Доктор Торндайк. Тайна дома 31 в Нью Инн

– Конечно, – согласился я. – Не смогу.

– В таком случае я думаю, что полиция откажется действовать, и может оказаться, что вы вызвали скандал, вредный для практики доктора Стиллбери.

– Значит, вы считаете, что мне лучше ничего не делать?

– В настоящее время. Конечно, обязанность врача помогать установлению справедливости. Но врач не детектив, он не должен выходить за пределы своих функций и исполнять обязанности полиции. Он должен держать глаза и уши открытыми, и, хотя в целом должен держать язык за зубами, его обязанность отмечать все, что может использоваться при юридическом решении вопроса. Официально не его дело предпринимать расследование преступления, но его дело быть готовым, если его призовут, помогать правосудию своими специальными познаниями и возможностями, которые у него есть. Вы понимаете, что это значит?

– Вы хотите сказать, что я должен запомнить все, что видел и слышал, и ничего не говорить об этом, пока меня не спросят.

– Да, если больше ничего не произойдет. Но если вас вызовут снова, думаю, ваш долг делать дальнейшие наблюдения с целью предоставить их полиции, если понадобится. Например, может оказаться чрезвычайно важным определить дом, и ваш долг – обеспечить возможность этого.

– Но мой дорогой Торндайк, – воскликнул я, – я ведь рассказал вам, как меня везли к этому дому. Не объясните ли, как человек, запертый в темной карете, определит место, куда его везут?

– Мне кажется, – ответил он, – эта проблема не представляет серьезной трудности.

– Неужели? – сказал я. – А мне это кажется совершенно невозможным. Но что вы предлагаете? Я должен вырваться из дома и бежать по улице? Или проделать дыру в ставнях кареты и смотреть наружу?

Торндайк снисходительно улыбнулся.

– Методы, предложенные моим ученым другом, демонстрируют некоторую непродуманность, не соответствующую характеру человека науки, не говоря уже о том, что тем самым враг узнает о наших намерениях. Нет-нет, Джервис, мы можем сделать кое-что получше. Прошу прощения, я должен на минуту подняться в лабораторию.

Он пошел в святилище Полтона на верхнем этаже, оставив меня размышлять о методе, с помощью которого, как выразился бы Сэм Уэллер[2], «можно было бы видеть через лестничный пролет и закрытую дверь» или через столь же непрозрачные деревянные ставни кареты.

– А теперь, – сказал он, вернувшись через несколько минут с маленькой, завернутой в бумагу записной книжкой, – я попросил Полтона изготовить небольшое приспособление, которое, как я думаю, разрешит наше затруднение. Я покажу вам, как вы сможете вести наблюдения. Прежде всего нужно расчертить страницы этой записной книжки на три колонки.

Он сел за стол и стал методично делить каждую страницу на три колонки, две узкие и одну широкую. Это заняло какое-то время, и я с любопытством и нетерпением следил за неторопливыми, точными движениями карандаша Торндайка; очень хотелось побыстрее услышать объяснение. Он едва успел закончить последнюю страницу, как открылась дверь и вошел Полтон с довольной улыбкой на сухом, проницательном на вид лице и с небольшой дощечкой в руке.

– Это подойдет, сэр? – спросил он.

Он протянул дощечку Торндайку, который посмотрел на нее и передал мне.

– То, что нужно, Полтон, – ответил мой друг. – Где вы это взяли? Не говорите, что изготовили за две с половиной минуты.

Полтон улыбнулся своей своеобразной морщинистой улыбкой и, сказав: «Да тут и делать ничего не нужно было», ушел, довольный полученным комплиментом.

– Какой удивительный человек, Джервис, – произнес Торндайк, когда его доверенный помощник вышел. – Он мгновенно воспринимает идею и, словно по волшебству, выдает полученный результат. Как фокусник, в нужный момент достает кролика или сосуд с золотой рыбкой. Надеюсь, вы уже поняли, каков будет ваш modus operandi?[3]

Я начал догадываться по виду этого приспособления – небольшой пластинке из белой древесины размером семь на пять дюймов, к одному концу которой прикреплялся карманный компас, но подробности метода были мне не ясны.

– Полагаю, вы можете сразу увидеть показания компаса, – сказал Торндайк.

– Конечно могу. Мы ведь научились этому, когда студентами плавали на яхте.

– Конечно, мы это делали и будем делать еще до того, как умрем. А теперь о методе, с помощью которого вы найдете дом. Здесь в кармане лампа для чтения, ее вы можете прикрепить к обивке кареты. Эта записная книжка может быть приделана к дощечке резиновой лентой – вот так. Вы видите, что Полтон прикрепил к стеклу компаса нить, она будет служить курсовой линией. Вот как вы будете действовать. Как только вас закроют в карете, зажгите лампу – на всякий случай возьмите с собой книгу, если свет заметят, – достаньте свои часы и положите дощечку на колени так, чтобы длинная сторона совпадала с осью кареты. Затем запишите в узкой колонке время, в другой – направление по компасу, а в широкой – любые подробности, включая число шагов лошади в минуту. Вот так.

Он взял листок бумаги и написал на нем:

9:40. Ю-В. Отъехали от дома.

9:41. Ю-З. Гранитные ступени.

9:43. Ю-З. Деревянный тротуар. 104 удара копыт.

9:47. З. Гранитный переход. Мостовая, крытая щебнем.

– И так далее. Отмечайте любую перемену направления и время: и все, что слышите или чувствуете снаружи, записывайте вместе со временем и направлением. И не забудьте отмечать любые перемены в ходе лошади. Вы следили за процессом?

– Конечно. Но неужели вы считаете, что этого достаточно для определения места дома? Помните, это только карманный компас без циферблата, и он будет сильно дрожать. Способ определения расстояния очень грубый.

– Все верно, – ответил Торндайк. – Но вы упускаете некоторые очень важные факты. Дорожная карта, что вы создадите, может быть проверена другими данными. Например, у дома есть крытый подъезд, который вы узнаете, если будете приблизительно знать, куда смотреть. Затем вы должны помнить, что ваша карета едет не по безликой, совершенно ровной равнине. Она едет по улицам, у которых есть определенное положение и направление, и все это точно указано на военных картах. Я думаю, Джервис, что, несмотря на грубость такого метода, если вы старательно будете делать записи, мы без труда сузим район поисков, это будет очень небольшое пространство. Конечно, если у нас будет такая возможность.

– Да, если она будет. Сомневаюсь, чтобы мистер Вайсс снова меня вызвал, но искренне надеюсь на это. Будет интересно отыскать тайное логово, когда об этом не подозревают. А сейчас мне действительно пора!

– В таком случае до свидания, – сказал Торндайк, засовывая остро отточенный карандаш за резиновую ленту, прикреплявшую записную книжку к дощечке. – Сообщайте мне, как развивается приключение – если оно будет развиваться, и помните: вы обещали очень скоро снова прийти.

Он протянул мне дощечку и лампу, и, когда я положил их в карман, мы пожали друг другу руки, и я торопливо ушел, слегка тревожась, что надолго оставил своих подопечных.

Глава 3. «Заметку малый, не лентяй, издаст, похоже»[4]

Подозрительному человеку обычно кажется, что поведение окружающих оправдывает его подозрения. У большинства из нас есть черты озорства и даже зла, которые правдивость разоружает, а недоверие усиливает. Неопытный котенок, уверенно приближающийся к вам, выгнув спину, подняв хвост и ожидая ласк, обычно получает то, что ожидает, а бывалый кот, в ответ на дружеское обращение убегающий, прячущийся у стены и подозрительно глядящий на нас, побуждает ответить ему комком земли.

Действия мистера Вайсса напоминали поведение вышеупомянутого кота и напрашивались на аналогичный ответ. Для ответственного профессионала все эти исключительные предосторожности были одновременно оскорблением и вызовом. Кроме более серьезных соображений, я обнаружил, что испытываю злую радость от перспективы обнаружить его тайное укрытие, из которого он словно самодовольно и вызывающе улыбается мне; и я не жалел времени и усилий, готовясь к приключению. Тот извозчик, что вез меня из Темпла на Кенсингтон Лейн, использовался для предварительно испытания маленького приспособления Торндайка. Во время этой короткой поездки я внимательно наблюдал за компасом, записывал ощущения и звуки материала дороги и считал шаги лошади. И результат был вполне обнадеживающим. Действительно, стрелка компаса колебалась, реагируя на толчки, но эти колебания происходили вокруг линии, которая указывала истинное направление, и мне было очевидно, что данные о направлении надежные. И после этого предварительного испытания я уверился, что создам относительно разумную дорожную карту, конечно, если будет возможность проявить свои умения.

Однако казалось, что такой возможности не будет. Обещание мистера Вайсса вскоре снова послать за мной оставалось невыполненным. Прошло три дня, а он не давал о себе знать. Я начал опасаться, что был слишком откровенен, что закрытая карета отправилась на поиски другого, более доверчивого и беззаботного профессионала и все мои приготовления напрасны. Когда четвертый день подходил к концу и никакого вызова по-прежнему не поступало, я неохотно решил, что придется списать этот случай как неиспользованную возможность.

И как раз в этот момент, посреди моих сожалений, в дверь просунул лохматую голову мальчик. Голос у него был хриплый, акцент отвратительный, грамматические конструкции ниже всякого презрения, но, услышав его сообщение, я все ему простил.

– Карета мистера Вайсса ждет, и он просил вас прийти как можно быстрей, потому что сегодня вечером он выглядит очень плохо.

Я вскочил со стула и торопливо собрал все необходимое для поездки. Маленькую дощечку и лампу я сунул в карман пальто, пересмотрел содержимое врачебной сумки и добавил к обычному содержанию бутылочку перманганата калия, который, как считал, может мне пригодиться. Потом взял в руку вечернюю газету и вышел.

Кучер, стоявший у головы лошади, когда я появился, коснулся шляпы, прошел вперед и открыл дверцу.

– Как видите, я подготовился к долгой поездке, – произнес я, показывая газету и садясь в карету.

– Но вы не сможете читать в темноте, – откликнулся он.

– Нет, но я прихватил с собой лампу, – ответил я, доставая ее и зажигая спичку.

Он смотрел, как я зажигаю лампу и прикрепляю ее к обивке кареты, потом сказал:

– Наверно, поездка в прошлый раз показалась вам скучной. Ехать долго. Могли бы поставить внутри лампу. Но сегодня нам нужно ехать быстро. Хозяин говорит, что мистеру Грейвзу очень плохо.

С этими словами мужчина захлопнул дверцу и запер ее. Я достал доску из кармана, положил на колени, взглянул на часы и, когда кучер сел на свое место, сделал первую запись в записной книжке:

8:58. Ю.-З. Отъехали от дома. 13 шагов лошади.

Карета сразу повернула от Ньюингтон Баттс, и появилась вторая запись:

8:58. С.-В.

Но это направление сохранялось недолго. Очень скоро мы повернули на юг, потом на запад и снова на юг. Я не отрываясь смотрел на компас, с некоторым трудом следя за его поворотами. Стрелка непрерывно колебалась, но всегда внутри небольшой дуги, центром которой было истинное направление. Но само это направление ежеминутно менялось самым поразительным образом. Запад, юг, восток, север, карета поворачивала, и я совершенно потерял направление. Поразительная последовательность. Этот человек торопится, дело жизни и смерти, но его беззаботность относительно направления поразительна. Если бы маршрут выбрали чуть внимательнее, поездка была бы вдвое короче. Так мне казалось, хотя, конечно, я находился не в том положении, чтобы делать критические замечания.

Насколько я мог судить, мы двигались по тому же маршруту, что в первый раз. Однажды я услышал свисток буксира и понял, что мы вблизи реки; и мимо железнодорожной станции мы поехали в то же время: я слышал, как начал движение пассажирский поезд, и подумал, что это тот же самый поезд. Мы несколько раз проезжали по улицам с трамвайными рельсами – я не знал, что их так много, и для меня стало откровением, сколько железнодорожных мостов в этой части Лондона и как часто меняется дорожный материал.

Поездка на этот раз не была скучной. Непрерывные перемены направления и разнообразный характер дорог держали меня непрерывно занятым; у меня едва хватало времени сделать запись, как стрелка компаса резко поворачивала, показывая, что мы снова сворачиваем за угол, и я был захвачен врасплох, когда карета пошла медленнее и въехала в крытый проход. Я торопливо сделал последнюю запись (9:24. Ю.-В. В крытом проходе), закрыл книжку и сунул ее и доску в карман, а потом развернул газету, как дверцу кареты отперли, открыли. Я отцепил и погасил лампу и тоже сунул в карман, решив, что она еще может мне пригодиться.

Как и в прошлый раз, миссис Шаллибаум стояла в открытой двери с горящей свечой. Но на этот раз она была гораздо менее уверена в себе. Даже при свете свечи я видел, что она очень испугана и, казалось, неспособна стоять спокойно. Давая мне несколько необходимых объяснений, она топталась на месте, и ее руки и ноги непрерывно двигались.

– Вам нужно немедленно пойти со мной, – сказала она. – Мистеру Грейвзу сегодня гораздо хуже. Мы не будем ждать мистера Вайсса.

Не дожидаясь ответа, она начала быстро подниматься по лестнице, и я последовал за ней. Комната была в том же состоянии, что раньше. А вот пациент нет. Как только я вошел, негромкое бульканье со стороны кровати сообщило мне об опасности. Я быстро прошел вперед и посмотрел на лежащую фигуру, и предупреждение стало еще более подчеркнутым. Ужасное лицо больного стало еще ужаснее, глаза еще сильнее ввалились, кожа стала бледнее, нос заострился, как перо, и если он не «болтал о зеленых полях», то, видимо, даже на это оказался неспособен. Если бы речь шла о болезни, я бы сразу сказал, что он умирает. У него была наружность человека in articulo mortis[5]. Будучи убежден, что это отравление морфием, я не мог быть уверен, что мне удастся вернуть его с того края жизнеспособности, на котором он сейчас находится.

– Он очень болен? Он умирает?

Голос миссис Шаллибаум звучал тихо, но крайне напряженно. Я повернулся, положив палец на запястье пациента, и посмотрел на лицо такой испуганной женщины, какого раньше никогда не видел. Теперь она не пыталась уйти от освещения, но смотрела мне прямо в лицо, и я невольно заметил, что глаза у нее карие, и с очень напряженным выражением.

– Да, – ответил я, – он очень болен. Ему грозит большая опасность.

Она еще несколько секунд продолжала смотреть на меня. А потом произошло нечто весьма странное. Неожиданно она сощурилась – не так, как щурятся артисты бурлеска, изображая близорукость, но как те, у кого крайняя близорукость или очень плохое зрение. Эффект был поразительным. Одно мгновение оба глаза смотрели прямо на меня, потом один глаз повернулся и уставился куда-то далеко в угол, а второй продолжал смотреть прямо на меня.

Очевидно, она знала об этой перемене, потому что тут же повернула лицо и слегка покраснела. Но сейчас не время думать о ее внешности.

– Вы должны спасти его, доктор! Вы не должны позволить ему умереть! Ему нельзя позволить умереть!

Она говорила с такой страстью, словно он ее самый близкий друг, хотя я подозревал, что это далеко от истины. Но можно использовать ее явный ужас.

– Если можно что-то сделать, чтобы спасти его, – сказал я, – это нужно сделать немедленно. Я сейчас же дам ему лекарство, а вы тем временем приготовьте крепкий кофе.

– Кофе! – воскликнула она. – Но в доме нет кофе. А чай не подойдет, если я заварю очень крепкий?

– Нет, не подойдет. Мне нужен кофе, и немедленно!

– Тогда мне нужно пойти и раздобыть кофе. Но уже поздно. Магазины закрыты. И я не хочу оставлять мистера Грейвза.

– Вы не можете послать кучера? – спросил я.

Она нетерпеливо покачала головой.

– Нет, это бесполезно. Мне нужно дождаться прихода мистера Вайсса.

– Так не пойдет! – резко сказал я. – Он уйдет от нас, пока вы ждете. Вы должны немедленно раздобыть кофе и принести его мне, как только он будет готов. И еще мне нужны высокий стакан и вода.

Она принесла мне бутылку с водой и стакан с умывальника, потом со стоном отчаяния торопливо вышла из комнаты.

Я немедленно применил лекарства, которые находились у меня с собой. Бросил в стакан несколько кристаллов перманганата калия, налил воды и подошел к пациенту. Он лежал в глубоком оцепенении. Я затряс его так резко, как можно было в его угнетенном состоянии, но не вызвал ни сопротивления, ни даже ответных движений. Так как казалось сомнительным, что он способен даже на глотание, я не решился рискнуть и налить ему жидкость в рот, опасаясь, что он задохнется. Желудочный зонд, конечно, решил бы проблему, но у меня его с собой не было. Однако у меня имелся рторасширитель, который действовал и как затычка, и, раскрыв им пациенту рот, я торопливо снял со своего стетоскопа резиновую трубку и использовал ее эбонитовый наконечник как воронку. Потом, вложив второй конец трубки как можно глубже в глотку, я стал осторожно вливать небольшие порции перманганата в импровизированную воронку. К моему огромному облегчению, движения горла показали, что глотательный рефлекс еще действует, и, приободрившись, я влил столько жидкости, сколько счел разумным.

Доза перманганата, которую я дал, достаточна, чтобы нейтрализовать количество яда, оставшееся в желудке. Далее нужно заняться тем ядом, что уже усвоился и начал действовать. Достав из сумки шприц для инъекций, я приготовил дозу сульфата атропина и ввел его в руку лежавшего без сознания пациента. И это было все, что я мог сделать, пока не принесут кофе.

Я промыл и убрал шприц, промыл трубку, потом, вернувшись к постели, попытался вывести пациента из оцепенения. Но здесь необходима осторожность. Неблагоразумная резкость в обращении, и этот неровный мерцающий пульс остановится навсегда; в то же время очевидно: если его не ускорить, оцепенение постепенно углубится и сменится смертью. Я действовал очень осторожно, массировал конечности, протирал лицо и грудь краем мокрого полотенца, тер подошвы и применял стимулы, сильные, но не слишком.

Я был так занят попытками реанимировать загадочного пациента, что не заметил, как открылась дверь, и, оглянувшись, вздрогнул, увидев в дальнем конце комнаты фигуру в тени; в глаза бросались яркие пятна отражения от очков. Не могу сказать, долго ли он стоял, глядя на меня; увидев, что я его заметил, он прошел вперед – не слишком далеко, и я понял: это мистер Вайсс.

– Боюсь, – сказал он, – вы сегодня застаете моего друга не в очень хорошем состоянии.

– В очень плохом! – воскликнул я. – У меня чрезвычайно большие опасения.

– Вы не… хм… не предвидите ничего серьезного, надеюсь?

– Предвидеть не нужно, – ответил я. – Положение и так очень серьезное. Думаю, он в любой момент может умереть.

– Боже! – ахнул мистер Вайсс. – Вы приводите меня в ужас!

Он не преувеличивал. В возбуждении он прошел в освещенную часть комнаты, и я увидел, что у него бледное до отвращения лицо – за исключением носа и красных пятен на щеках, которые создавали неприятный контраст. Однако вскоре он немного успокоился и сказал:

– Я думаю – во всяком случае надеюсь, – что вы преувеличиваете тяжесть его состояния. Такое с ним случалось и раньше.

Я был совершенно уверен, что все не так, но обсуждать это не имело смысла. Поэтому, продолжая попытки привести пациента в себя, я произнес:

– Может, это так, а может, и не так. Но всегда бывает последний раз и, возможно, как раз сейчас.

– Надеюсь, нет, – ответил он, – хотя я понимаю, что такие случаи рано или поздно заканчиваются смертью.

– Какие случаи?

– Я говорю о сонной болезни; но, может, у вас другое мнение о его ужасном состоянии.

Я несколько мгновений колебался, а он продолжил:

– Что касается вашего предположения, что его симптомы вызваны наркотиками, я думаю, от него можно отказаться. Со времени вашего предыдущего визита за ним наблюдали практически непрерывно; более того, я сам обыскал комнату и осмотрел постель, но не нашел ни следа наркотиков. Вы прояснили вопрос о сонной болезни?

Прежде чем ответить, я внимательно посмотрел на него; теперь я не доверял ему больше, чем когда-либо. Но сейчас не время для сдержанности. Я прежде всего забочусь о пациенте и его потребностях. В конце концов, как сказал Торндайк, я врач, а не детектив, и обстоятельства требовали от меня прямых слов и действий.

– Я обдумал этот вопрос, – произнес я, – и пришел к совершенно определенному заключению. Его симптомы не соответствуют сонной болезни. По моему мнению, это несомненно отравление морфием.

– Но мой дорогой сэр! – воскликнул мистер Вайсс. – Это невозможно! Разве я не сказал вам, что за ним непрерывно наблюдали?

– Я могу судить только по тому, что вижу, – ответил я и, заметив, что он собирается высказать новые возражения, продолжил: – Давайте не тратить времени на обсуждение, иначе мистер Грейвз может быть мертв к тому моменту, когда мы закончим. Если вы поторопите тех, кого я попросил о кофе, я займусь другими необходимыми мерами, и, может, нам все-таки удастся его вытащить.

Резкое изменение моих манер, должно быть, подействовало на него. Очевидно, ему стало ясно, что я не приму никакого другого объяснения, кроме отравления морфием, и вывод из этого очевиден: либо пациент придет в себя, либо неизбежно расследование. Коротко сказав, что я «должен делать то, что считаю лучшим», он поспешно вышел, позволив мне без помех продолжать свои усилия.

Какое-то время казалось, будто эти усилия ничего не дают. Пациент лежал неподвижно и безучастно, как труп, если не считать медленного нерегулярного дыхания с сопровождающим его зловещим хрипом. Но потом, очень медленно и незаметно, начали появляться признаки возвращения жизни. Хлопок мокрым полотенцем по щеке вызвал заметную дрожь век, а такой же хлопок по груди сопровождался легким вздохом. Карандаш, проведенный по ступне, привел к заметному сжатию, а когда я снова посмотрел на глаза, увидел, что начал действовать атропин.

Меня это подбодрило, хотя радоваться еще рано. Пациент был укрыт, и я продолжал мягко двигать его конечности и плечи, гладил волосы и вообще продолжал раздражать его органы чувств легкими, но повторяющимися стимулами. И процесс оживления продолжался; когда я в ухо ему задал вопрос, он на мгновение открыл глаза, но потом снова закрыл.

Вскоре после этого снова вошел мистер Вайсс в сопровождении миссис Шаллибаум, которая несла небольшой поднос с кувшином кофе, кувшином молока, чашкой с блюдцем и сахарницей.

– Как он сейчас? – с тревогой спросил мистер Вайсс.

– Рад сказать, что его состояние заметно улучшилось, – ответил я. – Но мы должны быть настойчивы. Опасность еще не миновала.

Я посмотрел на кофе: выглядит черным, крепким и очень приятно пахнет, – и, налив полчашки, подошел к кровати.

– А теперь, мистер Грейвз, – громко сказал я, – мы хотим, чтобы вы это выпили.

Вялые веки на мгновение поднялись, но никакой другой реакции не было. Я осторожно раскрыл несопротивляющийся рот и стал ложкой вливать кофе; пациент сразу глотал, я снова давал ложку, и так с небольшими перерывами продолжалось, пока чашка не опустела. Эффект нового средства вскоре стал заметен. Пациент бормотал что-то непонятное в ответ на вопросы, которые я кричал ему на ухо, и один или два раза открывал глаза и сонно смотрел на мое лицо. Я посадил его и заставил выпить немного кофе из чашки; я продолжал постоянно задавать вопросы, шума получалось много, но толку мало.

Все это время мистер Вайсс и его экономка оставались заинтересованными наблюдателями, и мистер Вайсс, вопреки своему обыкновению, подошел близко к кровати, чтобы лучше видеть.

– Это удивительно, – сказал он наконец, – но выглядит так, словно вы были правы. Ему действительно гораздо лучше. Но скажите, произвели бы ваши действия такой же результат, если бы это оказалась сонная болезнь?

– Нет, – ответил я. – Определенно нет.

– Кажется, это решает вопрос. Но дело очень загадочное. Вы можете представить себе способ, каким он скрывает наркотик?

Я распрямился и посмотрел мистеру Вайссу прямо в лицо. У меня впервые появилась возможность рассмотреть его при свете, и я ею воспользовался. Любопытный факт, который, кстати, могли наблюдать многие: иногда визуальное восприятие предмета не сразу приводит к осознанию его, только через определенный промежуток. Предмет можно увидеть, и это впечатление как будто забывается, уходит в подсознание, но впоследствии может быть восстановлено в памяти с такой полнотой, что его детали можно изучать, словно вы все еще видите предмет.

Что-то в этом роде, должно быть, произошло со мной. Я был занят состоянием пациента, и профессиональная привычка к быстрым и внимательным наблюдениям заставила меня бросить пытливый взгляд на человека передо мной. Это был всего лишь беглый взгляд, потому что мистер Вайсс, возможно, смущенный моим взглядом, сразу отступил в тень, и мое внимание главным образом привлекли бледность его лица и краснота носа, а также своеобразные жесткие, щетинистые брови. Но имелся и другой факт, и очень любопытный, который я подсознательно отметил и тут же забыл, но потом, думая о событиях той ночи, вспомнил. Факт был такой.