религиозным пылом. Сомнения старушки Агаты были растоптаны риторикой о "пляске на костях" и "шепоте дьявола". Молодой рыбак больше не дрожал – его лицо покраснело, глаза горели.

– Кто со мной?! – крикнул Мартин, хватаясь за тяжелое распятие на груди. – Кто пойдет изгонять Скверну?! Кто защитит святость земли предков?!

– За Гарта! За Ерему! За всех! – подхватили другие.– Я! – первым рявкнул Лука, хватая тяжелый заступ. – И я! – за ним последовал рыбак, выхватывая нож. – Довольно прятаться! – крикнул кто-то сзади.

Трактир наполнился гулким гулом решимости, уже граничащей с исступлением. Вилы, топоры, косы и ножи – все, что могло служить оружием, было схвачено. Отец Мартин достал склянку со святой водой и начал щедро кропить толпу, бормоча молитвы об изгнании бесов и даровании победы. Его лицо сияло фанатичной уверенностью. Он видел не людей, идущих на возможную смерть, а воинов Христовых, крестоносцев, изгоняющих нечисть с освященной земли. Его вера была абсолютной, его цель – святой. И в этой святости не было места сомнениям или милосердию к тому, кого он уже заклеймил как воплощенное Зло.

– Вперед! – скомандовал он, распахивая дверь навстречу ливню и мраку Тихого Леса. – Во имя Господа! Изгоним Скверну!

Впереди был бой с адским некромантом.

И толпа, ведомая фанатиком в мокрой рясе, хлынула в ночь, навстречу башне, в окнах которой мерцал тот самый зловещий голубоватый свет, который отец Мартин в своей огнём горящей вере считал несомненным доказательством дьявольского присутствия. Они шли не просто убивать – они шли совершать святое дело, не подозревая, что истинное лицо святости и зла в эту ночь будет явлено им совсем не так, как они ожидали.

Башня некроманта встала перед ними как гнилой зуб среди вековых сосен.

Воздух вокруг был неестественно тих, даже птицы не пели. Окна светились тусклым, мертвенным голубоватым светом. Деревенские столпились у тяжелой дубовой двери. Лука выставил вперед заступ.

– Готовы? – прошипел он. Угрюмые, но уверенные кивки. Дверь с грохотом слетела с петель и рухнула на пол.

Они ворвались в помещение, готовые к самому ужасному – к котлам с кипящими снадобьями, к висящим на крюках трупам, к костям, сложенным в пирамиды…

Но деревенские увидели совсем другое.

Комната была заставлена книгами. Множество книг. На столах, на полках, грудами на полу. В центре стоял простой деревянный стол, на котором лежало тело Еремы. Оно было чисто омыто, одето в простую, но опрятную рубаху.

Рядом с телом стоял некромант.

Но это был не монстр из их кошмаров. Капюшон был откинут, открывая бледное, изможденное лицо человека средних лет. Темные круги под глазами говорили о бессонных ночах. Его длинные пальцы не колдовали, а аккуратно поправляли складки на рубахе покойного. А главное – он разговаривал. С пустотой у стены.

– …и ты уверена? – тихо спрашивал он, глядя на место, где, казалось, ничего не было. Его голос был усталым, но мягким. – Теперь ты спокойна, когда твой убийца, истязатель и развратник отдал Богу душу на Его суд? Тебе этого достаточно? Ведь он силой лишил тебя жизни и невинности…

И тогда в углу комнаты, где падал свет от синей лампы, воздух заколебался. Проявился силуэт – полупрозрачный, мерцающий, как туман. Девушка. Юная, с печальными глазами и венком из полевых цветов в волосах, которых не было при жизни. Призрак.

– Да, Аргил, – ее голос звучал как шелест листьев. – Он просил меня каждый день. Но я… я не могла, не хотела. Я не любила его, а он только больше бесился. До сих помню его сильные руки, прежде державшие кузнечный молот, разрывающие мое платье, а потом сжимающиеся на моей шее.

Некромант – Аргил – кивнул, проводя рукой по лицу.

В этом простом и таком человеческом жесте была бездна усталости.

– Я понимаю, Лира. Оковы несправедливости тяжелы. Но теперь ты свободна? Клятва исполнена?

Призрак девушки улыбнулся. Ее форма стала светлее, почти невесомой.

– Свободна. Спасибо тебе. Я могу идти к свету. Но… – ее взгляд скользнул к замершим в дверях деревенским, их лица были искажены не гневом, а полным недоумением и страхом. – Ты же знаешь, как они видят тебя… Зачем ты это делаешь? Снова и снова?

Аргил вздохнул. Он наконец повернулся к непрошеным гостям. В его глазах не было ни злобы, ни страха. Только глубокая, вековая усталость и… сожаление?

– Потому что кто-то должен, – тихо сказал он, обращаясь скорее к призраку, чем к живым. – Кто-то должен услышать последний шепот, последнюю просьбу, последнюю несправедливость, которую не смогли исправить при жизни. Кто-то должен помочь им уйти.

Он махнул рукой в сторону тела Еремы.

– Его родным было лень везти тело за три дня пути к морю, где он хотел упокоиться после смерти. Они захоронили его здесь, для их удобства. Душа мертвеца металась, не находя покоя. Я лишь отвожу его туда, где он обретет мир. – Аргил посмотрел на священника, отца Мартина, который белел как мел. – А кузнец Гарт… Он убил эту девушку, Лиру и лишил её невинности. Забрал ее жизнь из-за похоти и жадности к ее приданому. Она не могла уйти, пока убийца ходил свободным, пока ее клятва мести висела на ней тяжелым камнем. Я лишь… развязал узел, который связывал ее с этим миром страданий.