Система философии. Том 2. Этика чистой воли

Но можно ли провести эту мысль, которая сначала кажется лишь историческим ориентиром, и по существу? Прежде всего, задумаемся, что означает такая реализация. Она не удовлетворится попыткой растворения этики в логике, независимо от того, могла бы такая попытка увенчаться успехом. Эта попытка недопустима; этика должна существовать самостоятельно наряду с логикой, и именно через это соседство обретать свою самостоятельность. Преувеличение этой идеи в сократовской формуле «Добродетель есть знание» уже осознано как таковое.

Прежде чем перейти к обсуждению того, как логическая методология может быть применена к этике для её обоснования, дадим место другой мысли, которая не столь поверхностна в своей основе, как может показаться на первый взгляд.

Если этика ставится в зависимость от логики, её самостоятельность, по крайней мере, ограничивается, как бы она ни укреплялась впоследствии собственными понятиями. Этим сомнением оперируют противники научного разума в борьбе против философской этики. Но это возражение заслуживает более тщательного рассмотрения и безотносительно к этим соображениям. Это рассмотрение должно распространиться как на логику, так и на фундамент этики.

В действительности, новый элемент философской системы, если он вообще обретает самостоятельность как таковой, возникает и существует не только в зависимости от предшествующего элемента, но и углубляет, благодаря собственной самостоятельности, тот фундамент, из которого он мог и должен был вырасти. Так обстоит дело с этикой по отношению к логике.

Мы должны оценить весь результат логики, стремясь понять то новое, что этика вносит в сам фундамент. Сейчас мы не будем возвращаться к отдельным методологическим средствам логики, а сосредоточимся лишь на итоговом выводе, в котором можно суммировать весь результат познания. Мы не будем выводить эту сумму из основных понятий как слагаемых, а рассмотрим объём всего того знания, на которое ориентирована логика.

Этот объём составляет природа, а именно природа естествознания. Принадлежит ли человек к этой природе? Принадлежит ли мировая история к этой природе, а значит, и её установления в праве и государстве? Логика чистого познания научила нас, что эти вопросы не допускают безусловного утверждения. В логике следует искать лишь методологическую предпосылку; формирование собственных понятийных содержаний такого рода она оставляет этике.

Отсюда уже видно, что объём логики ограничен; что он, касаясь содержания понятий, не распространяется на человека мировой истории. Но исходя из этого объёма, можно также определить общую ценность, своего рода ценностный охват знания, которым располагает логика.

Логика всегда управляется лишь теоретическим интересом к природе, и это управление опирается на методологические средства естествознания. Таким образом, познавательная ценность логики обусловлена природой естествознания.

Из логики мы знаем, что последние основы познания – это скорее основоположения, формулировки которых должны меняться в соответствии с развитием проблем и точек зрения. Тщетно было бы думать, что из-за этого закон, априорное, вечное улетучивается и субъективируется; напротив, в исторической связи основоположений подтверждается вечность разума.

Всё это верно, и нам вскоре предстоит вновь это обдумать. Однако прежде мы должны рассмотреть одно ограничение, присущее самой этой логической закономерности.

Основы – это основоположения. Деятельность заложения основы предполагает объект, которому должна быть положена основа. Этот объект – не просто природа как таковая, но природа естествознания. Поэтому природа сначала становится объектом познания, а именно в математике. Но и математика, как бы чиста она ни была, и чем чище она есть, сама положена как основа природы.

И хотя основы логики простираются ещё дальше основ математики, мы знаем, что эти более общие логические понятия должны срастись с математическими, чтобы обрести плоть и кровь. Таким образом, повсюду, в самых последних основах логики сохраняется внутренняя связь с бытием, с математической природой естествознания.

Таким образом, основа остаётся буквально основоположением. И что из этого следует для ценности знания?

Высшие, наиболее всеобъемлющие выражения ценности познания в логике – это всеобщность и необходимость. Мы признали их методологическую ценность в том, что они означают не окончательные результаты и установления познания, а скорее новые отправные точки для новых путей исследования. Они не имеют ценности аксиом или принципов, но полезны как большие посылки силлогистического доказательства.

Какие же ещё выражения для внутренней связи и более общей характеристики познавательных ценностей могли бы быть? Остаются лишь виды суждений и категории как всеобщие основоположения.

Поэтому логика попадает в комически затруднительное положение, когда она должна очерчивать истину. Комичность возникает из ситуации, в которую логика попадает с этим вопросом. Она имеет дело с правильностью. И её последний оплот – чистота. Что бы ещё ни могло означать истину, в логике эту роль выполняет чистота. Откуда вообще притязание на истину проникает в язык разума?

Мы можем подслушать этот тонкий процесс и в греческой философии. У Демокрита впервые с научной определённостью появляется различие между бытием и видимостью. Но он обозначает бытие не столько как истинное бытие, сколько как правильное бытие (ἐτεῇ ὄν). Выражение «истина», возможно, уже принадлежит ему, но к самому бытию он его не применяет. Только у Платона слово для истины (ἀλήθεια) приобретает то значение, которое стало для него характерным. Идея вообще, поскольку она относится к бытию природы, то есть математическая идея, обозначается как бытие, как сущее бытие (ὄντως ὄν). Истина означает восхождение к бытию (οὐσία καὶ ἀλήθεια). В этом восхождении истина относится к идее блага. Истина обозначает ценность значимости этического познания. Это значение истины сохранилось в языковом чувстве, несмотря на все запутанности.

Однако прежде чем мы продолжим опираться на это языковое чувство, мы должны обратить внимание на главную путаницу, которая с ним связана. Не только этика сохранила за собой выражение «истина», но и религия оспорила его у неё. Не то чтобы греческую религию можно было упрекнуть или похвалить за выразительное употребление этого слова применительно к её богам; однако монотеизм присваивает это слово для единого Бога. «Бог истинен, и Бог есть истина» – вот глубокие выражения, которыми пророки наделяют единого Бога. Возможно, можно сказать, что даже более характерным, чем единственность, является истина для Бога религии в противоположность богам мифологии. Ибо истинный Бог есть основа нравственности: той, которую он требует и требование которой абсолютно составляет его сущность.

Но вот в чём различие, вот пропасть между религией и этикой: в этике не может быть положена внешняя основа. Даже Бог не может для неё составлять методологическую основу нравственного познания. Истина, как её должна мыслить этика, должна быть истиной познания. Познание же, в первую очередь, есть логика. И от этой линии логики этика не может отклоняться, не может отвлекаться. Даже у Платона истина, хотя и представляет собой восхождение к бытию, но бытие остаётся всё же предпосылкой. Истина без предпосылки логики недопустима. Однако одна лишь логика обладает правильностью, закономерностью, всеобщностью, необходимостью; но сама по себе не имеет истины. Только этика привносит истину; но она её привносит; она не может её из себя почерпнуть; лишь в соединении с логикой она к ней прирастает. Выражение, которое мы только что употребили, неточно. Не только этика прирастает к истине, соединяясь с логикой и как бы измеряясь с нею; но обоим видам и интересам разума прирастает истина как новый признак познания и как внутренняя связь, их соединяющая. Такая внутренняя связь, такое методологическое соединение должно быть требовано, если истина должна означать истину познания. Познание образует и обозначает необходимость связи. Теперь же всё зависит от того, чтобы в этой связи самой по себе и только в ней обосновать истину; но отнюдь не только или даже не преимущественно в этике. Это привело бы на ложный путь религии.

Лишь выражение религиозного аффекта, которому предавались и Платон, и Кант, подчёркивая преимущество этической проблемы в мощных словах: Платон – через трансцендентность блага по отношению к бытию (ἐπέκεινα τῆς οὐσίας, δυνάμει καὶ πρεσβείᾳ ὑπερέχοντος); Кант – через примат практического разума. Этике от таких превосходных степеней нет пользы. Если в избытке нравственного чувства логика принижается перед этикой, то религиозная нравственность может этим торжествовать; но этика и этическая истина от этого не продвигаются.

В сущности, и религии избыток не на пользу. Если религия делает Бога первоисточником и поручителем нравственности, то и она не хочет полностью отделять от своего Бога и от своей нравственности природу. Бог для неё в такой же мере творец природы, как и создатель нравственности. Следовательно, и религия вовсе не хочет разделять природу и нравственность. Познание же в научном смысле её не касается ни для одного из этих объектов. Но, несмотря на это, она осуществляет связь. Бог как творец есть творец блага. Какой смысл тогда имело бы делать нравственность независимой от этого Бога блага?

Прометей может восстать против Зевса, который хочет лишить людей света; но это настроение не может возникнуть против творца света и блага. Он именуется также и Богом познания. Познание ему не чуждо, не говоря уже о враждебности. Какой смысл имело бы прометеевское настроение против этого Бога природы и нравственности? Неужели собственное творческое стремление человека, лелеющего свои создания, должно было бы вырываться против него? Тогда оставалось бы только сомнительным, был ли бы это импульс власти в человеке, восстающий против всепобеждающего, или же импульс искусства, охраняющий свои создания как свои собственные. Но в обоих случаях это была бы не нравственность и не познание нравственности, которые могли бы вести речь Прометея против Бога, желающего быть Богом истины.

Поэтому если этика принимает на себя проблему «истины» как свою собственную, то она может это сделать только в согласии с логикой. И в совершенно новом смысле истина должна быть поставлена ею как проблема. Истина означает связь и согласие теоретической и этической проблем. Это положение должно предшествовать всякому построению этики. Мы обозначаем его поэтому как принцип истины. Прежде чем приступить к построению этики, прежде чем предпринимается попытка начертать познание о человеке как о человеке мировой истории, должна быть установлена эта уверенность, что над этим новым зданием старое здание логики и познания природы не становится тщетным. И если бы новое здание вздымалось до облаков, оно оставалось бы воздушным замком, если бы не было соединено с логикой в последнем основании; если бы оно, каким бы прочным ни было его собственное основание, всё же в нём самом не было связано с тем логическим основанием и не происходило бы из него.

Это должна быть основная мысль, которая ведёт нас от логики к этике; которая в начале этики возвращает нас обратно к логике. В одной лишь логике не было истины. Но и в одной лишь этике не может быть истины. Только в соединении логики и этики следует искать истину; только для этого соединения её следует требовать. Только это соединение считается у нас истиной. Без этого соединения мы так же охотно остались бы при логической правильности и необходимости и отказались бы от откровения нравственности, которое манит нас за скромность познания. Ни одно звено познания само по себе не может претендовать на истину; только в цепи, которую образуют звенья, может лежать и состоять истина. Но цепь, духовную связь, мы требуем как основной закон истины. Если он устанавливается в начале этики, то это объясняется тем, что здесь впервые возникает новая проблема.

Что же значит, однако, что принцип истины должен быть направлен на соединение теоретической и этической проблем, должен означать связь и согласие обеих проблем? Если ни одно из двух звеньев, из которых состоит цепь, не должно содержать истину, как же тогда она может находиться в цепи? Вопрос можно продолжить: как звенья могут соединяться в цепь, если не благодаря связующему методу, который устанавливает это соединение? Этот связующий метод мы ищем. Но мы ищем этот метод с самого начала здесь как объединяющий, связывающий этику с логикой. Так требует основной закон истины. Это не просто перенесение метода, плодотворного в логике, на этику, с попыткой увидеть, окажется ли он плодотворным и в ней; но, со своей стороны, этика возвращается к компетенциям логики, предполагая единство метода для обоих интересов разума. Это предположение осуществляет основной закон истины. Это не перенесение, а обратное воздействие, которое здесь проявляется. Это новый свет, который принцип истины проливает на основной метод логики: что он также, что он в равной мере порождает этику. Видно, что единство, как оно здесь обосновывается, отличается от более или менее психологического взгляда, который предполагает единство разума, при котором намеренно или неизбежно стирается различие проблем. Но прежде чем мы рассмотрим этот метод, связывающий оба вида проблем (который нам не нужно даже называть), кажется нелишним рассмотреть смысл и ценность истины как метода.

По притче у Лессинга отец держит в одной руке истину, в другой – поиск истины. Мы же, напротив, не только отказываемся от дара одной руки; но мы вообще не признаём разницы между обеими руками. Что бы истина ни означала для отца, это не входит в круг наших проблем. И мы также не позволяем скепсису обесценить для нас ценность поиска истины, будто существует истина другой руки. Поиск истины – это и есть истина. Только метод, посредством которого логика и этика, обе одновременно, а не одна, могут быть порождены, этот объединяющий, этот единый метод – он осуществляет и гарантирует истину. Если хотят различить две руки, то одна даёт логику, другая – этику. Но обе дают в силу одного и того же метода. И эта сила считается у нас истиной.

Истина состоит в едином методе логики и этики. Она не может быть открыта как данность. Она не может быть принята как факт природы или истории, наличный или раскрываемый. Она не сокровище, а кладоискатель. Она – метод; но не изолированный и не изолируемый метод; а такой, который гармонизирует принципиальное различие интересов разума. Метод истины насмехается над тем, чтобы делать логику и науку презренными, поскольку подвергают сомнению их необходимость и затемняют их чистоту. Всякое благочестивое слово о лоскутности человеческого знания вредно, принадлежит к той педагогике, которую Мефистофель применяет к ученику. Истина состоит в признании научного разума. Она основывается на нём.

Но она простирается дальше. Столь же насмешкой над истиной является представление государства и права как чего-то человеческого, а значит, ошибочного и греховного. Они – создания нравственного духа. Они не порождения инстинкта и стремления к власти. Это, возможно, подходит к пчелиному улью. Но так же, как математика не пробуждается в их постройке к научному знанию и не становится духовно живой, так же мало можно распознать дух щуки и государства в тех образованиях инстинкта! Инстинкт противоречит истине в отношении этики. Нет иной нравственности, кроме той, что воплощена в праве и государстве.

Если религия утверждает, что она есть нечто иное и особое, то она умаляет те отношения, которые сама имеет и поддерживает с правом и государством; более того, она выходит за рамки практического интереса разума и утверждает себя как науку, хотя, конечно, не выдаёт себя за таковую. Тем самым её притязания и возражения становятся несостоятельными, ибо она не есть наука. Только логика делает знание наукой. И только этика, в связи и на основе логики, делает возможной нравственность согласно основному закону истины.

Прежде чем мы продолжим рассматривать почти неисчерпаемое значение этого основного закона истины, мы должны, наконец, обратиться к определению и освещению самой связующей методы. Мы знаем её из логики. И когда мы захотели сопоставить квинтэссенцию логики с новой истиной, мы назвали её чистотой. Чистота делает логику логикой чистого познания. Она обосновывает учение идеализма. Она есть творческий метод Платона. Но и здесь связь между логикой и этикой очевидна.

Конечно, Платон в чистом созерцании, как прозрении, особенно действенно применил чистоту к математике, и она сохранилась в ней вплоть до названия; но само чистое созерцание возникло из телесных и душевных очищений, которые орфический круг превратил в заботу о душе. Таким образом, чистота имеет нравственное происхождение. И это происхождение она сохранила не только у Платона, но и там, где в новой философии появляется чистое, оно, хотя и относится прежде всего к интеллекту, должно быть направлено на волю и нравственность. Так истина основывается на чистоте. Так чистота раскрывается в истину.

Чтобы теперь применить чистоту в этике, мы прежде всего вспомним, что она означает в логике и что способна совершить. Прежде всего, она освобождает нас от предрассудка вещей; от ложного начала с вещами, против которого уже предостерегал Декарт, оживляя чистое мышление. Данность вещей не должна нас обольщать, будто она образует неизбежно правильное начало исследования; будто необходимо непременно связываться с этой данностью как с неизбежной достоверностью.

Чистота, напротив, учит: не вещи суть первое, на что должно обращать внимание исследование самих вещей, а также исследование, направленное на ценность этого познания; но познание вещей, поскольку оно дано в науке, всегда должно быть первым. Таким образом, чистота стремится прояснить не вещи, а научные познания. Только тогда сами вещи могут быть установлены. Они лишь кажутся данными. Чистота впервые выводит их на свет. Лишь в сумеречном свете проблемы и упрёка они кажутся данными.

Разве этика тоже не нуждается в этом методе чистоты, чтобы освободиться от предрассудка вещей? Здесь вещи называются делами. Уже логически метод необходим, чтобы породить и развить понятие дела; как оно становится делом хозяйства, благом, товаром; и как право превращает его в правовой объект, в собственность.

Но уже отношение между хозяйством и правом позволяет перейти пользе теоретической чистоты в этическую область. Ибо вещь, которая как товар потребляется в хозяйстве, обычно не есть продукт природы, а продукт труда. Но совпадает ли её понятие с трудовым доходом рабочего в правовом смысле? Является ли она собственностью рабочего? Видно, как этическая проблема уже в понятии вещи сталкивается с теоретической.

И так повсюду метод чистоты есть первое условие для определения нравственных вещей, нравственных благ.

У Аристотеля ничто не отталкивает нас так сильно, как его равнодушие к внутреннему различию в благах культуры. Внешние, внешние жизненные блага, которые имеют ценность лишь до тех пор, пока их поддерживает одностороннее направление политики, признаются им как полезные орудия добродетели. На этом оппортунизме, который сохраняет родовую знать как нравственный момент, покоится в самой глубине его противоположность идеализму.

Метод чистоты требует независимости от сил, фактов, установлений и титулов владения культуры. Оппортунизм коренится в натурализме и материализме. Великое влияние, исходившее от Руссо, имело свою основу и право в этой свободе и мужестве перед всеми теми великими вещами и силами, которые обычно объединяются под именем культуры. Поэтому он проповедовал против этой культуры природу; но он имел в виду чистоту. То, что он подразумевал, преподал Кант.

Метод чистоты относится не только к понятию объекта и вещи, но также и к понятию субъекта, личности. Новое время со времён Возрождения буквально подстёгивается термином, которого в античности вовсе не было, хотя проблема пронизывала всю античность в её глубине. Сознание – это новое выражение.

Конечно, Возрождение повсюду связано с античностью, и так же в этом наиболее выразительном термине. Conscientia, со-знание, вероятно, происходит от стоической συνείδησις. И в стоической терминологии ясно распознаётся сопровождение, которое здесь приписывается знанию. Оно состоит в контролирующих высших духовных инстанциях, которые стоики приставляли к представлению.

Тем не менее, можно предположить, что современное сознание в своём со-знании имеет иную внутреннюю языковую форму. Кажется, будто в этом со-знании объединились два направления сознания. Ведь иногда даже в современных языках бывает сомнительно, понимается ли под этим со-знающим сознанием не преимущественно моральное сознание, совесть.

И так, возможно, это объясняется проблемой истины, что сознание стало основным словом, отличающим новое время от античности.

В философии нового времени сознание, соответственно, конкретизировалось в самосознание. Судьбу новейшей философии, начиная с Декарта, можно описать через развитие этого понятия. Из «Cogito» Декарта возникает единство апперцепции у Канта, который, в свою очередь, объединил эти два понятия, заимствованные им у Лейбница. А философия романтизма оперирует уже полностью волшебным словом «самосознание».

Однако самосознание имеет более узкое, собственное предметное, точнее, личное значение, которое независимо от того смысла, который ему придавался или вменялся как принципу систематической философии. И именно для этого ближайшего значения Канту пришлось работать и бороться прежде всего против Декарта. Паралогизмы рациональной психологии должны были быть раскрыты, чтобы освободить «Я» от догматического понятия души, чтобы удалить его из горизонта догматической психологии и превратить в отправную точку этики. В этом должна была проявиться и осуществиться метода чистоты для понятия субъекта. Речь идет не столько о душе-субъекте психологии, сколько о правовом субъекте, о личности этики. Разделение, различение этих двух проблем – психологической и этической – в понятии субъекта само по себе является важным результатом метода чистоты. Но он отнюдь не единственный.

Ведь вся этическая конституция субъекта – как нравственной личности, так и правового субъекта – осуществляется благодаря этому методу. Мы забежали бы вперед, если бы захотели подробно изложить эту реализацию. Отметим лишь, что нравственная личность не должна приниматься как данная или определенная в неких естественных задатках и условиях. Никакие предрассудки характера, доброй или злой воли не должны сбивать нас с толку и стеснять. Субъект – это не душа, которая поэтому так легко превращается в этическое привидение; и субъект не просто рождается и не просто наследуется: какое бы значение ни имели рождение и наследственность, всегда остается новая и самостоятельная проблема, которая отнюдь не исчерпывается данными моментами и условиями. Таким образом, и для понятия субъекта метода чистоты освобождает от предрассудков, из-за которых сегодня «разум» становится бессмыслицей, а благодеяние – мукой.

Это значение нашего метода настолько глубоко и фундаментально, что уже ради одного этого следовало бы строить этику на его основе. Ибо какой смысл имела бы этика, если бы субъект можно было просто понять как данность, как рожденного и воспитанного в своей среде? Тогда этика просто растворилась бы в антропологии, которая, в свою очередь, использовала бы этого человеческого субъекта для демонстрации. Метода чистоты, напротив, стремится выявить те условия и понятия, которые формируют понятие человека – как мы теперь можем сказать – согласно основному закону истины.

Истина признает не исключительно и не преимущественно теоретический интерес к человеку природы; она требует также этического интереса к человеку культуры и мировой истории.

Метода чистоты, однако, разъясняет не только понятие объекта и понятие субъекта, но и тот основной понятий, который составляет цель всякого познания – понятие закона. Мы уже обратили внимание на то, как в этом слове в греческом языке и культуре отражаются все направления, партийности и заблуждения. Номос – это уделенное, а значит, и установление (συντάξις). С другой стороны, он же и распределитель, а значит, и закон. В одном случае он означает произвол и изменчивость условности, в другом – вечное, происхождение которого неизвестно; а потому – нерушимое, превосходящее все человеческие определения и лежащее в основе всего доброго в человеческих законах как творческий зародыш.

Таким образом, понятие закона колеблется в этике со времен софистов – как под влиянием политики, так и не в меньшей степени религии. Действительно, догматика закона не менее запутанна, чем догматика объекта и субъекта. Как преходящие блага, даже в человеческой оценке, ошибочно выдаются за нравственные, и как душу, по аналогии с итальянцем эпохи Возрождения, полагают возможным посадить на стул, чтобы утвердить в ней нравственную личность, – так же словом закона отпугивают не только сомнение, но и обоснование. И в законе продолжает действовать не только установление, но и нечто твердое и неизменное, что придает закону догматический оттенок. Этот догматизм есть натурализм и эмпиризм в этике, как и в логике.