Патриархат: истоки и древность

«Через пару часов я стал слышать смех, а затем вопли и похвальбу, какие они храбрые и сильные; один даже сказал кому-то: «Я тебе надеру задницу». Это были обычные пьяные разговоры, как в любой другой стране мира. Мой отец, ковбой и гуляка, когда напивался, вёл себя практически так же, как индейцы пираха» (с. 84).

Когда мужчины напивались, женщины с детьми покидали селение, вероятно, расценивая первых как угрозу. И женщины же потом просили миссионеров препятствовать мужчинам в получении алкоголя от случайных торговцев. Интересно, что и упомянутые выше южноиндийские палияр старались избегать алкоголя, так как он делал их буйными. Всё это указывает, что тихое и эгалитарное поведение аборигенов таких обществ обусловлено именно специфическими культурными установками, действие которых под влиянием алкоголя нарушается, высвобождая какие-то глубинные установки.

Как столкновение с могущественным врагом и последующее ему подчинение меняют нравы народа, можно проследить на примере обширной группы южных эскимосов Аляски, с которыми русские мореходы вошли в плотный контакт во второй половине XVIII века. Узнав о богатстве края пушниной, купцы и казаки, да и сама царская казна решили взять промысел под свой контроль, а местное население заставить работать на себя. Десятилетиями эскимосы оказывали яростное сопротивление, а русские мореходы оставляли записи об их буйном нраве, мстительности и жестокости. Сохранилась речь мужчин острова Кадьяк (конягов), несмотря на большие потери, отказавшихся подчиниться русским: «Коняги люди воинственные и сердца у них долгие (злопамятные); а вас мы считаем хуже баб; как мы можем быть согласны с такими людьми и даже покориться им, когда нас боятся все соседи и нам послушны… а потому иметь дружбу с русскими способа нет и надобности не предвидится» [37]. Только в 1784-м благодаря большому военному превосходству русских аборигенов удалось подчинить. На протяжение всего периода ранних контактов с эскимосами моряки и купцы описывали их как крайне воинственный народ, который также промышлял нападениями друг на друга. Но картина изменилась меньше чем за 30 следующих лет. Уже ближе к 1820-м путешественники начали писать о южных эскимосах как о людях очень кроткого нрава: от былой воинственности не осталось и следа. В 1830-е Фердинанд фон Врангель, писал о местных: «Народ сей так запуган, что стоило немалого терпения развязать им языки, чтобы объяснили мне свои нужды», а запись морского офицера уже в 1863 году сообщала: «По характеру они чрезвычайно смирны, покорны и добры; терпеливы в перенесении всяких лишений, некорыстолюбивы; но обидчивы, хотя и стараются это скрывать». Сходный эффект произвело завоевание европейцами континентальной части Северной Америки, когда пару столетий спустя индейцы, прежде слывшие крайне воинственными и жившие за счёт набегов на соседей, стали образцом смирения.

Мифическая связь экономики и равенства

Современные антропологи констатируют: «о том, что социальное равенство не было имманентно присуще древнейшим человеческим сообществам, к концу второго десятилетия XXI в. антропологи, этологи, археологи и этнологи вроде бы договорились» [6]. Но это известно лишь специалистам.

В последние десятилетия в науке закрепилось представление о «сложных» охотниках-собирателях – таких культурах с присваивающей экономикой, которые благодаря обилию того или иного продукта (чаще всего – морского) могли создавать большие оседлые поселения с иерархичными обществами [208], [205]. К данному моменту исторические и археологические свидетельства таких обществ известны на всех континентах (кроме Антарктиды, конечно), и для специалистов явление уже не является чем-то удивительным. Тот факт, что в палеолите люди часто селились вблизи мест масштабных миграций мамонтов или парнокопытных, также заставляет исследователей допускать, что эти люди могли представлять собой общества «сложных» охотников-собирателей. Наличие порой элитарных украшений (как тысячи бус в захоронениях Сунгиря) или больших жилищ, созданных из костей мамонтов (как в украинском Межириче), одни из которых были явно величественнее, так как включали кости большего числа добытых особей, дополнительно может свидетельствовать в пользу социальной сложности.

Идея о том, что равенство и миролюбие связаны с типом экономики (присваивающей или производящей), хоть и популярна, но в действительности не то что никогда не была доказана, но даже наоборот – имеет много опровержений. Южноиндийские тода, у которых в XIX-XX веках было отмечено большое равенство полов и недопустимость физического насилия, являются скотоводами, чей быт крепко связан с соседними земледельцами. Основным в хозяйстве пресловутых ирокезов, так любимых марксистской литературой за высокое положение женщины, было мотыжное земледелие, на чём сам Энгельс не спешил заострять внимание, что стало интересным примером, как при тщательном рассмотрении доказательство гипотезы оказывалось её опровержением: у ирокезов даже был религиозный праздник «трёх сестёр», как они называли кукурузу, бобы и тыкву, а кланы владели правом на землю. При этом в то же самое время в Америке существовали народы полноценных охотников-собирателей, у которых положение женщины была куда более низким, чем у садоводов-ирокезов.

С упомянутыми скотоводами тода в действительности всё ещё интереснее: несмотря на тотальный пацифизм, в некоторых ритуалах у них присутствуют стрелы и копья, которые в быту не используются. Всё дело в том, что, по данным археологии, когда-то в древности тода всё же были воинственным народом, по неизвестной причине однажды сменившим свою социальную парадигму. При этом скот остался. Таким образом, тода являют собой пример, когда при одном и том же типе экономики (скотоводство), культура побывала в двух существенно отличных состояниях.

Многие антропологи бросали вызов стереотипу о производящем хозяйстве как причине неравенства. Томас Гибсон делал это на примере филиппинских земледельцев буидов – он показал разнообразные принципы «выравнивания», препятствующие зарождению каких-либо иерархий в их среде [145]. Сравнивая буидов с бушменами, хадза, мбути и другими эгалитарными собирателями, Гибсон пришёл к выводу даже о большей последовательности культуры первых в этом плане. Здесь можно вспомнить и религиозные общины анабаптистов, живущих за счёт сельского хозяйства, но при этом поддерживающих строгое равенство.

Эту же мысль развивал Лоуренс Кили, на своей выборке по популяциям Америк демонстрируя, что среди «чистых» охотников-собирателей эгалитарных – всего 49%, в то время как среди садоводов и земледельцев эгалитарных – аж 82% [171]. «Социальная сложность совершенно не соотносится с сельским хозяйством или протоземледелием», заключал Кили.

Кристофер Боэм также обратил внимание, что термин «эгалитарные общества» по какой-то причине закрепился именно за некоторыми собирателями, а тот факт, что и в группах многих земледельцев и скотоводов так же поддерживается равенство, просто принято игнорировать. В обстоятельной работе «Иерархия в лесу: эволюция эгалитарного поведения» [120] Боэм дотошно исследует феномен «эгалитарных обществ» и обращает внимание, что, по мнению разных авторов, к ним относятся и многие скотоводческие народы Африки (нуэры, масаи, ндемба и др.), некоторые садоводческие народы Меланезии и большинство таких народов Южной Америки (а в Северной можно вспомнить тех же ирокезов). Во всех этих культурах существует возможность накопления материальных ценностей, группы демонстрируют постоянный состав и оседлый образ жизни, но при этом отсутствует выраженное лидерство и доминирование. Данные раскопок анатолийского Чатал-Хююка – раннеземледельческой культуры примерно 8-тысячелетней давности – также наталкивают учёных на мысль о царившем там социальном равенстве (но это не точно).

«Тот факт, что такие племенные культуры в экологическом и социальном отношении сильно отличаются от собирателей, но остаются такими же эгалитарными, требует более общего объяснения», рассуждает Боэм. И он приходит к выводу, что решающим фактором оказывается сама идея равенства, принятая в конкретном обществе, его жизненный принцип. Если члены группы придерживаются такой идеи, то им удаётся поддерживать равенство между собой. Некоторые авторы даже сравнивают идеологию равенства африканских хадза и шведов, подчёркивая их сходство. Боэм цитирует интересную мысль: «все люди стремятся править, но если они не могут править, то предпочитают быть равными».

В недавнем исследовании [141] были изучены более 50 000 домов из 1000 археологических поселений по всему миру, чтобы понять, как распределялось богатство в древних обществах. Результатом стал вывод, что экономическое неравенство не является неизбежным с развитием городов или государств. Даже в крупных древних городах и сложных обществах уровень неравенства мог быть как высоким, так и низким – всё зависело от культурных норм, управления ресурсами и форм сотрудничества. Авторы подчеркнули: справедливые законы, коллективное управление и договорённости между людьми позволяли создавать более равные общества.

Поддержание равенства у части собирателей приводит некоторых людей к мысли, будто это врождённая психологическая черта Homo sapiens. Кто-то даже стремится доказать, что эволюционно человек ближе к миролюбивым бонобо, а не к агрессивному шимпанзе. Такая вера упускает из виду важный момент, что механизмы уравнивания в таких обществах – это именно выработанная стратегия поведения, тщательно культивируемая, целенаправленная тактика, этическое правило, которое каждый член группы осознаёт и может описать простыми словами. Поведение в эгалитарных культурах зиждется на хорошем самоконтроле и понимании факта, что отклонение от этого правила может привести к осуждению и остракизму. Существование в рамках таких правил требует от человека сознательных усилий по сдерживанию своих позывов и порой – усилий весьма значительных. Некоторые не справляются.

Боэм предложил концепцию инверсии доминирования (или обратной иерархии доминирования): когда группа слабых упреждающе давит на потенциального сильного, сдерживая его попытки демонстрации собственного превосходства в чём-либо. И несмотря на это (а возможно, и благодаря этому), в таких группах всё равно ощущается напряжённость. Наиболее подробно Боэм развивает тему на примере опыта антрополога Джин Бриггс, которая в 1960-е пару лет прожила среди канадских эскимосов уткухиксалик. Она описывала, как малейшие жесты, мимика, улыбка были отточены у каждого члена группы, и всё это умело контролировалось, чтобы продемонстрировать именно то, что нужно, и скрыть то, что показывать нельзя. Малейшие проявления гнева или недовольства были под запретом. При этом были люди, которым самоконтроль давался плохо, нечто неудержимо рвалось наружу, из-за чего они бывали на грани провала. Бриггс описывала зарождавшееся напряжение как во всём коллективе, так и у отдельных лиц, которые были вынуждены всё держать в себе. Интересно, что именно один из таких мужчин, с трудом справлявшийся (но всё же справлявшийся) со своими эмоциями, был в коллективе наиболее близок к тому, чтобы окрестить его словом «лидер» или «уважаемый человек». Он аккуратно лавировал между культурными запретами народа – его звали Инуттиак. Особенно интересно, что когда сама Бриггс несколько раз провалила испытания по сдерживанию эмоций, и коллектив её отторг, а спустя какое-то время дал шанс реабилитироваться, Инуттиак сказал ей: «Я думаю, что ты лидер в своей собственной стране».

Важная деталь: к моменту приезда Джин Бриггс уткухиксалик уже несколько десятилетий были обращены в христианство, что снова ослабляет аргументы в пользу древности их миролюбивых традиций. Любопытным стало наблюдение Бриггс того факта, что, возможно, эскимосы все свои скрытые эмоции с лихвой отыгрывали на собаках: «Они били своих собак, и Инуттиак делал это с необычной для него яростью. Даже его фантазии были особенно жестокими – полными поножовщины, порки и убийств». Совпадение или нет, но Колин Тёрнбулл писал о таком же поведении пигмеев мбути: «я видел, как пигмеи опалили перья ещё живых птиц, объяснив это тем, что мясо становится нежнее, если смерть наступает медленно. А охотничьих собак, какими бы ценными они ни были, безжалостно пинают со дня рождения до дня смерти» [224, p. 102].

Таким образом, культура эгалитарных народов выстраивается вокруг главной темы – не дать выделиться кому-то за счёт его умений или харизмы и уровнять всех и во всём. Это сдерживание людей, которые каким-либо образом могут разорвать ткань социального равенства, уже само по себе говорит, что есть что сдерживать. Причём очевидно, что в каждом человеке это выражено в разной степени: в ком-то слабее, а в ком-то сильнее. Вот последних и требуется сдерживать. Антрополог Брайан Хейден предлагает называть таких людей аграндайзерами (aggrandizers) – то есть теми, кто стремится к величию [159], и подробно описывает, как присутствие таких людей в каждом обществе в итоге приводит к грандиозным социальным переменам – включая интенсификацию добычи пропитания, развитие производящей экономики, становление вождеств и прочих иерархий.

Полагать, будто культура равенства даётся людям легко и даже естественно, сильно ошибочно. Боэм приводит многочисленные примеры того, как фактически в каждом известном обществе эгалитарных охотников-собирателей исследователи фиксировали случаи претензий отдельных личностей на власть – но группа этому противостояла. И порой даже посредством убийства той самой личности («выскочки», как называет их Боэм). Африканские пигмеи, бушмены, хадза, андаманцы, батек, палияр и другие – везде происходило подобное.

Известно, что у хадза роль лидера размыта и не носит авторитарного характера: в первую очередь это человек, пользующийся уважением и имеющий право разрешать споры. Но всегда ли так было? Как было сказано, когда-то вожди у хадза вполне могли быть. Могли ли встречаться среди них вожди деспотического склада? Как подчёркивал в знаменитой статье «Эгалитарные общества» Джеймс Вудбёрн [236], у хадза всё же были мужчины, которые «демонстрировали, что они не прочь попытаться доминировать над другими хадза, командовать ими, забирать их жён или грабить их имущество». Что же тогда делает хадза всё же эгалитарным народом, где господство одних мужчин над другими не сложилось в правило? Вудбёрн дал прямой ответ: дело в оружии. Наличие луков у каждого мужчины вело к возможности отмщения за любую обиду, а потому хадза, опасаясь возможной засады, откуда могла прилететь стрела, с соплеменниками были вынуждены вести себя деликатно. Вот так открывается ларчик секретов «эгалитарного общества». Вудбёрн прямо пишет, что доступность луков и стрел «действует непосредственно как мощный механизм выравнивания». При этом он подчёркивает ту же причину эгалитаризма у бушменов, мбути и батек – то есть всех тех народов, которых часто ставят в пример гипотетического равенства древних людей. В сходном русле рассуждал и Кристофер Боэм, полагавший, что в глубокой древности, когда у людей было только копьё, умелое владение которым сильно зависело от физической силы, деспотичные лидеры вполне могли быть нормой, так как не каждый мог бросить вызов выдающемуся воину-охотнику. Но изобретение однажды дальнобойного лука, не требующего особой силы в использовании, значительно уравняло шансы мужчин в схватке. Если рассуждения Вудбёрна и Боэма верны, и с учётом того, что возраст лука сейчас оценивается примерно в 70-80 тысяч лет, то можно полагать, до той поры человеческие общества без труда могли сталкиваться с властью деспотичных вождей. Не отсутствием ли луков объясняется тот факт, что австралийские аборигены были редкой культурой собирателей, знавшей авторитарных лидеров? [4, с. 118].

Подытоживая, можно сказать, в обществах охотников-собирателей, слывущих нынче эгалитарными, существуют как особые культурные механизмы, так и вполне осязаемые средства для установления этой эгалитарности. Эти механизмы и средства призваны пресекать желание некоторых людей возвышаться над другими.

Отдельные люди и целые группы людей могут менять свои ценности и поведение по самым разным причинам и достаточно быстро. В XIX-XX веках было открыто немало народов Австралии, Южной Америки и Новой Гвинеи, славящихся своей воинственностью, охотой за головами и жестоким угнетением женщин во время тайных ритуалов (о ритуалах подробно поговорим в дальнейшем), но уже к середине XX века от этих манер не осталось следа. Контакт с европейцами усмирил этих людей и сильно изменил культуру. По этой причине свидетельства XIX века выглядят предпочтительнее свидетельств XX-го, а свидетельства XVIII-го предпочтительнее свидетельств XIX-го, и так далее. И был ли в XVIII веке эгалитарным хоть один из тех эгалитарных народов, которые мы знаем сейчас, – большой вопрос.

2. ПОЛОЖЕНИЕ ЖЕНЩИНЫ У СОБИРАТЕЛЕЙ

Пока одни авторы подробно и с восторгом описывали равноправие бушменов, хадза, палияр и пр., другие авторы обращали внимание, что не всё так однозначно, и есть моменты, предостерегающие от идеализации этих обществ. При внимательном изучении всё равно обнаруживался перекос власти. И особенно – перекос власти в пользу мужчин. Ни о каком равенстве полов говорить было нельзя. Более-менее равенство сохранялось, пожалуй, только между самими мужчинами, но даже это было спорно. Кроме этого общества были совсем не такими мирными, как было принято описывать поначалу. Проще говоря, в исследованиях середины XX века обнаруживалась исследовательская предвзятость – в 1980-е это стало очевидным.

Исследовательская предвзятость

В 1950-60-е научные издания наполнились работами на тему равенства в обществе бушменов, неприятия у них насилия и отсутствие конкурентности. Но последующие исследования всё меньше рисовали этот утопический образ, каждый раз выявляя новые неприглядные черты. Уже к середине 1980-х в научном сообществе созрела потребность в ревизии данных бушменологии, и часть авторов признали, что действительно пересмотрели свои взгляды, так как в середине века находились под влиянием романтических настроений. «Большинство из нас в той или иной степени участвовали в распространении утопических представлений о культуре», писали Коннер и Шостак в знаменитой статье «Этнографический романтизм и представление о природе человека» [174]. Новые данные показали, что у бушменов, ещё недавно считавшихся мирными, в действительности наблюдается почти такой же высокий уровень убийств, как и в США, и есть неравенство полов. «Поведение мужчин, безусловно, во многих случаях было доминирующим и принудительным по отношению к женщинам, а традиционная система выдачи замуж девочек, не достигших половой зрелости, за взрослых мужчин (даже тех, у которых уже была одна жена) создавала сложную сексуальную политику», переосмысляли Коннер и Шостак культуру народа. У бушменов упоминалось и о физическом, и о сексуальном насилии.

Даже Ричард Ли, приложивший чуть ли не главные усилия в идеализации бушменов в 1960-70-е, в более поздних работах высказывался уже сдержаннее, специально подчёркивая, что женщины их не участвуют в принятии публичных решений наравне с мужчинами, а уже в начале 1990-х заявил, что определённая степень неравенства по признаку возраста и пола наблюдается во всех обществах и ни одно из них не является чисто эгалитарным. В 2013-м Ли вспоминал свои исследования 1960-х: «Меня привлекла характеристика безобидности, и я был расположен поверить в неё. Это, казалось, соответствовало образу «благородного дикаря» Руссо, взгляду на «примитивов», которому я в то время симпатизировал. Но мои ранние полевые интервью выявили постоянные и косвенные ссылки на прошлое !кунг, которое явно не было «благородным» и не соответствовало безобидному имиджу» [178, p. 125]. Обычно бушмены охотились на крупную дичь с помощью отравленных стрел. Но оказалось, что отравленные стрелы были столь же популярны и в выяснении внутригрупповых отношений. Исследователей озадачило это: почему мужчины не сражались стрелами без яда, чтобы снизить риск убийства? На этот вопрос один из бушменов дал простой ответ: «Мы стреляем отравленными стрелами, потому что у нас горячие сердца, и нам очень хочется кого-нибудь убить». Ли описал случай, когда бушмены жестоко наказали соратника за убийство троих человек: на злодея устроили засаду и серьёзно ранили. «Пока он умирал, все мужчины стреляли в него отравленными стрелами, пока, по словам одного информатора, «он не стал похож на дикобраза». Затем, когда он умер, все женщины и мужчины подошли к телу и пронзили его копьями».

Все эти дискуссии, саморазоблачения и парадигмальные сдвиги в западной антропологии в целом прошли мимо постсоветского пространства, оставляя значительную часть даже образованного его общества в иллюзиях насчёт пресловутого «первобытного коммунизма», миролюбия и равенства полов.

В 1982 году Джеймс Вудбёрн написал знаменитую статью «Эгалитарные общества», где подробно изложил принципы равноправия у некоторых народов охотников-собирателей. Он удивлялся, как эти общества систематически устраняют какие-либо различия в социальном статусе, используя определённые механизмы «выравнивания». «Здесь нет разрыва между богатством, властью и статусом, нет терпимости к неравенству», восторженно писал Вудбёрн. Статья эта сразу стала популярной, если не сказать, культовой: в последующие десятилетия на неё ссылались тысячи учёных всего света. При этом в статье был нюанс, который мало кто заметил в потоке цитирований и в стремлении доказать, что есть охотники-собиратели с равенством полов (а значит, «и в древности было так»). Незамеченной осталась маленькая оговорка Вудбёрна: «Я исключил из этого смелого утверждения отношения между мужчинами и женщинами. На самом деле формальные отношения между мужчинами и женщинами в этих обществах весьма разнообразны… Но так как я уже говорил конкретно об отношениях между мужчиной и женщиной, я решил оставить их сегодня вне обсуждения. В настоящей статье все общие утверждения, которые я делаю об отношениях, должны быть приняты, если не указано иное, как относящиеся только к взрослым мужчинам».

Всего четырьмя предложениями Вудбёрн просто вычёркнул женщин из собственной концепции «эгалитарных обществ». Мимоходом антрополог сослался на свои прежние работы, где он подробно рассказывал о реальных взаимоотношениях полов в этих «эгалитарных обществах». К примеру, о хадза, в изучении которых Вудбёрн фактически был пионером, он писал в одной из них: «Большая часть обычаев хадза сосредоточена на агрессивной сексуальности мужчин. В отсутствие важных прав на движимое или недвижимое имущество большое внимание уделяется соперничеству между мужчинами за сексуальные права над женщинами» [235]. Там же Вудбёрн описывал случаи изнасилований. Вудбёрн как никто знал, что о равенстве полов у хадза говорить сложно.

Вудбёрну вторит и Кристофер Боэм, в первой же главе книги «Иерархия в лесу» прямо заявив, что понятие «эгалитарное общество» не означает равенства полов, но именно равенство среди мужчин. «Меня интересует политическая жизнь группы, а не семьи», пишет Боэм. Мимоходом он делает интересное замечание, как столетиями для видных философов образцом демократических идеалов выступала Древняя Греция, где полноправные граждане-мужчины выступали на равных, но при этом факт жёсткого угнетения женщины в том же обществе мало кого интересовал.

Феминистские антропологи в связи с этим заметили: когда в науке идёт речь о «зарождении социального неравенства», то, как правило, говорится сугубо о том, когда одни мужчины начали господствовать над другими мужчинами. Мужское господство над женщинами выпадает из этой схемы. Но почему? Не потому ли, что подчинённое положение женщин в рамках всей человеческой культуры мыслится как нормальное или даже естественное?

В неявном виде учёные часто демонстрируют такой подход: приниженное и даже откровенно угнетённое положение женщин у разных традиционных народов либо просто проходит мимо их взора, либо же вызывает желание как-то оправдать такое положение дел. Вот несколько примеров. Советский австраловед Владимир Кабо в книге «Первобытная доземледельческая община» (1986) описывал тасманийцев следующим образом: «О положении женщины в тасманийском обществе пишут многие очевидцы, и все сходятся в одном: женщины занимали приниженное положение. В детстве они были подчинены родителям, затем мужьям; мужчины перекладывали на женщин самую тяжёлую и утомительную работу, отбирали у них большую и лучшую часть пищи, били и т. д. Руководили племенами и общинами только мужчины. Даже если положение тасманийских женщин и не было столь приниженным и рабским, как это казалось европейцам, не понимавшим, что перед ними – традиционное разделение труда, всё же ясно, что тасманийское общество было совершенно чуждо матриархату, который нередко постулируется для ранних стадий общественного развития». Известно, что при контактах с первыми европейцами тасманийские мужчины в обмен на чай, табак и собак отдавали своих женщин. В приведённом примере показательно, как учёный пытался сгладить угнетение тасманийских женщин отсылкой к «традиционному разделению труда». Так и проявлялось неосознанное представление о естественности угнетённого положения женщин.