Исповедь дьявола

– И со смертью мужа вы решили детей больше ничем не радовать?

– Когда Лев умер, Лео и Глеб уже не были детьми. Ты верно подметила, что дело в смерти. Но не его.

– Не совсем пони…

– 31 декабря мы с мужем узнали, что нашего сына убили.

– О боже…

Я виновато вжимаю голову в плечи.

– С тех пор мы не отмечали Новый год.

– Я… могу понять. Извините.

– Не извиняйся. Арье давно просил меня оставить смерть сына в прошлом, но он не женщина и не мать, ему не понять, каково это… потерять часть души, часть себя самого. Пустоту после смерти собственного ребенка, – единственного, которого Бог тебе дал, – ничто и никогда не заполнит. Лишь эта комната… она ненадолго зашивает рану. Но потом швы расходятся, а рана так и не зажила. Приходится возвращаться, чтобы не истечь кровью и не остаться пустой оболочкой.

И снова за стеной раздается звук. Скрип. Затем скрежет. Стелла с интересом наблюдает за моей реакцией, а я и спросить боюсь, что за чертовщина. Точно не ветер. Там что-то есть. Словно дикое животное.

– Я хочу, чтобы ты кое-что увидела, – говорит Стелла и касается азбуки на полке.

Она вытягивает ее из стопки книг, но не до конца – раздается щелчок. Книжный шкаф отъезжает от стены.

Обалдеть.

– Потайной ход? – хриплю я.

– Иди за мной, – просит Стелла.

Мы спускаемся по лестнице в подвал, освещенный тусклой настенной лампочкой. Вокруг нее летают мошки. Я обнимаю свои плечи. Комната холодная, но, к счастью, не сырая. Когда глаза привыкают к темноте, вижу решетку от бетонного пола до потолка.

Я подпрыгиваю из-за очередного воя. Мерзкий скулеж эхом несется по стенам, давая понять, что за железными прутьями мини-тюрьмы кто-то есть.

До последнего я ожидаю увидеть животное, вроде волка или собаки, но очертания темного пятна, забившегося в углу, отнюдь не относятся к четвероногим.

– Ч-что з-з-за черт? – заикаюсь я.

– Я совершила много ужасных поступков, Эмили. И о большинстве из них буду жалеть. Однако то, что я делала ради своей семьи, при необходимости сделаю снова. Защита семьи – главное, и я обеспечу ее любыми способами. Помни об этом.

Под ее взглядом хочется удавиться.

Стелла привела меня сюда, чтобы угрожать? Только мне начинает казаться, что мы нашли общий язык, как эта женщина напоминает, что я навоз на ее подошвах.

– Кто там? – шепчу я, указывая на силуэт в клетке.

– В прошлом году я рассказывала, что Марка убили враги моего мужа. Знакомься. Это человек, который похитил моего четырехлетнего сына.

***

От ужаса к горлу подкатывает тошнота.

– Что вы с ним сделали? – шепотом спрашиваю я.

– Мой муж схватил его много лет назад и заточил здесь.

Темный силуэт вдруг кидается на клетку и бьется о нее, едва не разбивая себе лоб. Он рычит и воет, цепляется за прутья, заставляет железо дребезжать под ударами. Мужчина с шипением тянет руки, пытается ухватиться за меня.

Я отхожу подальше от клетки.

– Лев Гительсон издевался над этим человеком годами, пока он не свихнулся, превратившись в одичалое животное, – говорит Стелла.

В полутьме мужчину сложно разглядеть, но то, насколько изуродовано его тело, я и без света вижу. Под длинными темными волосами совсем не видно лица. Оно и к лучшему. Пленник держит голову опущенной, издавая жуткие хрипящие звуки. Он разговаривает сам с собой.

– Это… аморально.

– Жалеешь его?

– Вы не имеете права держать его здесь! – гаркаю я.

– Конечно, давай выпустим его в мир и посмотрим, сколько часов проживет. Он опасен, Эмили.

– Его поместят в психиатрическую клинику!

– Зачем эти сложности? Хочешь освободить? Держи, – Стелла берет с металлического столика кинжал и протягивает мне. – Избавь его от страданий.

– Хотите, чтобы я его убила? – ахаю я.

– Это самое лучшее, что с ним может случиться. Хотела бы, чтобы тебя отпустили в мир, превратись ты в подобное?

– Почему же вы сами его не убили? Вы много лет приходите в эту комнату, чтобы посмотреть на убийцу своего сына? Зачем?

– Чтобы помнить, каким чудовищем был мой муж, – холодно заявляет Стелла. – Ты не представляешь, сколько жизней погубил Лев Гительсон. За его грехи пострадал и мой сын. И этот человек.

Я недоуменно моргаю.

– В каком смысле?

– Лев не оставил ему выбора. Я узнала правду слишком поздно. От разума нашего пленника на тот момент уже ничего не осталось. Он не хотел убивать Марка. Он приказал похитить его, чтобы защитить свою семью от гнева Гительсона, и вернул бы моего сына в сохранности. Но… тот монстр, которого наняли похитить Марка, ненавидел Льва, ненавидел настолько, что убил моего сына, вместо того, чтобы спрятать.

– Он погиб в шахте лифта… – вспоминаю я, – вы рассказывали… несчастный случай.

– Да, то чудовище Гительсон разорвал сразу, а этот человек, – Стелла переводит мрачный взгляд на пленника, – ему досталось за всех. И за предательство босса, и за смерть моего сына, и просто… Лев превратил его в свою личную игрушку. Годами издевался над ним, пока окончательно не свел с ума.

Пленник сидит в углу, опираясь о стену, и накручивает на пальцы край своей рубашки.

Я осматриваю его камеру.

До того, как Стелла рассказала всю правду, я даже удивилась, сколько удобств в его тюрьме. Пусть она и находится в подвале. Мягкая кровать, стол с тарелкой тыквенного пирога, шкаф с одеждой, телевизор и ванная комната.

– Можно я пойду?

Я разворачиваюсь, решая, едва ли не первый раз в жизни, не лезть в чужие дела, – просто уйти отсюда, вернутся к Лео, черт возьми, но нет…

Стелла останавливает меня.

– Знаешь, зачем я тебя привела?

– Чтобы напугать? Чтобы я увидела, что будет, если я вас предам?

– Это тоже, – невесело усмехается она. – Однако, к сожалению, есть причины поважнее.

Мужчина что-то хрипит, поднимая голову. Бледный. Поседевший. Искривленная улыбка змеится по его губам. Его лицо кажется подозрительно знакомым. А еще у него не хватает глаза.

– Гительсон выколол ему глаз?

– Кровавая Мэри, – без эмоций выговаривает Стелла.

– Издеваетесь?

– Сейчас не о том. Я привела тебя сюда, чтобы сделать подарок.

– Вы представляете, как это звучит? Привели меня в подвал… к изуродованному пленнику… собираетесь в качестве подарка на Новый год запереть и меня в этой клетке?

– Он и есть твой подарок, Эмили.

– Что вы несе…

Стелла поворачивается ко мне и заставляет сердце остановиться.

Всего тремя словами:

– Это твой отец.

Глава 12

Мои родители мертвы… погибли… их убили… их нет… они были хорошими людьми… их убили бандиты… они любили друг друга, любили тебя, Эми… мертвы… отпусти, не зацикливайся на том, чего не изменить… я одна… одна…

Хор голосов из прошлого наполняет голову; хор, который сопровождает меня едва ли не с рождения; хор, сплетенный из лживых песен. Слова бабушки. Вопросы людей. Мои терзания. Сколько лет я жила иллюзиями? Сколько еще тайн от меня скрыли? И главный вопрос: как перечеркнуть все, что я знаю о своей семье?

Мой отец.

Самый настоящий отец?

Эрик Лисовский?

Мужчина бессвязно бормочет хриплым скрипучим голосом и смотрит на меня единственным голубым глазом. Часть лица скрывают запутанные волосы, отросшие до лопаток. Они грязные и частично седые, но такие же русые, как у меня. Еще по старым фотографиям я знала, что похожа на папу, хотя черты лица мамины. Этот человек не просто мой отец, он – мое отражение, отчего куда больнее. Хочется опуститься на колени, отпереть решетку и подползти к отцу, заглянуть в его глаза – когда-то разноцветные, мои глаза, отныне покалеченные…

Кто это сделал с ним? И зачем? Чтобы его не узнали? Гетерохромия – довольно редкое явление. Возможно, Гительсон хотел скрыть факт того, кто его пленник.

Я сжимаю пальцы на холодных прутьях решетки так сильно, что хрустят суставы, и едва слышно произношу:

– Лео клялся, что ваша семья не связана со смертью моей… он клялся…

– Конечно, не связана. Твой отец ведь жив, – отзывается Стелла.

Я пронзаю женщину испепеляющим взглядом.

И она снисходительно добавляет:

– Лео ничего не знает. Этот секрет принадлежит мне. И Арье. Но Арье не в курсе, что это твой отец. Лео же запрещено даже заходить в комнату Марка.

Сердце продолжает бешено колотиться и обливаться кровью, но жгут, что затянулся на шее, слегка ослаб, и мне становится легче вдохнуть, зная о непричастности Лео к издевательствам над моим папой.

Господи!

Непричастности?

Это сделала его гребаная семья! Они превратили моего отца в животное! Как смотреть в глаза Лео после такого? Этого и добивалась Стелла, когда привела меня в подвал? Чтобы я сама бросила Лео? Чтобы возненавидела его?

Руки трясутся. Я отчаянно продолжаю сдавливать пальцами решетку, не ведая, что мне делать. Как реагировать? Сколько ни стараюсь, не могу осознать, что безумец в клетке – мой отец.

– А моя мама? – спрашиваю я. – Что случилось… с ней?

– По моим сведениям, умерла, но Гительсон с этим не связан. У него были дела лишь с твоим отцом, – задумывается Стелла. – Что касается Эрика… отныне он в твоих руках. Если пожелаешь, я определю его в психиатрическую клинику и буду оплачивать лечение, как Элле. Отпустить его нельзя. Сама понимаешь. Он опасен. Может навредить и себе, и тебе. Я не могу этого допустить. И, Эмили, – она кладет ладонь мне на плечо, и я едва не падаю на колени, потому что ее легкая изящная рука кажется мне многотонной. – Это не я с ним сотворила. И не Лео. Не вини его. Он ничего не знает. Будет лучше, если так и останется.

– Лучше кому? – шиплю я. – Вам?

Клинок…

На столе клинок…

Я могу взять его и воткнуть в шею Стелле, отомстить прямо сейчас, отрубить ее чертовы пальцы на моем плече…

– Лео остро переживает все, что связано с тобой, – поясняет Стелла, – и будет винить себя в случившемся с Эриком, хотя не имеет к деяниям моего мужа никакого отношения.

Бессильно повиснув на холодной решетке, я тяжелым голосом спрашиваю:

– Что Лев сделал с моим отцом? Как можно довести человека… до такого состояния?

– Уверена, что хочешь знать?

– Говорите!

– Я не уверена. Не видела. Но, скажем, мой добрейший муж любил резать людей, а потом ждать, пока их тело заживет, и снова резать, и так многие-многие годы… об остальных вещах, что он мог делать, нам лучше и подавно не знать. Мужчины жестоки, Эмили.

– Мужчины? Серьезно? А вы прямо сама добродетель!

– В любом случае… в том, что случилось с Эриком, я не виновата. За предательство Лев превратил Эрика в свою личную игрушку.

– Зачем вы рассказали мне правду? – рычу я.

А затем прислоняюсь лбом к решетке, чувствую, как глаза наполняются слезами, а кровь в жилах леденеет. Я вот-вот потеряю сознание.

– Потому что все слишком далеко зашло, – заявляет Стелла. – Ты должна сделать выбор. Оставить распри между нашими семьями в прошлом и строить новое будущее или осознать, что ты не сможешь быть частью семьи тех, кто уничтожил твою собственную семью… и уйти. Навсегда. Ты имеешь право знать правду. Я ее открыла. Теперь реши, что будешь с этой правдой делать.

За спиной звучат отдаляющиеся шаги по лестнице. Стелла уходит, оставляя меня в темноте, наедине с тем, что осталось от моего отца.

Мне сложно назвать это не то что своим отцом, но и человеком. Я открываю глаза и заставляю себя вновь посмотреть на мужчину, когда он кашляет, прикрывая рот кулаком, и я с не менее сильной болью в груди наблюдаю, как он содрогается, а потом скребет ногтями стену, словно в ней что-то спрятано.

– Папа, – шепчу я.

Мужчина прижимается щекой к стене, продолжая обдирать серую штукатурку, его дикий взгляд и дрожь разрывают мою душу, и я изо всех сил стараюсь не разрыдаться.

– Папа, посмотри на меня, – голос надрывается, как порванная струна, – умоляю… посмотри…

Он перестает раздирать стену, но меня игнорирует.

– Скажи, что ты притворяешься, прошу, – шепотом молю я, – и ты станешь свободен… после стольких лет. Я не хочу отдавать тебя в клинику, где Стелла скажет врачам напичкать тебя таблетками, чтобы ты на всю жизнь остался овощем. Она не даст тебе вылечиться, даже если это возможно. Понимаешь? Скажи, что понимаешь. Ну хоть что-нибудь!

Я буквально кричу последнее предложение, надеясь достучаться, и отец наконец обращает на меня внимание. Точно кот, учуявший мышь, он настораживается и вытягивает шею, после чего подползает ближе к решетке, щурится, разглядывая меня одним голубым глазом. Я захлебываюсь в бледной лазури, погружаясь глубоко-глубоко, и не выдерживаю. Протягиваю руку. Пальцы касаются бороды, теплой кожи, и отец на миг замирает, пугаясь. Его брови подпрыгивают. Рот искажается. Глаз округляется. Отец дергается назад, падая на спину. Я и сама отстраняюсь. Боюсь его не меньше, чем он меня.

– Господи, что он с тобой сделал? – на одном дыхании восклицаю я. – Ну зачем? Зачем ты украл их сына, зачем? Как тебе такое в голову пришло?! А еще меня называют безрассудной! Да по сравнению с тобой – я неподвижный скелет во льду! Боже, папа…

Слово «папа» застревает в горле комом. Я никогда не произносила его по отношению к кому-то, у меня не было отца. Мой папа мертв! Но… вот он… передо мной. Спятивший. Невменяемый. Мой последний живой родственник.

Тот, кто мог бы научить меня кататься на велосипеде, повести в первый класс, ругать за то, что вернулась домой позже девяти вечера, тот, кто должен был защищать и наставлять… Да хоть банки со мной грабить, без разницы, главное – быть рядом!

Ребенок без семьи – как выпавший из гнезда птенец: выживет и останется калекой, сдохнет или полетит – да бог его знает. Потерять родителей – потерять ориентир, свою путеводную звезду, и бороздить океан, не зная, где родина.

Я столько лет мечтала об отце! И лучше бы он был мертв, чем то, что с ним сотворили. Мой собственный отец даже не понимает, что я его дочь. Что может быть хуже?

– Папа… папа, пожалуйста, – горячие слезы текут по щекам и капают на кафель. – Скажи хоть что-нибудь. Я должна знать, что есть надежда. И тогда я заберу тебя домой, ты будешь свободен. Я помогу тебе. Мы справимся. Но дай знак, что ты еще здесь!

Голос мой становится жестче, тяжелеет, словно металл, с каждым словом. Я не знаю, как достучаться до отца, и мечтаю взорвать резиденцию, засунуть в эту тюрьму саму Стеллу, пусть в дальних уголках души и понимая, что у нее тоже есть причины презирать Эрика Лисовского. Мой отец частично виновен в смерти ее сына. У каждого на планете есть своя правда, и ничего с этим не поделать.

Я протягиваю руку за решетку, сжимаю в пальцах жесткую ладонь с тонкими пальцами и заглядываю в искалеченное лицо отца, надеясь увидеть какую-то осознанность.

Папа сначала каменеет всем телом. Он смотрит на мою руку, обхватившую его пальцы, и нервно качает головой. В следующую секунду я больно бьюсь щекой о железные прутья. Отец дергает меня и тянет за руку. Я вскрикиваю, стараясь вырваться из его хватки, и когда удается – отлетаю назад, ударяясь еще и затылком о пол.

Перед глазами летают черные пятна. Я лежу на холодном кафеле, уставившись в потолок, и слушаю завывания отца. Приподнявшись, вижу, как он забился под стол и держится за голову, будто она вот-вот взорвется.

Безнадежно.

Он безнадежен.

И опасен.

Нужно отправлять его в клинику. Возможно, Ион Крецу придумает, как помочь, а Адриан защитит от Стеллы, не дав уничтожить мозг моего отца таблетками окончательно.

Иного выбора нет.

Шатаясь, я поднимаюсь на ноги. На столе лежит кинжал, и я сжимаю в пальцах его деревянную рукоять.

– Тебе помогут, – обещаю я отцу. – Ты… ты все вспомнишь, папа.

Слезы наполняют глаза, помещение расплывается, и я, не в силах больше видеть изуродованного отца, того, с кем я мечтала познакомиться и презирала одновременно, убегаю наверх, закрыв за собой тайный проход.

Мой отец – известный вор в законе. Его никто не назовет хорошим человеком, но он не заслужил подобного. Даже я его простила, хотя вынуждена была отказаться от мечты стать судьей из-за его поступков. Я считала это смыслом жизни. Не ведала ничего другого. А потом Лео сказал, что отец растоптал мои мечты еще до рождения. Я должна была возненавидеть его. И только. Но я послала судьбу к черту. Потому что просто не могу его ненавидеть, и он не заслужил того, чтобы оказаться в подвале на семнадцать лет.

Лев Гительсон – чудовище. И этот монстр воспитал Лео.

Способен ли Лео сотворить такое с человеком?

Он тоже убийца.

Едва держась на ногах, я выхожу из спальни Марка. Раздавленная. С чувством, что весь мир вокруг сгнил, а воздух стал ядовит и пробивается в легкие, разлагая меня изнутри.

В пальцах кинжал. Я крепко сжимаю рукоять. Другой рукой опираюсь о стену, преодолевая пустой темный коридор. Бюст, который я едва не разбила, на этот раз падает и разлетается на куски, но я не оборачиваюсь. Я с радостью сравняла бы с землей всю резиденцию, если бы знала, как это устроить. Но мне не добраться до Гительсона. Надеюсь, он горит в аду! Впрочем, кое-что я сделать в состоянии.

Я дохожу до панорамных окон и огромного портрета напротив – с него на мир смотрит Лев Гительсон.

Лезвие вонзается в полотно. Я изрезаю чертову картину на куски, бесконечно полосую тело Гительсона кинжалом и даю волю слезам.

Мои мать и отец были убиты в одно время. Да, папа оказался жив (жизнь ли это?), а вот маму, видимо, Лев убил. Не зря же бабушка считала мертвыми их обоих. Спустя семнадцать лет я наконец-то узнала, кто стоит за гибелью моей семьи. Судьба, точно в шутку, свела меня с врагом.

Я полюбила того, кого должна была ненавидеть!

Сорвав полотно с рамы, я роняю кинжал и падаю на колени, держа в руках клочья портрета.

Говорят, что все в жизни можно исправить. Но это не так. Не все. Далеко не все. Есть вещи, от которых и после смерти не отмоешься. Надеюсь, Гительсон страдал перед смертью и мучается в пекле за то, что он сделал с моей семьей.

Я перестаю что-либо различать из-за слез. Мне тяжело дышать. По коридору разносятся всхлипы. Резиденция огромна – никто не услышит меня, и я не сдерживаю рыдания, прижимаюсь спиной к стене под рамой, утыкаюсь лицом в колени.

Как после всего, что я увидела, можно просто вернуться в столовую и ужинать с этой семьей?

Стелла сказала, что Лео ничего не знает.

И хочет, чтобы я молчала?

Как?!

Это же мой отец!

В подвале этой гребаной резиденции-смерти страдает мой отец! Хотя вряд ли он страдает. Для этого нужно что-то осознавать о себе, а он теперь лишь подобие человека…

Я вытираю слезы рукавом толстовки.

Нужно успокоиться.

Вопя и сходя с ума, отцу не поможешь. Я должна вести себя холодно, иначе Стелла убьет моего папу и скажет Лео, что мне все приснилось и не было в подвале никакого пленника. Нужно добиться, чтобы его поместили в клинику. А потом действовать по обстоятельствам.

Я достаю из кармана телефон и включаю фронтальную камеру, рассматриваю свое опухшее лицо. За стол с таким не сядешь. Надо что-то делать.

На трясущихся ногах добираюсь до ближайшей ванной комнаты, умываюсь холодной водой и говорю себе спасибо за то, что не накрасила тушью глаза.

Лео не должен ничего заподозрить. Я не стану портить единственный Новый год, который у него появился за последние десять лет, как бы хреново мне ни было.

Да, я страдала из-за Лео и продолжаю страдать, но с его появлением я перестала бесконечно падать с обрыва и обрела почву под ногами, увидела путь, нашла в себе мужество заглянуть в глаза своим страхам. Не бывает идеальных отношений. Но бывают счастливые. Несмотря ни на что. Лео показал мне, что во тьме есть свет, и я замечу искры, когда приму неизбежное.

Он заполнил бесконечную пустоту внутри меня. И все беды, которые принесли эти отношения, стоили любви, что удалось почувствовать, пусть вскоре меня этой любви и лишили.

Лео не виноват, что его родственники – психопаты. Мои слезы ничего не изменят. Они не вернут разум моему отцу. Не исправят, что я росла без родителей. Не накажут Льва Гительсона.

Мы плачем, чтобы стало легче, но проблемы от этого никуда не исчезают.

Слезы – наш пластырь.

И пластырь стоит вовремя сорвать.

Я одна.

Я не могу позволить себе сидеть в углу, лить слезы и ждать спасения.

Вытерев лицо махровым полотенцем, смотрю в зеркало. Глаза красные. Расстроенная, швыряю полотенце в раковину и иду к окну в коридоре. С трудом, но сдвигаю засов. В коридор врывается морозный воздух. Снежинки бьют по щекам, остаются на ресницах.

Чудесно.

Быстрее остыну.

Обхватив плечи руками, я дрожу от холода и рассматриваю лес.

Каково мое удивление, когда оказывается, что семейное застолье покинула не только я. По двору шарахается Ева. Вместе с Аланом и Адамом. Они тянут черный мешок в сарай, и, судя по фигуре, я готова поклясться, что в пакете… человек.

Труп?

Они уже убить кого-то успели под Новый год?! И во дворе потом закопают? Хотя чему я удивляюсь? Уверена: под землями резиденции Гительсонов покоится больше человек, чем полегло при строительстве Великой Китайской стены.

Я закрываю окно и всю дорогу до столовой благоразумно внушаю себе, что ничего не видела.

Не хочу, чтобы вскоре в этом сарае оказалась я или отец.

***

Посередине широкого зала расположен длинный, тяжелый стол, и вся семья сидит за ним с серьезными лицами, будто я не Новый год отмечать пришла, а явилась на собрание иллюминатов.

Во главе стола, как снежная королева при своей свите, восседает Стелла, постукивая серебристым ногтем о бокал с белым вином.

По левую сторону – Цимерман. Каждый раз, когда вижу его в университете или на лекциях, гадаю, как давно Стелла вскружила ему голову. Я считала профессора гением. Но в руках нашей мафиозной мамочки – он марионетка, готовая сделать все, что любимая скажет. Черт возьми, Арье даже меня усыпил по ее приказу!

По правую сторону от королевы праздничного стола, на котором нет привычного оливье и миллиона салатов, сидит Василий. Он весело болтает с Августиной, когда я появляюсь в столовой. Забавная парочка. У Августины огромная тарелка с едой. Женщина нагребла всего подряд. Впрочем, на столе и сгребать-то нечего. Закуски. Тарталетки. И блюда высокой кухни. Ими вряд ли наешься до отвала, как это обычно бывает на новогодних праздниках.

Василий ест овощи. Видимо, он вегетарианец. Изящно накалывает маслину на вилку и кладет в рот, жуя до того медленно, будто его снимают для рекламы.

Августина – совсем не изящно – набивает рот мясом перепелки.

Рядом с Августиной сидит Глеб. С видом обиженного ребенка, которого насильно усадили за стол с родственниками. Парень кормит белого ворона. Птица пригрелась на спинке стула хозяина и тянется к подношениям из его пальцев, цвет ее молочных перьев сливается с волосами и костюмом Глеба.

На праздник прибыла и Жанна. Эта рыжая мегера похожа на злую ведьму и мечтает взглядом превратить меня в жабу, иначе непонятно, зачем она так пристально меня разглядывает. Надо следить за тарелкой, а то вдруг отравит.

Это она запросто.

Я сажусь рядом с Лео, и он сжимает пальцы на моем запястье, собираясь выяснить, по каким болотам меня черти таскали, что толстовка вся промокла. А ведь каждая капля – мои слезы. Из-за его хреновой семейки. Надеюсь, глаза уже не красные. Хотя Лео так хмурится, будто они у меня фиолетовые, и вообще я давно померла и сейчас выползла из могилы, напугав гостей.

По иронии, пока я размышляю про кладбище, в столовую приходит Ева.

С ружьем… опять.

Две ее золотые косы промокли от снега. Лео окидывает сестру подозрительным взглядом, видимо, думая о чем-то интересном, вроде того, что мы с Евой лупили друг друга в сугробе.

К сожалению, подраться с ней в мои планы не входит. Наоборот. Нужно с ней подружиться и выяснить, где носит Виктора. Он смог ее обуздать. Чем я хуже?

Допустим, у меня нет волшебной палочки в штанах, но можно попробовать стать подругами, как бы безумно ни звучало. Выбора нет. Нужно вывести Еву на чистую воду.

– Дорогая, ружье оставь за дверью, – просит Стелла племянницу.

– Положу у камина, – парирует она и кидает оружие на меховой ковер у зажженного очага. – За дверью его могут стыбзить. И я не успею.

– Не успеешь? – произношу я быстрее, чем успеваю вспомнить, что не хочу лезть в эти дела.

– Да, знаешь, – Ева садится рядом со мной и едва не утыкается своим носом в мой. – Нож – отличное оружие, чудесное, обожаю, но я не такая шустрая. Япошка быстрее, ясно?

– Ясно… – бормочу я.

И упираюсь взглядом в свою пустую серебряную тарелку.

– Если колеса врага завертелись, их не остановить, – щурясь, добавляет Ева, – нужно быть начеку.