Из жизни крестьянина. 1914-1943 гг.

Сергей Георгиевич

Из жизни крестьянина. 1914-1943 гг.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Автор, Родионов Сергей Георгиевич (1907–1980 гг.), родился в крестьянской многодетной семье, потомок переселенцев. В 1844 г. Родионов Павел Антонович, предположительно из-под Калуги, приехал в д. Хохлы, теперь Курганской области Шумихинского района. Кузьма Павлович, дедушка мальчика Серёжи, научил его читать, т. к. в школу тот не ходил. Учился читать он на Евангелие, позже читал письма по просьбе односельчан, ещё позже – газеты. Главной особенностью автора, на мой взгляд, является то, что язык он постигал, в основном, устный. Школьных книг, художественных книг он не читал. Этим объясняется безграмотность предложенного читателю текста. При наборе текста выполняли редактирование минимальным образом. Расставили знаки препинания, которых в оригинале нет совсем. Весь текст набран так (орфография), как он написан автором. Правка орфографии выполнена только в тех случаях, если она не изменяет звучание. Исправлены окончания, исправлено написание суффиксов (например, два «н» вместо одного в прилагательном и пр.). Но даже окончания не исправлены в тех случаях, когда «авторское окончание» редактору показалось интересным. Во всех случаях оставлены без правки несогласованные падежи, несогласованные множественное и единственное число существительного и глагола. Потому что это не ошибка в тексте, а так автор рассказывает.

Зачем это сделано. Чтобы оставить максимальное количество информации об авторе, о времени, об устной речи. Автор, мой отец, многие эпизоды, почти все, рассказывал нам, детям. Почти всё это мы слышали раньше. Но в рукописном тексте мы с удивлением обнаружили «ишли» вместо «шли». Но интересно, что в устной речи мы этого не слышали, не замечали, что он произносит «ишли». Точно так же у автора в тексте везде «но» вместо ожидаемого «ну», в устной речи эта замена также не слышна.

Вот некоторые слова, как их писал автор, наиболее частые или занимательные: тубаретки, отрода (отроду), сли́пит (сле́пит, лепить), пóльты, кошок (кошек), желел (жалел), чигун (чугун), замешона, гувнами, табунами птиц, яйц (яиц), заяца (зайца), зайцов, с обоих сторон, стареньку (старенькую), хочем, оне (они), можеть, осердился.

Выражаем благодарность за содействие в издании Татьяне Ильиничне Абрамовой, Ирине Георгиевне Перовой, Ольге Борисовне Мезенцевой.

Родионов С. С.

Родионов С.Г. пишет свою книгу

КНИГА 1

ЖИЗНЬ В ДЕТСТВЕ1

Вот сегодня мне 60 лет2. Я всё ещё благодарю своих родителей, хотя их давно уже нет в живых, за то, что они дали мне жизнь и сохранили мне здоровье.

И сохранилось в моей памяти с возраста семи лет. Вот я попробую описать с 1914 года всё, что я пережил вместе со своей семьёй и товарищами. И только факты, правду.

В семье отца, матери, трёх, а потом четырёх братьев и одной сестры, в деревянной избе размером три с половиной метра на четыре метра – три маленьких окна и русская печь, божница3 в углу с иконами и никакой мебели, кроме стола, скамейки, и две тубаретки. Были сенцы из самана четыре на четыре метра. Там стояла деревянная кровать и вся одежда и постель была в сенцах, и там же на пол ставили самовар, кипятили чай. Зимой кран самовара обёртывали тряпкой, чтобы не замёрз. А вечером приносили всю постель из сеней в избу. Стол ставили в куть, и стелили постель от порога до переднего угла.

Но спать нам неохота. Мы усаживались вокруг стола и лепили из бумаги разные баночки (круглые) сделанным клейстером из ржаной муки: кто лучше слипит. А утром мать нас будила: старших двух братьев. Мы ей помогали, что она, всё делали: стряпали шаньги сметанные, картовные4, сырные, конопляные, из кулаги, из маку стряпали. Блины мы с братом тоже стряпали по очереди.

А маме трудно всех досыта накормить. Правда, мы досыта не ели, а установили норму 12 блинов: взяли пример со старшего брата. А нам не хватало. А младше меня, брат Фёдор, помногу ел. Так вот, он сначала ест лепёшки, рассчитывает на 12 блинов. Начнёт есть, съест 12 блинов и опять ест лепёшки. А облизывать чашки, миски из-под картошки и другие: то была установлена очередь, кому сегодня облизывать.

А рядом с нами жил богатый мужик Рубцов К. А. У него было две дочери и два сына. Один из них – мне ровесник. Я часто у них бывал, все видел, что они делают, что кушают. А по другую сторону жил бедный, Володя, кузнец. У него была кузница в огороде. Я тоже часто был у него в кузнице и видел, как он работает и как кушает. И думал, почему этот кузнец так много работает, а кушает плохо, а богач мало работает, а кушает хорошо.

Как-то мать, старушка Марья, забежала к нам второпях, спросила мать: «Дарьюшка, пусть ребята насморкают мне вот в эту тряпочку. Стюрка сожгла руку, надо помазать скорее». А мать, шутя: «Ты почему к нам? А вон ишла бы к Евленье, у неё тоже пять девок». А Марья: «Там дольше, а мне надо, чтобы были тёплые». А брат Иосиф: «Бабушка, ты возьми нашего Федьку, пусть он у вас поживёт, и вам, когда надо, сколько надо, у него хватит». Ох, наш Федька осердился: «Никуда я не пойду!»

А отец наш работал стрелочником на ж. д. разъезде, а жил в Хохлах, и ходил пешком на разъезд 3,5 км. Получал 21 р. и 3 руб. квартирных. Среди зимы мы с братом ездили на лошади за ним на разъезд, заходили в дежурную и там возле печки сидели. Там сидел человек и всё что-то читал на бумажной ленте, и что-то трещало, а потом он говорит своим стрелочникам: «Идите». Они встают и идут в свои будки: это метров 400. И мы идём со своим отцом. Мороз, столбы гудят, ветер воет, но отец открывает семафор, переводит стрелку и поезд проходит. Отец переводит опять стрелку, и мы опять идём к дежурному в разъезд. Так за смену, 12 час, бывает от 10 до 14 раз, а потом отец сдал дежурство, мы все трое едем в Хохлы.

Надоело ходить отцу, он решил сложить из пластов (дёрна) избу себе на отчуждение ж. д. Не прожил года, и – столб телеграфный ставят прямо в барак. И мы уехали опять в Хохлы жить.

Однажды отец говорит: «Вот что, сыны! Вас четверо, большаку 10 лет отрода, а у нас одна лошадь. Что вам дома делать? Ты, Серёжа, иди к дедушке Кузьме, живи у него, помогай ему работать по хозяйству».

В это время крестьяне жили спокойно, оне не чувствовали, что идёт война. Один в деревне держал пчёл, жил с ними всё лето в поле. Один в деревне имел у себя сад: рябина, черёмуха, сирень. Все сеяли пшеницу, рожь, овёс, лён. Осенью убирали, молотили, мяли лён. Это самая большая работа, ведь каждый старался, как лучше накормить людей, которые у него молотят хлеб или мнут лён. Вот и готовили до 30 разных блюд в один день. А всего могли готовить до 105 блюд и почти из своего: капуста, морковь, брюква, ягоды всякие, сусло, кулага, пироги, шаньги, каши, парёнки.5

А осенью начинают ездить по деревне, продают рамы к окнам и сами стеклили окна. Ходили пешие. Собирали, покупали свиную щетину. Ходили коновалы, вылаживали6 скот. Приезжали из России7 люди, специалисты. Выделывали овчинные кожи. Шили шубы, пóльты (саки), катали валенки (пимы). Ходили по домам. А весной продавали белую глину, точили ножи, пилы. Продавали ситец, платки. Да ещё собирали кошок, собак, ездили по деревне. За это платили глиняной посудой и деньгами.

А тут приехали беженцы из Гродно и привезли с собой пилы поперечные и продольные. И стали наниматься пилить дрова и тёс (доски) и в 1-е начали гнать дёготь из берёзового корья, чтобы мазать колеса телеги.

Я ушёл жить к деду и бабе. Дед желел меня, но в школу не отдал, сказал «Я буду тебя учить дома сам». Так и сделал. Купил мне букварь, и я за две недели прочитал букварь с начала до конца, а за зиму научился писать буквы и слога. А читал я уже хорошо, и бабушка стала меня заставлять читать «Евангель» для её и других женщин, а за это давали мне 2–3 копейки. И учили меня читать молитвы, и за это тоже бабушка платила. И я так привык, и полюбил читать молитвы. Когда ездил верхом на лошади, боронил и читал молитвы. И перед сном молился и крестил свою постель и воздух против себя. А одну молитву я прочитывал тридевять раз в день и был убеждён, что в этот день со мной ничего не случится. А когда об этом узнали мои братья, стали смеяться надо мной и припугнули: если скажешь бабушке или маме, набьём8. И я первый раз в своей жизни почувствовал, что жизнь моя зависит не только от самого себя, а и от посторонних. И что мне делать? Молиться охота, – смеются, обидно. Сказать маме боюсь.

А тут люди ходят по домам и продают картины про войну с Германией. Вижу, три страшные головы разинули рты и хотят проглотить Россию, а наши солдаты штыками их колят. А вторая картина: наши солдаты штурмуют, берут город Перемышль.

А вечером бабушка просит написать письмо тёте. Её муж на фронте. И я под их диктовку написал. А через несколько дней ко мне стали ходить, просить написать письмо. И я писал. За это получал по 2–5 копеек.

И так продолжалась моя жизнь. Летом работал с дедушкой в поле: боронил, пахал, сено возил. А зимой скотину кормил, чистил в пригоне, навоз убирал, снег в огороде.

Как-то раз приходит отец с дежурства и тихо говорит: «Царя сбросили, но пока об этом молчите».

А осенью 1917 года умер мой дед Кузьма. Он ездил на мельницу, на водянку, на реку Миасс. Приехал, у него открылся понос, и 4 дня поболел и умер. И отец со своей семьёй пришёл жить в дом своего отца. К нам с бабушкой Анной Савельевной. У нас стала большая семья: 8 человек. Мы стали заниматься с/хозяйством. Сеяли по 5 десятин. 2 лошади, а плуга нет.

Тут отца послали работать в Свердловск, как железнодорожника. Мы – с матерью и бабушкой. Мне стало плохо. Вечером начну молиться богу, а братья смеются надо мной. Мать их бьет, ругает. Оне замолчат. Я опять начинаю и смотрю на них, оне дразнят меня. Сколько не мучился я, всё-таки бросил молиться и читать евангель не стал. Много стало грамотных.

В этом году отец продал землю (пашню). У нас её было 18 десятин. Скопили денег и решили строить новый дом. Без отца продала мама одну лошадь за 47000 рублей колчаковскими деньгами. И гусей продавали по 250 р. за штуку. В это время ещё ходили деньги Керенские по 20, 30, 40 рублей. Оне были целые листы неразрезные, но их уже никто не хотел брать.

А тут на ст. Шумиху приехали солдаты, чехи, которыми командовал в то время Колчак. И начали всех большевиков арестовывать и кое-которых расстреляли. У нас из Хохлов взяли двоих: Махова Фёдора и Смолина Андрея и расстреляли, а всех дезертиров из армии Колчака ловили и драли розгами на сходке. Вот я помню, у нас драли Евстигнеева Ефима, Леонова Кузьму, Евстигнеева Егора.

В то время не было в деревне молодых мужчин. Оне все жили в лесах, в болотах, но мама наняла двух пожилых мужчин, и начали строить нам дом.

А Колчак объявил мобилизацию: 1901 года взяли в армию. Помню, как чехи арестовали Дементьева Александра Максимовича. Оне его расстреляли бы, но здешний поп и ещё один был, лавочник Микола (подойник9), вот оне растолковали чехам, что это не тот, а только однофамилец, и его отпустили.

А в деревне всё ещё кое-кто гонит самогон у себя дома, на своих заводах, который сами делали. Большой чигун. На чугун опрокидывают корчагу глиняную, примазывают её к чигуну глиной. В боку корчаги – дыра. В эту дыру вставляют от старого ружья ствол, а вокруг ствола ящик с водой холодной. И вот налитою гуща из муки, замешона с хмелем и дрожжами. Она нагревается, и пар от неё поступает в корчагу и в ствол, а в стволе охлаждается и получается жидкость, т. е. самогон (вино). Оно бывает до 60º крепости. Так вот, за этим самогоном приезжали из г. Кургана на поездах и покупали самогон и наливали в четверти, это 3-х литровая бутыль, и завёртывали в сукно, тряпки и увозили в города.

Я случайно как-то был в Шумихе на вокзале. Там стояли товарные вагоны, и в них было накладено много трупов человеческих. Оне лежали, как попало и все только в нижном белье. Говорят, что много умирали от болезни тифа.

Но весной в 1919 году, откуда – не знаю, но много появилось мужиков. Но оне в деревне не жили, а скрывались в лесах, болотах: Фотино, Лешаково, Согра. А женщины украдкой носили им питание. Иногда ночами приходили в деревню сами мужики и обратно уходили.

А старики, дети, женщины весной посеяли немного. И мы, ребята лет 8–14-ти, тоже жили в поле, в лесу. Нам было поручено пасти лошадей и коров, а матери приходили к нам в леса и доили своих коров. А иногда мы сами доили коров и ели почти одно молоко, хлеба было мало. И с весны почти никто не работал на полях, что-то ждали. Слышно, что идут Красная армия к нам, а тут, наоборот, пришли белые солдаты и привезли орудия на лошадях, запряжено по 4–5 пар и верхом солдат на каждой паре сидит. Остановились за гувнами на степи к Белому озеру.

Нам, пришли в поле девчонки, и сказали об этом. Нам охота посмотреть, но нам родители не велели появляться в деревне. Но мы украдкой прямо из леса и – к орудиям, а их много, стоят без лошадей. Говорят, оне – 6-дюймовые пушки. Мы боимся к ним подходить. Стоим вдалеке от них. Но солдаты, увидя нас, стали звать к себе подойти: «Идите, мы вас накормим кашей». Мы поговорили меж собой и решили подойти к ним. Оне стали спрашивать: «Где ваши отцы, мамы?», а мы молчим, глядим друг на друга. Потом один: «У меня нет отца». «А у нас увезли в вагонах куда-то». Но оне поняли нас и не стали спрашивать, и стали нас кормить супом, кашей. Хлеб хороший у них. Да ещё налили нам в котелки, велели отнести домой. А нам нельзя домой казаться. Мы послали одного с огорода домой, он принёс нам ведро. Мы вылили из их котелков. Котелки им обратно отдали, а сами – в свой лес, в мурашинник. Вот у нас был большой праздник.

А наутро оне все уехали на восток. Мы и наши мамы были рады, что оне отступают. А за ними сзади ещё отступают солдаты, и среди их есть наши ребята, которых Колчак брал в солдаты, рождения 1901 года. И вот из них двое остались дома и тоже ушли в лес (Львов Павел). А через несколько дней эти же солдаты опять приехали к нам с востока на запад, но красные были уже близко, а вечером ещё много было солдат, пехоты. Мы залезли на берёзы и прясла. От деревни 2 км, и нам было видно, как оне везли пушки в сторону ж. д. И солдаты что-то копали, устанавливали пушки, а вечером пришли наши дяди по берегу озера, в огород и в дом и сказали, что за деревней у ж. д. поставлены пушки и выкопаны окопы, похоже, будет ночью бой.

Мы всей семьёй легли спать в погреб. Отцы и матери много нам говорили и наказывали, как жить, если нас не будет в живых, и прощались с нами. «Собирайтесь все вместе, всей роднёй, и работайте в поле». Но мы, намучившись за день, быстро уснули, а утром мама нас разбудила и говорит: «В деревне тихо, ничего не слышно. И кто жив, кто умер – не знаем». Мы вылезли из погреба, осторожно вышли на улицу. Смотрим, а пожилые старики, старухи собираются у своих домов и спорят. Мы подошли к ним ближе. Вот о чем оне спорят: «Вчера была власть богатых людей в деревне, а сегодня – ничья, без власти, а завтра чья будет власть?». И мы даже подумали: «Вот это какой день, август 1919 года» и всей своей гурьбой свободно пошли на своё поле в балаган, где были вчера. Но мы, малыши, спокойно не можем быть, а опять залезли на берёзы и прясло, на стеновую поскотину10 и все наблюдаем за своей деревней. Что же там делается? И посылаем двух парней, самых смелых, вострых из компании. Вот и я попал в эту разведку. Мы подошли с задов от озера и что увидели: много мужиков и женщин, и опять спорят меж собой: кто за белых, кто за красных. Но в деревне нет ни белых, ни красных. Тихо.

Мы пошли в лес к своим товарищам и видим: с запада летят два самолёта. Эх, мы трухнули. А оне сделали разворот над озером и деревней и слышно два взрыва. А самолёты улетели обратно на запад. А потом в деревне что-то простучало, непонятно для нас, но мы разгадали, что это кроют железом дом у Самойла Захаровича, но это не в нашем краю. Наш край был самый бедный. У нас в краю, (немшоная) Калуга, было 64 двора (дома). Из 64 домов – 12 избов из пластов, из дёрна, 23 избы деревянных, 28 пятистенов деревянных и один дом крестовый11. У каждого дома были завалинки из костики12 и земли.

Часа в четыре дня пришёл наш друг Родионов Д. и торопится, рассказывает, что он сам видел трёх солдат верхом и с красными лентами на груди.

А тут по дороге мимо нас идут два человека из деревни, мы – к ним. Хотели спросить: что там, в деревне. Но эти два старика, не обращая на нас никакого внимания, спорят между собой. Один – всё ещё за белых, один – за красных.

Вечером по ж. д. прошёл бронепоезд на восток и стрелял.

Но пришла ночь, самая тихая и радостная для всех нас, а утром, чуть свет, появилось много мужиков. Оне пришли из леса и болот, где до этого скрывались от белых. И в этот же день у дедушки Ильи Родионова взяли в армию три сына: Савелия, Георгия и Ефрема, а четвёртого послали работать на ж. дор., Родионова Якова, он был специалист ж. д.. Но их никто не брал: оне сами ишли, добровольно, и всего их было много. Оне ехали на лошадях и ишли пешком, а их провожали женщины и старики.

Моего отца тоже взяли работать на железную дорогу, как специалиста.

Я и мой брат Иосиф запрягли по лошади и поехали, повезли муку и печёный хлеб, которым кормили солдат на фронте. Нам навстречу везли и несли раненых солдат, и нам хорошо было слышно, как стреляли. Я доехал до Кургана, и меня и одного старика отпустили домой на своих лошадях. Мы поехали, а нам навстречу идут и едут солдаты, целые полки. И вот подходят к нам шестеро солдат и кладут свои мешки к нам на телегу и говорят: «Поворачивай обратно». Старик повернул, а я заплакал и вижу, подходит один (тоже похож на солдата) и сказал: «Отставить. Берите свои вещи». А нам сказал: «Поезжайте домой». Я стою, а старик: «Но долго ли мы проедем, нас опять вернут». Он пишет записку, подаёт старику, и мы поехали. Как кто остановит, почитает записку и говорит: «Поезжайте» и даже сторонится нас. Так мы и доехали до дома своего, а когда дома нам почитали эту записку и сказали, что вы и лошади подозрительно больные. И через 12 дней меня моя мама встретила, плакала и смеялась. И каково ей было эти 12 дней без нас с братом, когда мне было 12 лет, а брату 14 лет от рода.

Фронт ушёл далеко. В деревне началась нормальная жизнь стариков, женщин и детей.

А когда мы ехали со стариком домой, мой спутник дядя Федя, мужик он умный и любопытный, он много рассказывал о наших местах. Что у нас так много птицы, зверьков, пташечек всяких. Все оне поют для нас, а мы мало слушали их. А вот лет 100 пройдёт и всего этого будет мало, и тогда начнут ими дорожить, и может даже охранять. А сейчас, видишь, их как много вон, косачей, куропаток, рябчиков, перепёлок. На озере сколько их там сортов: косатые, чирушки, плеханы, гагары, гуси, че́рниди, саксоны, а куликов сколько. А осенью мы много их убиваем. Косачей, куропаток, рябчиков всю зиму ловим в петли и в шатры, а их всё ещё пока много у нас. Да и зверьков много у нас живут: козлы, лисы, зайцы, волки, хорёк-зверок, тормоган, барсук, суслик (кошка), хомяк. Волков надо убивать. А остальные нам не мешают, пусть живут. Вот такие, как козлы, зайцы. У нас есть и лоси, но редко. У нас ещё живут, бывает, лебеди, бухолки, коростели, пигалки. И когда подойдёшь к озеру и прислушаешься к этому крику, подумаешь, вот она жизнь птиц, их радость, стремление вывести своих детей и вскормить их. А мы всё это слушаем и так приятно и весело. И долго можно слушать их пение. А осенью, когда молодые вырастут, оне, все водоплавающие, улетают на юг. А летят с таким шумом, криком, большими табунами. Но казалось, оне не так летят весело, как летят с юга на север. И всё это слушал и думал: и у нас на полях и озёрах тоже все эти птицы есть. Я их видел весной и осенью, когда оне летят. Журавли, лебеди, гуси, казарки – эти летят днем. Всегда смотришь на них и любуешься. А вот казарок так много пролетало с севера на юг, но оне дружно летели дня три, и их уже не увидишь.

А весной как-то я пошёл по опушке леса и нашёл яйцы, сразу у трёх тетерь. Вот их сколько много было у нас на полях. Потом находил у рябчика. У него ряд яйц –15 яйц, потом переложено и ещё ряд яйц. Всего 28 яйц в гнезде.

А вот в Игнашовом болоте я сразу, почти рядом, шесть гнёзд (43 яйца) чернедей. А в Лапином болоте сразу нашёл у четырёх чирушек четыре гнезда, 28 яйц. Ох, а как чаек было много. Оне клались на кочках, на лабзе. Но ворон мало я зорил, плохо лазил по берёзам. И мало охотничал. Но когда женился, отец купил мне ружьё дробовое, 32-й калибр. Я заряжу, пойду в поле, подойду к болоту в лесу, а утки, видно, плавают на чистом месте (на гулы́не). Я сниму с себя всё, потом стреляю, чтобы мне быстрее поймать подстреленных уток, а то оне уплывут в камыш и не найдёшь их. Но немного я убивал их. А вот косача я убил одного на своём веку, заяца одного, курупатка одного и одного хорька поймал в петли (стульчик). А вот зайцов многие мужики ловили тропниками (сети). Расстилали их по полю, а человек 8–12 их загоняли, пугали.

Вот я видел, как Косарев Василий вёз пойманных заяцов целый короб, примерно тридцать штук.

А в апреле 1920 года организовали 20-ти дворки, и собрали от всех семена пшеницы, овёс в один амбар и просортировали и выдавали их обратно хозяину, но только, что он рассеет. А излишки у него, то их отдавали другим бедным сеять, как в долг. А осенью он отдаст этому хозяину.

Летом все, кто остался жив из мужиков, пришли домой и в 1921 году посеяли всяк себе, как и раньше: богатые больше, бедные меньше и хуже обработали землю. Весна была сухая, всходов не было, но на чистых парах взошло, и наросла пшеница, но плохая. А больше всё наросла трава просянка. Зерно её очень маленькое, мелкое, как лебеда, а солома похожа на сено. И у нас на трёх гектарах на парах тоже наросла просянка. Мы её измолотили на своём гувне на ладони лошадями и много. Всю зиму мы её ели. Было всего зерна 80 пудов. Оно осталось, мы её ещё продавали другим. Помню, отец ещё выменял плуг бехорь на просянку, да ещё соломы отдал сколько-то.

Вот эта зима была тяжёлая для многих в нашей деревне.

Пришла весна 1922 года. Богатые мужики посеяли немного, а у нас не было семян, а только было посеяна немного озимая рожь, но она поспеет только 10/VII. И вот настала самая тяжёлая пора нашей жизни. Май, июнь, июль – голод. Но богачи опять придумали. Оне выхлопотали вагон и поехали в Славгород за хлебом. Собрали свои вещи, а оне у них были, и наменяли хлеба на свои хорошие вещи. И привезли домой, и скупали у бедных хорошие вещи, но много дешевле и опять уезжали. И у них получалось хорошо.

А у нас была изба деревянная, старая и стояла рядом с богатым мужиком. Вот ему надо было усадьбу, а не избу. Он сына должен отделить, и купил у нас эту избу за 20 фунтов пшеничной муки (8 килограмм). Но тут один мужик сказал, что у Бутырского разъезда в болоте есть мох белый13 и показал калач хлеба. И говорит, что это состряпан из этого моха. Но мать нам покоя не даёт, надо ехать. Но мы с братом Иосифом поехали. От нас 10 километров. Подъехали, а там сколько людей, – кто где. Рубят этот мох (торф) (он толщиной до 1 метра) кусками, гранатыми14, как саман. Правда, он на взгляд белый, но в нём всяких корешков внутри много. Наклали воз, привезли, насушили, намяли, насеяли на сито, и мама давай заводить квашню, ведь мужчина сказал, что калачи из этого моха стряпают. Но он как был мох, так и в квашне мох. Наутро мама стала его раскатывать, а он как опара или, наш маленький брат сказал, как заячий кал (говно), похож. Но посадили на листы и – в печь. Но ни калачи, ни шаньги, а просто круглые, как мячики, шары. Испекли, начали есть, но оне ничем не пахнут. Отец нам говорит: «Съешьте по колобку и хватит. А я побольше съем: что будет со мной» Но отец наутро очень заболел от этого моха и велел его отдать. Если кто хочет, пусть едят, а мы не будем. И тут нашёлся человек Иван Ник., да ещё дал нам за него бумаги писать. Он сам работал писарем.

Но тут опять слышно, что в деревне Шаламово одна бедная вдова сказала, что ей во сне сказал вроде святого, что нужно идти в это болото в деревне Шаламово, близ посёлка Кирово. И там на дне есть крупа. Берите её, сушите, мелите и ешьте. Тут поехали за ней наши и издалека. Из деревень Заманилки и Половинное, и ехали на лошадях и быках. И набирали этой крупы помногу. Её брать было ловко. Она лежала на дне болота и неглубоко: один метр глубины. И везли её мимо нашей деревни, и их путь был 150 км. Оне по дороге ночевали в поле, но их лошади были слабые и не могли везти дальше их груз. Тогда хозяева отбавляли и оставляли эту крупу прямо на полянке, на земле, там, где ночевали.

Но мы узнали об этом и пошли за крупой. Правда, её много было на полянке. От нашей деревни всего 2 км. Мы её тоже много набрали, тем более нам её «святой» вовсе рядом подвёз. Но по дороге тоже отбавили и вернулись второй раз.