
Полная версия
Страничные рассказы. Издание второе, дополненное
Немного ещё потерпев суету вечера, в запутанных смутных чувствах, совсем упав духом от сознания того, что не могу вписаться в весёлую компанию, чувствуя лихорадку тела, я сказал жене о желании покинуть пирушку. Мы заявили об этом хозяевам вечера, и, поблагодарив за приятно проведённое время и ещё раз пожелав здоровья имениннику, пошли к выходу.
Когда я уже оделся, к нам подошли попрощаться. Жена в это время что-то обсуждала с хозяйкой на кухне (кажется, рецепт торта). Я как мог крепко жал руки мужчинам и что-то говорил женщинам. И тут ко мне подошла моя давняя знакомая и просто, как будто она это делала каждый день, слегка приобняв, нежно и не торопясь поцеловала меня в губы. Я только успел заметить увеличенные глаза одного солидного и авторитетного среди нас мужчины, который стоял ближе всех ко мне. Поймав руку моей Скарлетт, я не очень ловко прильнул к ней губами, а поняв это (то есть, что поцеловал не так, как следует), повторил поцелуй (опять неловко).
Это необычное проявление сочувствия ко мне, несчастному, моментально примирило меня с жизнью. Всё как-то сразу встало на свои места, меня уже ничего не тревожило, вдруг разомкнулся обруч скуки, стягивающий душу, исчезло чувство одиночества, обречённости и забвения, которое угнетает нас во время болезни и усиливается душевным беспокойством от осознания невозможности вписаться в окружающий мир.
Храни Бог нежных и чутких женщин, способных на поступки!
Маргарита
Конец марта. С утра – тихо. День обещает быть солнечным. Я иду на работу своей обычной дорогой, которая в середине пути проходит по изогнутому проулку позади Дворца Бракосочетаний. Огибаю Дворец, и – мне открывается лежащая на льду дороги женщина. Она лежит на спине, раскинув руки. Я подхожу к ней и вижу, что это совсем молоденькая девушка. Лицо спокойное с румянцем на полненьких щёчках. Глаза закрыты. Она в чёрной под кожу короткой куртке, застёгнутой на все пуговицы. Ноги в колготках телесного цвета, и одна из них, полусогнутая, склоняется над другой. Рядом лежит сумочка, а в полуметре, прямо посреди дороги, стоит недопитая бутылка вина. Я нагибаюсь над девушкой, трогаю её за плечо, и она тут же слегка приоткрывает свои глаза.
– Она хоть жива? – слышу за спиной голос женщины, проходящей мимо.
– Что с тобой? Ты сможешь подняться? – говорю я.
Девушка помогает мне поставить себя на ноги. Она стоит неуверенно, покачивается и продолжает держаться за меня, когда я, отпустив её, нагибаюсь подобрать сумочку.
– Ну, а бутылку оставим, – говорю я, помогая ещё не пришедшей в себя девушке повесить сумку на её плечо.
– Это моя бутылка! – вдруг совсем внятно произносит девушка свои первые слова.
– Хорошо. Раз она твоя, заберём её.
Я снова овладеваю сумкой. Она довольно большая, правильной четырёхугольной формы. Совсем тощая. Не застёгнута на молнию. Я вижу внутри небольшую кипу ученических тетрадей и отмечаю про себя, что они довольно сильно потёрты. Эти её тетрадки мгновенно пробуждают во мне воспоминания школьных лет, и такой поворот памяти как-то сблизил меня с этой девушкой, возникло ощущение, что у нас с ней есть что-то общее. Я аккуратно ставлю бутылку (а это была «Рябиновая настойка») в угол сумочки, подперев её тетрадками, чтобы она не свалилась на бок и не разлилась. Водрузив сумку на её плечо, беру девушку под руку, но она говорит:
– Лучше я буду за тебя держаться, – и крепко ухватывается за мой локоть.
– Скажи, куда тебя отвести.
– Не знаю.
– Ну, где тебя ждут?
– Меня никто нигде не ждёт.
– Но всё-таки. Ты куда-то шла?
– Здесь недалеко. Вон туда, в техникум, – она указывает на расположенное неподалёку большое серое здание прошлой, казарменной эпохи.
– Значит, там тебя ждут?
– Нет, там тоже меня никто не ждёт.
– Ты почему свалилась? Много выпила?
– Это не много. Это мало.
– Ты поскользнулась?
– Нет. Я, кажется, потеряла сознание. Я три дня не ела.
– Я дам тебе денег, сходи в кафе, поешь.
– Мне сейчас нужно в техникум. Дай мне закурить.
– Я не курю. И ты бросай.
– Я пыталась бросить. Надо бы бросить.
Мы уже подходим к техникуму, и она говорит:
– Зайдём в здание. Проводи меня. Мне нужно в туалет.
Я прохожу с ней под руку (она шла неровно) мимо двух удивлённо глядящих на нас девушек, сидящих за столом у входа, по-видимому, дежурных.
Мы выходим снова на улицу. Сбоку от крыльца толпится молчаливая стайка студентов. Мы останавливаемся по другую сторону от входа.
– Я обещал дать тебе денег. Вот возьми, – говорю я, вытаскивая из портмоне несколько купюр. – Как тебя зовут?
– Маргарита.
– О! Ты живёшь с таким именем! Марго, ты такая молодая и красивая, а губишь себя питьём и курением! Очнись! У тебя всё будет хорошо!
– Я постараюсь.
– Мне надо идти. Всего тебе! – говорю, пожав её руку выше локтя.
– Если что… заходи, – и она назвала номер своей группы.
Я поднял руку, делая знак прощания, и пошёл своей дорогой. Впрочем, тот путь, что прошёл я с девушкой, был тоже моей дорогой.
Канун пасхи
У меня такое ощущение, будто я и те, с кем я общаюсь, живут в одном мире, а все другие люди – в каком-то другом. Вроде бы они, эти другие, благополучно существуют, это угадывается по косвенным посылкам. Иногда они дают знать о себе через телевизор, газету, радио. Думаешь, ага! Вы всё-таки есть! Сейчас проверим! Посылаю по точному адресу запрос, задаю вопрос, но – увы! На самом деле оказывается, что это был призрак, а с призраками ведь можно общаться, только если сам перейдёшь в их мир.
Этот их мир – настоящая летающая тарелка: загадочный и недоступный. Письма и телефонные звонки здесь не достигают цели.
Можно ли жить без этого, другого мира? Конечно! Почти все люди так и живут. Но во мне сидит какой-то чёртик и зудит, зудит о том, другом мире, будто там, в нём, человек обретает большую степень свободы, становится могучим и счастливым одновременно. Но как туда проникнуть? Иногда мне кажется, что достучаться туда невозможно. Там, наверное, совсем другие законы природы, другое пространство и время. И вообще, где этот мир? Может быть, там люди сделаны из другой материи, например, менее плотной, и могут ходить сквозь нас, по нам, и получается интересно: куда же стучаться в таком случае? Но мне обязательно нужно туда! И я стучусь, стучусь…
Я послал и продолжаю посылать много запросов в разные стороны и на разные расстояния в надежде получить какой-то отклик. Мои письма заполняют почту от заброшенного уголка Сибири до могучего Вашингтона – от канцелярии президента США до почтового ящика одной сибирской горожанки, называвшей когда-то себя моим другом, но теперь оказавшейся в том, другом мире. Вырвется ли хотя бы одно из моих посланий за пределы моего белого света? Я надеюсь. Только нужно быть упорным и терпеливым и неутомимо повторять попытки. Ведь в природе есть примеры того, как для достижения намеченной цели делаются тысячи и даже миллионы проб. Можно предположить, что мои послания, как на пути с суши к морю новорожденных черепашек, перехватывает невидимое, но страшное чудовище по имени Забвение. Боже! Прости и спаси меня! Ты – милосерд, а я не всегда смиренен пред тобой…
Сейчас я испытываю древний способ прояснения души и мозгов – строго соблюдаю Великий пост, стараюсь быть полон доброты, откровенности, покаяния и прощения и – голодаю. Жду и жду подсказки с Неба, молюсь и утверждаюсь в вере. Иногда вижу интересные, удивительно юные, даже, я бы сказал, детские сны, в которых мои сегодняшние задушевные образы грезятся в картинах детства. А на утро и днём иногда как-то заходится и покалывает сердце, как бывает в юности, когда быстро растёшь. Может, Бог уже где-то близко…
Черёмуховые вечера
Ходят мрачные тучи или светит яркое солнце – это не оказывает заметного влияние на мою душу, ибо там свой мрак, свои тучи или своё сияние, подобное солнечному. Приходится только удивляться писателям, которые уделяют массу времени изображению природы в связи с состоянием человека. Я думаю, сам этот человек, переживая свои душевные движения, вряд ли вообще замечает, светит ли солнце или ходят по небу тучи, пошли ли на прогулку деревья в сильный ветер, и мелко ли дрожит осина. Вот музыка сильнее природы. Мы не можем не воспринимать её, даже пребывая в пучине своих бедствий. При этом музыка не только сопровождает наши переживания, она преобразует их. Когда я хочу просветлить свои страдания – я слушаю музыку. Некоторые вещи вызывают вибрацию, кажется, какой-то одной душевной струны, но от неё звучат все другие, что иногда приводит если не к облегчающим душу рыданиям, то просто к слезам.
Я думаю, что когда человек находится в спокойном состоянии, когда его не тревожит сильное чувство, тогда он может быть захвачен природой – картинами её непостижимой красоты и непостижимого смысла.
Вот прошли черёмуховые вечера с их прохладой и ожиданием чего-то неясного, какого-то колдовского действия. Теперь сразу после захода солнца вечера веют легким теплом после душного дня, сердце охватывает чувство умиротворённости, но в то же время и удивления от свершившегося чуда. Сказочные образы наполняют смыслом видимые картины. Каждый листок и даже сам воздух, кажется, живут в ощущении чего-то мужественного, сильного, но сдержанного, и чего-то женственного, нежного, загадочного и притягательного. Эти две ипостаси Божественного тоскуют друг о друге, и предвкушение их слияния возбуждает и наполняет смыслом всё сущее. Эти мгновенные ассоциации, возникающие раньше, чем можно успеть о них подумать, оживляют мир, без них он лишается своей духовности, и даже кажется, что они не возникают, а вообще присущи картинам бытия издревле, с начала мира. Так создана сама природа, это всегда так, но это становится ясно только в продолжительные вечера начала лета, может потому, что мы только что были свидетелями чуда превращения света в темь – эти впечатляющие картины предзакатных вечеров, когда время ощущается, и от этого становится тревожно. Как ни удивительно, но мы вскоре успокаиваемся оттого, что свет гаснет, и не придаём отягчающего значения наступающей тьме и, более того, как бы радуемся ей в порыве живительного осознания неизбежности какого-то очередного чуда.
Немного о счастье
Сегодня на работе меня сильно утомил компьютер. Усталый и грустный, иду домой. Чтобы развеяться, прийти в себя, я шагаю энергично и стараюсь голову держать высоко, но свободно, так, чтобы у неё была одинаковая возможность свеситься вперёд или отклониться назад. В этом случае плечи разворачиваются, а грудь расправляется, что очень благоприятно для дыхания, а ведь известно, что дыхание – основа жизни. При этом расправленная грудь, вместе с несколько поджатым от этого животом, держится на бёдрах подобно тому, как голова на плечах. А ноги при такой ходьбе с удовольствием держат положение центра тяжести человека на постоянном расстоянии от дороги. При этом ступни, прикасаясь к ней, пусть даже через подошвы ботинок, стараются ощутить её пальцами, которые, чувствуя себя распущенными в начале шага, в последний момент действуют слитно, отталкиваясь. А пятка в таком шаге лишь слегка соприкасается с дорогой, и это правильно, если вспомнить, что ведь все другие млекопитающие, кроме медведя, на пятку вообще не наступают.
Но – о чём это я? Да! Это я так иду, возвращаясь с работы, и мне, утомлённому, немного грустно. Но после получаса такой ходьбы я прихожу в себя. И первое, что меня окончательно оживляет – воспоминание о том, что дома меня ждёт история древнего Рима Эдварда Гиббона, которой я зачитываюсь последнее время поздними вечерами. История историей, но в ней есть и то, что мне больше всего нравится при чтении – неожиданные, неслыханные сочетания слов.
Последнее время я с удовольствием работаю, с удовольствием хожу по улицам, с удовольствием читаю. Но – перестал писать стихи! Мне даже не хочется думать о них. Потому что меня охватывает ощущение счастья! Бывают такие моменты в жизни, когда окружающий мир со всеми его мелочами становится вдруг значительным и осмысленным, нас охватывает ощущение тесной связи с ним и понимание целесообразности жизни! При этом мы не прислушиваемся к своим душевным движениям, а только наслаждаемся ими – нам жалко тратить время, чтобы изобразить их. И вроде бы ничего в жизни особенного не произошло! И в то же время, наверное, произошло! По-видимому, много мелких событий сошлись в редком сочетании, определяющим особое состояние души.
Но в такие моменты, когда говорят, Бог прошёл мимо, нужно быть осторожным. У счастья есть свои проблемы, потому что становишься беспечным, а это опасно, потому что беспечность может породить невнимание к окружающим и даже, может быть, к самому себе! Теряется бдительность, этакая умеренная настороженность и готовность совершать поступки. Счастье – плохой наблюдательный пункт, – предупреждает Фазиль Искандер. А вот что есть в книге Эдварда Гиббона об этом: Душа, расслабшая от избытка счастья, не способна возвышаться до того великодушия, которое гнушается подозрениями и осмеливается прощать. Как вам это нравится? Надо будет всё-таки постараться осторожно понаблюдать за собой, счастливым, и потом постараться поэтически изобразить тайны счастья. Эпиграфом к циклу таких стихов можно будет взять упомянутые слова великого историка.
Счастье-радость… Жизнь – захватывающая штука. Но каждый понимает счастье и радость по-своему, настолько разно, что это приводит к столкновениям и даже смерти. Трагедия жизни состоит в том, что люди ещё очень недолго живут на земле и не знают совершенно своего предназначения. У них слишком много свободы, и они не умеют с пользой её употребить. Интересно, что животные, у которых мозгов меньше, делают это более разумно. Человеку дано много свободы и мозгов, но свободы – больше! Поэтому человек – болезнь Земли (как заметил Бернард Шоу). Самые гармоничные создания – это деревья. Они живут на Земле намного дольше людей и животных, потому так спокойны, а значит – счастливы.
Кажется, я пустился в размышление о сути счастья. А ведь это признак того, что оно скоро покинет мою душу, освобождая место для вдохновения, через которое людям открываются многие тайны жизни… но не причины и свойства счастья. Да, это так же трудно постичь, как и догадаться об истоках любви…
Гуляние по-семейному
Я в гостях у одной армянской семьи – внуку хозяина дома исполнился один год. Как всегда на празднествах у этого древнего народа, вечер состоит наполовину из застолья, наполовину из танцев. Застолье также разделяется по времени на две примерно равные части, много раз сменяющие друг друга, – тосты и разговоры.
Вот сын хозяина дома говорит тост за здоровье дедушки именинника:
– Я хочу выпить, чтобы всегда, когда мы собираемся здесь, в этом доме, ты встречал нас во главе вот такого стола, и чтобы радостным было твоё лицо. И чтобы все твои родные, которые здесь и все, которые далеко отсюда в разных местах, чтобы все-все они жили радостно и благополучно, и чтобы мир был на земле. Я не буду говорить за каждого и называть по имени всех твоих родных. Это заняло бы много времени по их количеству, к тому же я могу кого-то пропустить, а это было бы неприлично.
Глава семьи поднимает бокал за гостей.
– Выпьем за то, чтобы у вас было здоровье – у вас, ваших детей, ваших внуков и всех ваших родственников здесь и во всех других местах, где они живут. Вы нам как родные. Мы хотим, чтобы у вас всё было хорошо, тогда и нам будет хорошо. Я хочу выпить за ваше здоровье!
Слушая тосты, я гляжу на ораторов, но и на стол. Он заставлен необычно. Содержимое тарелок интересно, но моё внимание привлекает архитектура сервировки: она двухэтажная. На плотно заставленный первый уровень помещено ещё много тарелок с закусками. По-видимому, это остроумное техническое решение вызвано желанием разместиться за сравнительно небольшим столом в одной половине комнаты, оставив другую для танцев. Но не одни проблемы пространства вывели хозяев на идею этажности сервировки. Как я вскоре сообразил, этой конструктивной мыслью руководило стремление поставить на стол в начале пирушки сразу все блюда – холодные и горячие. А ведь это можно одобрить сразу с нескольких точек зрения. Во-первых, обеспечивается свобода выбора. Каждый сам себе устанавливает последовательность и сочетание блюд и закусок. Во-вторых, что не маловажно, хозяйка, поставив перед гостями всё, что она приготовила, может спокойно сидеть, участвуя во всех делах застолья.
Что касается самих яств, то перечислю лишь то, чем я увлекался: долма (маленькие голубцы, но в виноградных листьях), шашлык, красная рыба, оливки. Спиртное у армян однообразно. Они всем якобы элитным напиткам предпочитают свою чачу. Эту чачу сделал сам хозяин, но не из тута, тогда это была бы тутовка или караунж, настоящий эликсир здоровья, а я не знаю из чего, потому что глава семьи уклонился от ответа. Он дал ей имя «Бомба», вероятно, потому что она хотя и мягкая на вкус, но крепче русской водки.
– Она такая же, как караунж, от неё плохо не бывает! – сказал он, предлагая мне этот оригинальный напиток.
Чача имела особый тонкий запах, и, правда, от неё не было плохо.
Разговоры между тостами ведутся немного вокруг закусок, но большей частью затрагиваются глобальные вопросы, связанные, в основном, с судьбой Армении.
– Я слышал, Армения отдаёт несколько неработающих заводов за свои долги России. – Никаких долгов нет. Это переходит к России, чтобы она укрепляла Армению. Армения всегда была за спиной России, и впредь будет. – Алиев не хочет воевать, а армяне не хотят брать Баку. – Польша процветает, потому что ихний папа в Риме. – Нет, потому что Польша находится на торговых путях. – Каких великих армянских поэтов вы знаете? – Саят-Нова. – Нет, Саят-Нова больше грузинский поэт. Лучший поэт Армении, поэт-мыслитель, это Абовян. А у вас кто великий поэт? – У нас Пушкин. – Как Пушкин может быть великим, если он плохо говорил об армянах? – Пушкин иногда высокомерен, и я не одобряю это. Но не помню, чтобы он унижал армян.
Танцы под магнитофон. Хорошая восточная музыка, армянская, в основном.
Надо заметить, что независимо от часа начала празднества, гуляние в армянских семьях продолжается далеко за полночь. Причём, к моему удивлению, в этом продолжительном веселье участвуют все поколения от мала до велика. Детей не гонят спать, они танцуют во всю, до упаду. Правда, в прямом смысле до упаду наблюдалось только у самого маленького. А самый маленький был годовалый именинник, который, танцуя, конечно, на руках (у бабушки), заснул незадолго до полуночи. Другие дети – шестилетний внук хозяина и двенадцатилетняя внучка, держались бодро до конца. Танцуют искусно, разнообразно и исключительно восточные танцы. Я с удовольствием наблюдал за девочкой, прелестной в своей восточной красоте. Мне особенно нравилось, когда она, импровизируя, пускала своё тело волной.
Прощаться подошли всей семьёй. Каждый произносил что-нибудь приятное.
Рецидивист
В майские праздники ехал я из Новосибирска в Анжеро-Судженск проведать родных. Билет был взят за три дня до отъезда, однако, мне досталось одно из худших мест – верхнее в последнем отсеке плацкартного вагона. Когда я прошёл к своему месту, там сидели уже парень и девушка, не знакомые между собой, как я позже заметил. И вот перед самым отходом поезда в проходе вагона появился мужчина, при виде которого меня охватило некоторое беспокойство. Уже по тому, как он шагал и держал себя, как смотрел, было видно: нормальная размеренная дорожная обстановка будет нарушена, как нарушается спокойная повседневность стихийным бедствием – буйным вихрем или гремящим потоком, обещающим наводнение или потоп. Он был выше среднего роста, широк в кости, мускулист. Его тело увенчивалось большой лысой головой. На темени чётко вырисовывался свежий неровный шрам длинной несколько сантиметров, из которого сочилась кровь. Я заметил эту голову со шрамом ещё при посадке – в конце группы пассажиров, толпящихся у входа. Я тогда пожелал себе не попасть с этим рецидивистом, как я про себя окрестил его, в один отсек вагона.
– Тридцать шестое уже! А где же тридцать восьмое? О, мама мия, рядом с туалетом! – начал он ещё на подходе. Да, он начал говорить, чтобы уже не смолкнуть ни на минуту. В руке он держал открытую бутылку пива. Бросив свою небольшую сумку возле лавки, он уселся напротив меня, рядом с девушкой. Его грубоватое лицо украшали большие серые глаза, взгляд был открытый и прямой, но не навязчивый.
– Будем знакомиться. Владимир. Наталья? Не люблю это имя! У меня от Наташ одни неприятности! Вот видишь шрам у меня на голове? Позавчера я был в гостях у одной Натальи. Когда выходил, меня встретили трое. Я испугался и с испугу – да-да! с испугу! Так бывает! – головой выбил одному все зубы, другого свалил кулаком, и, совсем испугавшись, убежал от них. Куда ты едешь? В Мариинск? О, Мариинск я хорошо знаю! Я там был. Как же! Знаменитая Мариинская тюрьма. Два года. Тоже из-за Наташки. Другой Наташки. Пришлось из-за неё одному ухарю челюсть сломать. У меня было много Наташек! Мама мия, ох и накуролесил я в своей жизни! – и проговорил-пропел, понизив голос:
Господи, поми-и-илуй! Прости меня грешного!За дурь потешную, за злость поспешную,За любовь страстную, за жизнь несуразную,За веру трудную, за молитву нудную!– Какая пташка пролетела! (о проходившей мимо девушке, направлявшейся в туалет) Какая упругая грудь! А у тебя, Наталья, какая грудь? (Пытается отстранить её руки, сложенные на груди) Неприлично? Вижу, вижу, у тебя тоже хорошая грудь. Вот приедешь к маме, вырядишься и – все парни будут у твоих ног. Надень юбку покороче: ножки-то у тебя, вижу, стройненькие! Ты вообще, Наталья, девушка гарная. (Далее речитативом)
Я приду к тебе однажды,Я уже к тебе лечу!От огня любовной жажды,Сам, сгорая, излечу!Дай я на ушко что тебе скажу. (Говорит ей что-то на ухо, прикрывшись от нас широкой ладонью. Девушка, хохотнув, улыбается). Никому не говори, что я тебе сказал!
– Там купе, как выйдешь – налево, стало свободное? (это он девушке, вышедшей из туалета).
– Сколько лет тебе, Наталья? Девятнадцать? Студентка? Едешь к маме поесть картошки и попить молочка! Да? Угадал? Я тоже отъедался у мамы, когда учился. Прекрасное время – учёба! Я занимался тогда спортом. Слышали, как подставили нас на Олимпийских играх? Мой друг биатлонист был там, рассказывал…
Так он, отпивая из бутылки, будоражил нас, делая перерыв только тогда, когда выходил в тамбур покурить. Когда я, устав от него, полез на верхнюю полку и сказал что-то по этому поводу, он не преминул и здесь сделать своё замечание: «Какой у вас приятный, бархатный голос!».
В середине моего пути он, заметив, что сидящую на боковом месте за столиком девушку (Галя, тоже студентка) клонит ко сну, предложил ей полку, на которой он сидел с Наташей.
– Наталья, пусть она отдохнёт, она такая уставшая! А мы с тобой пересядем на её место.
Всё так и произошло. Всю дальнейшую дорогу он сидел на боковой полке – или напротив Наташи, или примостившись ненадолго рядом с ней. Он продолжал обсуждать её красоту и её возможных женихов или пускался в описание своих приключений. При этом он украшал речь нецензурными словами-одиночками, которые как-то лишь мелькали, не выпячиваясь, так что вроде бы и не было повода обрывать его за это. Крепкие выражения очень удачно вписывались в общий рисунок рассказа и быстро заслонялись образами последующей речи, текущей неотвратимо, как бурный поток. Девушка, кажется, не обращала внимания на его «словечки», которые странным образом только обостряли, поперчивали его речь. Она порой отвечала ему короткими фразами, сопровождавшимися весёлым, иногда даже счастливым смехом.
После одной остановки, на которой наш герой выходил купить бутылку пива, к нему подошла проводница и энергично бросила:
– Я тебе шлёпну, так шлёпну! Сейчас вызову милиционера! – добавила она, удаляясь.
– Это я, дурак, задел её по попе, когда поднимался в вагон. Но – пойду, извинюсь.
Возвратившись, проговорил:
– Надо же! Я ей: «Извиняюсь!», а она: «Хочешь, я дам тебе свой красноярский адрес?» Ну что ты будешь делать с этими бабами!
Мы с ним выходили на одной станции. Прощаясь, он, после некоторого колебания, поцеловал спящую Галю, проговорив: «Пусть она увидит во сне, что я к ней пришёл», и Наташу, которой раньше этого дал свой новосибирский телефон «на случай, если тебе нужна будет какая-либо помощь».
Я шёл на выход вслед за ним. Ещё на ступеньках вагона, он, глядя на перрон, сказал негромко: