Молчание степей

Лукас Аппероль

Молчание степей

Предисловие

И вновь у меня появилось несколько околофронтовых и близких к тем очерков для моего малого и большого читателя. Тем, кто уже хоть как-то знаком с моим повествованием ныне может показаться, что теперешние эпизоды станут продолжением сборника очерков «Мы были людьми», однако это далеко не так. Подобно им хочу также упредить недружелюбное мнение тех, которые могут предположить, что я, «написал еще что-то, лишь бы то было». Для последних хочу сказать, что все намного проще: «Молчание степей» – это сборник путевых записок, состоящий из отдельных мотивов и рассуждений, часть из которых залежалась и оставалась неприкаянной, а после, к ней добавились еще и отдельные сложения, которые сформировались из событий, произошедших несколько позже. Получилось так, что рассуждения, находящиеся в подвешенном состоянии, соединились с последующими событиями. И те и другие не являются столь полновесными по той силе содержания, на которые могут возлагаться большие надежды. Они ни на что не претендуют, потому что это всего лишь свободное повествование, которое нужно было оформить в отдельный переплет.

Ко всему тому еще стоит добавить, что данный сборник очерков совсем не большой по объему, и начиная с приветственного слова я, как и ранее повторюсь: всё то изложенное, о чём я пишу, – действительно было, хотят того другие или нет. Это просто данность, которая либо осуждается, либо принимается и может, даже переосмысливается. Я же обычный участник, где-то рядом, а где-то уже и совсем далеко. Я не претендую на какую-то истину, как и не отождествляю себя с носителем особых смыслов, я просто повествователь от уровня своего видения, не больше и не меньше. Выводов и больших посылов не извлекаю, просто оставляю то, что не нашло себе отдельного места, ну а вам только лишь хочу пожелать приятного чтения, и, сказать спасибо за то, что находитесь рядом!

«От немых к живущим» (Случайные сновидения)

Случилось это в январе двадцать третьего года, мы тогда должны были идти колонной на штурм одного поселка. Местность его была уже давно избитой, в течении двух месяцев её рвали то с одной, то с другой стороны. Целых домов в населенном пункте уже практически не осталось, одна лишь разруха, между которой теснились взбудораженные улицы с воронками и торчащими хвостовиками от ракет. Одно из страшных мест, где каждый закоулок, каждая ложбинка или поваленное дерево несут в себе отдельную историю, и практически в каждой из них обрывалась чья-то человеческая жизнь.

Надо сказать, что в этом поселке я уже был ровно месяц назад, когда мы только в него заходили, когда брали его школу. Схватка тогда была конечно страшная, но трехэтажное здание советской постройки мы взяли. Забрали себе, а после его еще обороняли около недели, и, знаете вроде бы не такой большой поселок, но, каждая его улица доставалась с большим трудом. Во многом, даже давили на нас не какие-то вражеские стычки, а частые удары артиллерии и миномётов, поэтому продвижение и было медленным. Однако в этот раз, когда у командования созрело понимание, что осталось взять всего несколько последних домов, то, на закрепляющий, или вспомогательный удар соседним штурмовым группа решили отправить нас в составе колонны. Отправить нас на штурм с другого фланга. В то утро стояла безоблачная и ясная погода, висящее на небосводе солнце еще было холодным, а потому оно не могло разогнать лёгкий морозец, как и отгореть большие поля, которые были укутаны толщей метрового снега. Певчих особо не было слышно, да и давно они перевелись в наших местах, лишь изредка можно было наблюдать случайных ворон, которые каким-то образом вмещались в ежедневную картину грохота и почти непрекращающихся обстрелов.

Постоянно содрогаешься, когда укладываются те разрывы, причем страшишься даже самых отдаленных уханий, потому что понимаешь, что где-то впереди эти удары приходятся по нашим передовым подразделениям, может даже приходятся и по тем, которые только что выдвинулись в район выполнения задачи. Конечно, не могу не сказать, что тот самый штурм мог быть для нас последний, и, хотя я и был тертым калачом, но все же какое-то тонкое чувство мне подсказывало, что после него я могу больше не вернуться. Это были возможно мои последние часы, моя последняя возможность чтобы о чем-то подумать, чтобы о чем-нибудь вспомнить и, наверное, последняя возможность чтобы хорошо поесть. Поэтому я и принялся уплетать консервы, а между закусью вспоминать о своем прошлом, благо на то была возможность, потому что мы все находились в ожидании команды.

Техника наша стала прогреваться всего несколько минут назад, а танкисты, которые должны были идти впереди нашей колонны только-только проснулись, и по словам нашего командира были еще даже не готовы для последующего выдвижения. Не знаю даже, зачем я вам сейчас обо всем этом рассказываю, наверное, больше от того, что я кому-то приснился и рассказал о том, как всё было на самом деле… Да и опять же, как я смогу иначе дойти до кого-нибудь со своими рассказами? Как рассказать об увиденном я и сам теперь не знаю, впрочем, как и не знаю, как могло произойти то, что было со всеми нами.

А началось всё как обычно, на какой-то мгновенной и не понятной суете, когда одних предстояло ждать, а другие даже не знали, куда и в каком количестве им стоит собираться. В общем-то задачу нам обозначали еще со вчерашнего с вечера, но, в строю уже успели появится те, которые отказались от её выполнения, до них просто дошли слухи о предстоящем штурме, потому и пошла заминка. Кого-то пришлось уговаривать, а кого-то менять. Да и тех, из которых хотели делать мену тоже не соглашались, потому что по времени они уже свою очередь на боевые отходили, и конечно выходить с линии закрепления раньше срока они были не готовы. Старшее начальство тогда угрожало, что там-обещало с расстрелом без суда и следствия, говорили, что отправят всех, если наши командиры не смогут найти людей. В общем, много было от них слов, в том числе речей и о том, что к нам обязательно должен был прийти священник. Этого человека, наверное, многие из нас ждали, однако его почему-то так и не было. Передовые с ним хотели просто поговорить, отчитать молебен или причаститься, однако зачитывать сберегающие слова каждому пришлось где-то глубоко внутри себя. И всё бы ничего, но как бы я не просил у спасителя с взглядом в небо, а легче мне все равно не становилось, меня беспокоили гнетущие мысли, и я был даже в какой-то мере счастлив за тех, у кого на лице не было какого-то испуга или волнения.

Впрочем, я знал почему так: некоторые из нашей группы только-только пришли с района закрепления и для них первое участие в штурме есть большая неизвестность, от которой они даже не знают, чего можно ожидать. А некоторые из других, которые уже знают о передовой дали – они начинают чаще курить, кто-то даже в тайне вытягивает закрутки из конопли или другой травы. Каждый все равно боится, каждый переживает по- своему. Переживает и наш командир, потому что он не стал отсиживаться в блиндаже, он пошел на штурм с нами. Всегда думал, что, если его, честного работягу и отца двоих детей, если его и мобилизовали, то ему нужно сохраниться для семьи до конца войны, но он не такой, он с нами до конца. И о по его взволнованному лицу я понимаю, что тот также как и мы переживает, только, наверное, еще больше, потому что он знает всю обстановку, знает то, о чем нельзя говорить нам, знает то, что нас может просто раздавить. Но он наш командир, и, даже самое тяжелое он будет нести в себе, потому что он пойдёт с нами и разделит общую тяжесть со всеми.

Разные мысли крутятся в голове, а между тем стало светать. Утреннее озарение начинает постепенно одолевать верхушки разбитых хвойных и спускаться до нашей черной низины. Легкий и неторопливый ветер стряхивает задержавшийся на ветвях снег, а он все подает и разбивается на маленькие светящиеся искорки. Все это мне напомнило мое детство, как меня, еще пятилетнего пацана везли на санках, через большие стволы берез, через кустарники и местами попадающуюся рябину. Дедушке то конечно, не легко было тянуть в упряжке своего внука, но вот мне было очень даже хорошо, потому я и лежал на медленно идущем возе, лежал запрокинув голову и смотрел на деревья-великаны, с которых также как и сейчас ветер стряхивал золотистую снежную россыпь. Вот ведь было-то, тогда меня везли в умиротворенной чаще, красоту которой смог бы отразить самый талантливый художник или мастер слова, а теперь я нахожусь совсем в другом лесу, в котором вмещается только ужас и леденящее безмолвие. В нем же и начинается посадка на машины, с этого разбитого полесья мы поедем вперед, в свою большую неизвестность.

Погрузка началась на машины началась сразу же после того, как к нам подоспели танкисты. Тяжелая броня в составе двух машин выстроилась впереди наших машин. Сразу же поступила команда на сбор, и уже находящаяся рядом пехота стала по удобнее усаживаться на технику. Какого-то особого распределения на машины не было, поэтому некоторые даже пытались отойти от своей группы и разместиться на самой последней гусянке. Конечно, последнее обстоятельство было вызвано из-за обыкновенного страха, а потому к последней машине сразу же выстроилась толпа, которую пришлось делить, отправляя часть из нее на другую технику. После того как все сверились, то по рациям доложили о готовности выдвигаться. Еще до переклички командир предупредил чтобы мы не пугались, если над собой услышим гул птицы, потому что, по его словам, колонну должны были сопровождать свои операторы для слаженной координации наших действий. Предупреждение старшего было действительно не лишним, потому как у многих на доносящиеся сверху звуки были особые реакции.

Не знаю от чего, но мне думалось, что о нашем выдвижении уже знали, даже несмотря на то, что наш отряд стал формироваться в густом лесу и на некотором отдалении от передовой линии. По задачи было понятно только то, что мы должны были заходить с какого-то другого направления чтобы поддержать своих. Наверное, подобная формулировка плана уже не была каким-то особенным случаем, а потому все шло так, как было всегда: люди просто шли в составе одного движения на то место, где им предстояло действовать по обстановке. Колонна наша уже успела проехать оседлые участки местности и постепенно мы стали приближаться к тем глухим местам, среди которых не было ни блиндажей, ни какого-то другого признака, который бы напоминал о том, что здесь стояли наши. Значит и разведки местности здесь могло не быть – подумалось мне. Вероятнее всего так и было. Подобная данность нам грозила только тем, что на дальнейшем участке местности могли быть заминированы поля, впрочем, особо об этом не особо приходилось переживать, потому что впереди колонны шли наши танки, первый из которых был оснащен противоминными тралами. Эта машина тогда унеслась дальше всех, она расчищала путь и мы ее, можно сказать потеряли из виду, однако через несколько минут до всех донесся какой-то громкий хлопок, а после него вдали стали появляться клубы дыма. Тогда я ехал в третьей машине, и, все что я смог увидеть, как в двухстах метрах от нас встал наша первая семьдесят двойка. Машина, идущая с тралами, подорвалась на мине и остановилась. В этом мы смогли убедиться, когда догнали впереди идущую машину, а после всего случившегося возникал короткая заминка, стало ясно что впереди минное поле и колонна дальше идти попросту не может. К тому же, на втором танке не было тралов и, получилась такая закупорка, в результате которой вся техника начала сдавать назад, вот только как теперь обратным ходом было зайти в наезженную колею? Последняя идущая машина стала пятиться назад и сразу же грохнулась от сильного взрыва. В этот же момент стал сдавать и второй танк, на котором не было тралов, и только он развернулся на месте, только он проехал несколько метров назад как тут же подорвался и стал полыхать горящими порохами. Какие были тогда мысли? Конечно же никаких. Ничего я не успел понять, кроме того, что машин прикрытия у нас больше нет. Тот же танк, который шел с тралами, как он мог встать, почему? Почему второй стал разворачиваться? Видимо приняли решение, что без головного не было смысла идти и повернули, вот только с передней машины еще кто-то выполз, а во второй все сгорели практически мгновенно. После детонации боекомплекта второго танка, механик нашей машины принял решение развернуться и уехать, и у него это практически получилось: машина сошла с наезженной колеи, сделала небольшую петлю и уже стала вырываться, однако она тоже рванула. Многие из нас тогда спрыгнули с брони еще после подрыва второй машины, мы разбрелись по небольшими ямам и каким-то старым необорудованным траншеям. В последних, по всей видимости кто-то давно окапывался, а нам они достались случайным образом, потому как мы должны были не в них засиживаться, а идти дальше. Но дальше мы не дошли, все выдвижение захлебнулось на том самом минном поле, которое находилось по соседству с заброшенным укрепрайоном. В моменте все вдруг мгновенно смешалось, по нам стали бить крупнокалиберные пулеметы, а вместе с ними и налетевшие птицы, которые избивали от части растерявшихся людей. Вся техника была уничтожена, а мы попросту не знали, что нам делать дальше.

Я тогда находился в траншее и обстреливал налетающих птиц, а потом вдруг в глазах возникла резкая вспышка и также стремительно наступила темнота, правда, я не понимал, почему я нахожусь вне себя. Я видел горящие машины, видел наших штурмовиков, которые пытались отбываться от кружащих над ними птиц, но почему-то я не держал в руках свое оружие. Я ничего не чувствовал, я ни к чему не мог притронуться, я был словно бы вне себя. Однако потом, уже через некоторое мгновение я увидел свое бездыханное тело, которое лежало в нескольких метрах от нашего гусеничного тягача. По всей видимости рядом с моим местом разорвалась мина, а оборонявшихся рядом просто разбросало. Так в общем-то и вышло, меня откинуло куда-то под дерево, а моего товарища еще дальше и в поле. Сомнений не оставалась, и я понял, что меня больше нет. Есть душа, которая может блудить и наблюдать за происходящим, но живого тела у нее больше нет. Смотрел я так на себя и, жалко как-то стало, что все закончилось, что лежу теперь я, тот самый, которой даже не успел дойти до передовой линии. Руки мои на месте, ноги тоже, да и в целом я сам выгляжу единым, но почему же я тогда сник духом? Трудно уже сказать, главное в тот день состояло в том, что я принял свою участь, а мои товарищи в первые минуты этого сделать не смогли. Кто-то из них продолжал идти в атаку, другие же пытались разбудить своё тело, били его своими невидимыми руками и ногами, ложились на него, думая, что могут зайти обратно. Однако у последних ничего из этого не получалось, и они начинали тосковать, замирать в скованности. А те, что пошли в атаку стали биться с такими же невидимыми, но уже, с другой стороны, пытались задавить и задушить друг друга, но ничего из того у них тоже не выходило. Некоторые даже старались достучаться до своих еще ныне живущих и продолжающих борьбу товарищей, они пытались подсказать им, где находятся огневые точки врагов, куда нужно уходить и где может быть безопасно, но голоса невидимых все равно никто не слышал. Один из моих товарищей подошёл ко мне и сказал: «Теперь мы, похоже стали душами, теперь мы с тобой небесные… Так, теперь я как и ты, почти с крыльями – усмехнулся он. – Куда полетим? – спросил меня тот ближний, и, я ему сказал, что «полетим мы домой». Не знаю, как это случается в другой жизни, но, могу сказать, что, действительно, появляются словно бы какие-то крылья, стирается временная-пространственная связь и ты сможешь оказаться там, где пожелает быть твоя душа.

Так мы и смогли за считанные мгновения прилететь к своим женам и близким, мы смогли их увидеть как и раньше, наблюдать чем они занимаются у себя дома или на работе. Трудно в это поверить, но точно также я увидел свою маму, а кроме нее мне и лететь-то было особо не к кому. А мама моя каждый день ставила свечу, читала какие-то молебны и постоянно просила, наверное, у такого же невидимого, чтобы он смог меня уберечь. Прикладывала свои руки воедино и просила, чтобы я остался живым, чтобы я вернулся домой. Да только как уж тут сказать, ведь я вернулся и живой в душе, хотя и не живой снаружи. Я рядом со своей мамой, но только она меня совсем не видит, и приходить на разговор я к ней теперь тоже, могу только во сне. А руки ее, кстати такие маленькие, никогда бы не подумал, что она на работу ходит в тех самых варежках, которые сплела для меня еще когда я учился в начальной школе. А мои детские сандалии, она оказывается их тоже хранит, да и много других моих башмаков, которые она после моего отъезда, оказывается отмыла и привела в порядок, как, впрочем, и вещей. Детских вещей, которые она тоже успела достать из кладовки и перестирать на несколько раз. За то время пока меня не было она и фотографии везде со мной развесила, и детские и те, где я уже чуть постарше… И, наверное, только в тот самый момент, когда я находился рядом с ней у плиты, только в это время я смог понять, как же тяжко приходится этой женщине, как не легко приходится всем мамам. Мамам, которые воспитывают свою кровиночку, которые ее ждут, к которым возвращаются их здоровые дети…

А я теперь не смогу, также как и не смогли мои товарищи. Они тоже, после того как осознали свою участь, то отправились по своим домам. Полетели к своим. Не знаю, что будет потом, но, могу сказать, что рядом со своими мы находимся несколько дней, а потом куда-то уходим, во всяком случае мне об этом сказал один из тех, который был набожным. Тот был тоже из группы нашего штурма и, он очень легко относился к тому, что его тоже нет. Он сказал, что он стал свободным и что даже если и есть в том беда что его не осталось для своих кровных, то вечность имеет душа. Не могу сказать, что для меня это было позитивным мотивом, но почему-то стало тяжело от того, что наши души не могут открыть двери в мир который находиться под ногами. Почему я могу приходить к свей маме только во сне и что есть душа? Ничего из того я не знал, да и время летело слишком быстро, поэтому и пришлось вернуться к своему бездыханному телу, которое лежало в заброшенном укрепрайоне. Возвращались туда постепенно и другие. Все мы стояли рядом, блуждали и только хотели, чтобы все эти тела поскорее забрали с этого поля, которое постепенно стало заметать снежной россыпью.

Я знал, что все мы можем пролежать на этой мерзлой земле несколько дней или недель, но мне было страшно от той мысли, что я не смогу упокоиться, страшно, что не смогу освободиться и пойти дальше, потому что блуждать среди немых полей очень страшно. Страшно нестись среди молчаливых степей, считать бесконечные и падшие звезды, думая о том, что ты должен быть уже сред них. Страшно быть между двумя мирами и быть прикованным к тому, в котором от тебя уже не остается следов.

Только спустя десять дней смогут вытащить некоторых из нас, до которых просто смогут добраться, остальные же так и будут ждать своих дней. И ладно достанут, нужно ведь еще определить, как именовать того или иного ближнего. Со мной-то было все понятно, у меня были при себе документы, обо мне и весть дойдёт и тело примет усыпальную обитель, но, а как станется с другими, ведь у многих при себе вообще ничего нет. Конечно, их души о том очень сильно в последствии сожалели, потому и блуждали в постоянном беспокойстве. Когда наши тела стали подносить к двухосному грузовику, то некоторые души пытались разорвать связи миров, они кричали, били тех пацанов которые укладывали их тела, трепали живых всяким разным образом только лишь чтобы те смогли услышать их имена. Однако ходящие по земле ничего не слышали, и лишь какой-то из них молодой аккуратно перекладывал пакеты, поговаривая о том, что все равно это люди и помимо их тел есть что-то еще. Про души он не стал говорить – боялся, что засмеют ближние, но ушедшие его и пытались растеребить, пытались что-то кричать ему на ухо, однако все равно у них ничего не получалось. Разные миры и разные соотношения. Как бы то ни было, а грузовик, в котором лежало десять мешков был несколько тяжелее, потому что в нем были не только тела, но и заняли свое место души. Словно бы привязанные мы находились рядом со своими телами, пока они еще было цельным. Одни сидели в кузове, а другие за ним неслись по ветру, словно бы тоже были на какой-то привязи.

Кому расскажешь – не поверят, а впрочем, нам это и не нужно, вы просто знайте, что когда вы нас вспоминаете, то мы приходим к вам и соединяемся с вашими душами какими-то невидимыми красными нитками. Как не пытайся их разрезать, а если они сплелись еще при жизни, то связь эта с миром небес неразделима и вечна. Просто вы этого не видите и не чувствуете, и все же какая-то невидимая жизнь в виде души все равно есть. Я не совсем понимаю, что это такое, но мы, те самые невидимые все видим из того, что когда-то было рядом с нами будучи при другой жизни. Видим и очень часто переживаем если о нас начинают горевать, потому что мы начинаем другие души утягивать за собой. Мы этого не хотим, но ваше горевание по нам опустошают ваши собственные души, свет от которых поглощается нами. Но мы этого не хотим, от нас это не зависит, однако своими переживаниями вы делайте нам только больнее. Поэтому отпустить нас будет тем самым лучшим, что может быть при нашем уходе. Я знаю что это очень тяжело, но, просто нужно уметь отпускать, а защитой для вас мы всегда будем. Главное вспоминать, когда смотрите на небо или в ту же небесную гладь ночи. Когда вы только прикасаетесь своими мыслями о нас, то мы тоже начинаем возвращаться к вам, начинаем смотреть на вас: иногда во сне, а иногда находимся где-то рядом с вами, просто вы этого не видите и не чувствуете.

Мы небесные и мы бываем среди вас, бываем, когда вы о нас вспоминаете. А что до души, то могу сказать, что она точно есть, поэтому я и постарался присниться автору, поэтому я его и упросил о том, чтобы он обо всем этом всем рассказал, ведь я же теперь не видимый. Ведь я же небесный. Ведь я же теперь вечная и живая душа.

«Последний долг»

Случилось это уже после того, как меня выписали из госпиталя, или, даже, наверное, когда меня отправляли в отпуск после ранения. Сейчас уже по обстоятельствам точно и не вспомню, потому как было ниже сказанное по осени, в двадцать третьем году. Тогда с моим отъездом сложилось одно дело, которое мне поручили закончить, точнее, как поручили, скорее всего просто сказали, мол, «ты же поедешь в Россию, вот и отдашь». А отдавать нужно было медаль супруге погибшего, который входил в состав эвакуационной группы штурмового отряда. И, тут надо, наверное, сказать, что, у моих коллег по общему ремеслу хоть и планировались в ближайшие месяцы отпуска, но особого желания отвозить «посмертную» награду ни у кого из них не было. Не скажу, что с их стороны был какой-то эгоизм, наверное, даже просто лень, потому как на такую поездку нужно было потратить свое время, а в отпуске это не каждому хотелось. Поэтому меня и попросили сделать то, что могло вместиться в мой отдых.

Тогда я не стал отказываться, дело действительно стоило того, поэтому я лишь уточнил контакты супруги и положил медаль вместе с наградной книжкой в последний карман своего рюкзака. Медаль, кстати, была не посмертной, правильнее её было бы назвать недошедшей, потому что человеку она уже пришла в тот момент, когда его уже с нами не было.

А не стало его, наверное, от нелепого случая или, можно сказать по трагической случайности, потому что командир группы эвакуации погиб от рук своего же подчиненного. Случай был конечно не новый, но он поражал своим содержанием, потому что всего один подчиненный смог загубить сразу всю рабочую группу медиков. Загубить всех, в том числе и себя. Подчиненный просто разбирал неразорвавшийся заряд, то-ли «колокольчик» от кассетного боеприпаса, то-ли другой тип взрывчатого. В результате разбора последний сдетонировал и унес не только жизнь самого экспериментатора, но и забрал всех тех, кто находился с ним рядом. И хотя по рации и передавали информацию о появившихся раненых, но на точку эвакуации нам сначала привезли только обугленное тело самого виновника. Когда мы стали его осматривать, то, первым на что обратили внимание были руки ушедшего, потому что них не было кистей. По всей видимости, сила взрыва была настолько велика, что она их попросту вырвала, а значит, боеприпас, вероятнее всего был у него в руках. По последнему признаку мы и смогли определить, что доносившаяся до нас версия о «разобранном снаряде» действительно являлась таковой.

Вот мудак – высказал один из наших с досадой, глядя на его закоптившееся тело – таких мужиков завалил, всего один разбор боеприпаса…

Тут надо еще прежде сказать, что, того не успевшего получить медаль хорошо знали, а потому даже к уже усопшему виновнику относились все равно с каким-то пренебрежением. От его рук погиб действительно очень хороший и ответственный медик, на котором держалась медицина всего штурмового батальона, поэтому его утрата была довольно-таки чувствительна. Причем, человек смог уцелеть в течении двух месяцев, будучи находясь в составе передовых групп, а тут потерял жизнь по какой-то крайней нелепости, и, от рук своего. От последних доводов и складывалась столь ненавистное отношение к учинителю того несчастия. На какое-то время про него и вовсе забыли, потому что к нам привезли первого тяжелораненого из состава той эвакуационной группы. Раздетое тело сорокалетнего удрученного, на медицинском языке уже «доходило» и, помочь ему было в общем-то не чем. Сейчас трудно предположить, что конкретно с ним было, но, вероятнее всего его жизненная сила угасала от внутреннего кровотечения, поэтому он просто сопел и еще какое-то непродолжительное время дышал. Тяжело всхлипывал на брезентовых носилках, а потом и вовсе сник. В момент оказания ему помощи нам сообщили, что на точке подрыва заряда имеется еще один погибший, однако вместо него к нам везут другого раненого, того самого командира группы. Тогда мы даже воодушевились, что все может быть не так плохо, как думается, однако командира привезли в тяжелом состоянии и большой надежды на его спасение не было. Как помню один из медиков на меня тогда стал сердиться за то, что я высказал мысль о безнадежности удрученного. – И что, мы же его не оставим тут, надо попытаться его спасти – сказал он с некоторой злобой, продолжая его перевязывать. А что я? Если я и был не прав, то только в отношении употребления некоторых выражений, которые в тот момент были попросту неуместны, а в остальном я не ошибся. После того как с головы раненого сняли давящую повязку, то из области его переносицы стала сочится кровь, причем настолько обильно, что малые капли на полу нашей машины сразу же образовали небольшую багровую лужу. Для меня тогда было удивительно, что тому человеку вонзился через переносицу какой-то маленький осколочек, да такого диаметра, что и входное отверстие-то было практически незаметным. Всего один маленький осколок, а стал отнимать такую большую жизнь. И, конечно, мне уже стало предварительно ясно, что, если пошло такое обильное истечение крови, то дела у того удрученного были плохи. Тоже самое подтвердил и наш приезжий, который взялся отвозить его тело, по его словам, они только успели отъехать и всего через десять минут раненый скончался. Так и погибла в полном составе вся группа эвакуации штурмового батальона, погибла при нелепых обстоятельствах. Конечно, многие были подавлены, некоторые даже рассуждали о том, как о случившимся рассказать родственникам погибших.