В ПОИСКАХ СЧАСТЬЯ

– Да и руки озябли. Дайте – ка я их хоть немного согрею. Совсем ледышки.

Незнакомец грел руки Мае своим дыханием, как греют руки маленьким детям. Он склонился над её покрасневшими ладошками и был свято уверен при этом, что имеет на это полное право.

– Давайте, я Вас провожу, а то Вы совсем продрогли. Ещё простынете.

Он взял Маю за руку, как будто бы и на это имел полное право. А Мая и не сопротивлялась. Ей, напротив, хотелось, чтобы он никогда не убирал свою руку. Она шла завороженно рядом с этим красавцем и думала, что это происходит не с ней. За Маей никогда не ухаживал ни один мальчик. Какие-то новые чувства рождались и бурлили в ней где-то в средине грудины.

В таком полусне Мая пришла домой и не одна: они стояли на пороге дома рука к руке.

Мама, как всегда, говорила с подругами по телефону. Она, не прерывая разговор, окинула дочь и гостя холодным взглядом:

– Мая – то у нас – шалава. Мужиков домой водить навадилась. Не смотри, что дурнушка и бестолочь, а туда же. Вся в отца.

Мая согнулась, вся сжалась, что даже стала меньше ростом, поникла, опустила голову:

– И в самом деле, как я такое могла себе позволить? Что я наделала?! Стыдно – то как! Мама права, мама – зря не скажет, – с ужасом думала Мая.

Слёзы текли по щекам, но Мая их не чувствовала. Она теперь вообще ничего не чувствовала и была сплошным горем и несчастьем.

Наверное, поэтому она не слышала, как тихонько хлопнула дверь, что кто-то почти неслышно вошёл. Мая переживала своё несчастье и свой позор, своё унижение, а, вернее сказать, – очередное уничтожение и горе.

Мама тоже не видела мужа. Она не услышала, как он почти бесшумно вошёл в свой дом, который он создал и содержал своим ежедневным и нелёгким трудом. А дом был – на зависть многим: полный дорогих и красивых вещей, которые со всего мира стащила сюда мама. Правда, библиотека в папином кабинете формировалась только отцом.

Он любил читать, как и Мая, они оба были невероятными книгочтеями. Книги папа привозил ото всюду, где только бывал. Сначала мама протестовала. Говорила, что это дорого, загромождает дом, собирает пыль и почти бесполезно. Папа, как всегда, не спорил, но книги покупать не переставал.

Сама мама не любила читать и, наверное, не прочла ни одну книгу. Она не знала, как это интересно, поэтому и не любила библиотеку в папином кабинете. Своим подругам она жаловалась, что весь кабинет завален всяким хламом. Может быть, мама имела ввиду и периодику, которую папа выписывал для Маи и для себя. А папа выписывал, надо признать, наверное, почти всё, что издавалось. Папе это очень нравилось, а Мая была вообще в восторге.

Мама не работала нигде ни одного дня. Мая всегда думала о том, что маме скучно, но мама по телефону подругам всегда говорила о том, что ей некогда дохнуть, что она весь день, как белка в колесе. Тогда Мая понимала, что она опять ошибается и чего-то не понимает. Белка – значит, – белка. Мама – зря не скажет.

Совсем неожиданно для Маи в их тихом доме разразился громкий скандал. От неожиданности Мая вздрогнула. Это был её папка:

– Не сметь поскудить мою дочь, – услышала вдруг Мая сквозь свои внутренние рыдания и тихие слёзы, – никому никогда не позволю!

Это кричал её папка, который никогда не повышал голос.

– Я сказал – не сметь, значит, не сметь!

Это точно был папка:

– Папка, папка, спаси меня, – прошептала потерянно Мая.

– Не бойся, моя принцесса, моя умница, моё сокровище, я – с тобой. Всё будет хорошо. Ты непременно будешь счастлива. Ты, как никто, достойна счастья.

Мая верила своему любимому папке не зря. Она действительно стала счастливой. Мая стала счастливой и любимой женой голубоглазого лётчика, преданной женой, прекрасной матерью, талантливым кандидатом биологических наук.

Они служили в Германии, Мая работала там в институте биологии. Конечно, знание английского языка ей – ох, как пригодилось.

Когда она сама стала мамой, то поняла, что она зря так слепо верила своей маме, зря думала, что мама – зря не скажет. Она стала счастливой и свободной от этой ужасной фразы. Оказалось, что свободной быть прекрасно.

Мудрый папка при каждой редкой встрече потихоньку говорил Мае:

– На мамку не обижайся. Она по-своему хотела, как лучше.

А Мая и не обижалась.

Рассказ 4. Снятые шторки или не ко времени

Анна Ивановна и Ольга Ивановна, две сестры, жили вдвоём, тихо и одиноко в огромной квартире в старой части города. Здесь всё дышало историей, благородством, каким-то особенным покоем. Когда Анна и Ольга выходили на променад, то вполне вписывались в пейзажи старых зданий.

Спокойные и интеллигентные, воспитанные и тихие с виду, на самом деле они не могли согласиться друг с другом ни по одному вопросу и имели на всё каждая своё мнение, противоположное другой. Правда, в одном они, пожалуй были едины: каждая из них считала другую, родную сестру, причиной почти всех своих бед и неприятностей. При всём этом обе не могли прожить друг без друга ни одной минуты. Каждая с большой уверенностью могла сказать о себе:

–Я такая вся противоречивая!..

Анна работала в Госбанке на ответственный и руководящей работе всю свою сознательную жизнь и на девятом десятке по-прежнему считала, как счётная машинка: в уме могла умножать, делить, вычитать и прибавлять огромные числа. Анна Ивановна продолжала по привычке читать серьезную периодику по вопросам финансирования и экономической деятельности. Правда, из её ровесников уже никто не публиковался, но всё равно было интересно. Если какая-нибудь статья её задевала, она тут же выходила из своей комнаты, сплошь состоящей из книжных полок, говорила с вдохновлённым лицом:

–Ольга? ты что же это такая спокойная сидишь? Ты посмотри только, что творится в мире!

Далее следовал глубочайший анализ финансово-экономической деятельности не только Отечества, но и других держав.

Ольга в этом решительно ничего не понимала, но слушала с большим вниманием. В конце выступления Анны Ивановны робко спрашивала:

– Анечка, что же все это значит? Это хорошо или плохо? Что же нам теперь беднягам делать?

– Ничего, успокойся, все под контролем.

– Чьим?

– Чьим надо.

Ольга облегчённо вздыхала, а Анна Ивановна важно удалялась, прислонив к груди взволновавший журнал. Весь её вид теперь свидетельствовал о том, что экономической и финансовой системе мира почти ничего не угрожает

Ольга была тоже не худого десятка: всё-таки тридцать лет отработала завучем в местной школе. И на том же девятом десятке развлекала сестру чтением «Евгения Онегина» наизусть почти каждый вечер. Надо отдать должное, знаменитый роман А.С.Пушкина она знала на память почти весь.

Ольга Ивановна, как и Анна Ивановна, сохраняла ясность ума не смотря на возраст. Она дружила со многими преподавателями педагогического вуза – ей часто приносили почитать кандидатские и докторские перед защитой. Её мнением очень дорожили. У неё было необыкновенное литературное чутье, глубочайшие навыки литературного анализа, оригинальный взгляд на известные всем произведения и, конечно, огромнейший практический опыт преподавания литературы и русского языка. В её изложении все было глубоко и умно, оригинально и тонко, и, самое главное, – необыкновенно просто. Как ей это удавалось? Возможно, она и сама этого не знала. Может быть, всё дело было в том, что она сама во многих случаях сама была частью описываемой жизни и почти участником анализируемого литературного процесса.

Обе образованные и очень, и очень неглупые по своей сути, сестры ежедневно разворачивали длительные и ненужные бытовые баталии. К примеру, надо с вечера варить молочную кашу или нет. Одна утверждала, что обязательно надо, поскольку до утра даже в холодильнике молоко обязательно прокиснет. Другая же, с той же уверенностью, утверждала, что не успеет. И потому ничего варить с вечера не следует, так как к утру уже будет не свежее.

Арбитром была добродушная, молодая соседка. Каждый её визит знаменовался гостиницами, которые престарелые сёстры обожали. В кружевных воротничках, они выстраивались при этом в одну шеренгу и радовались, как дети. Всё всегда нравилось и принималась престарелыми барышнями с радостными лицами и с восхищением.

В начале сентября и конце мая соседка приносили барышням по букету роз, якобы от школы, где работала Ольга Ивановна. Обе сестры умиленно рыдали, вытирали глазки красивыми, эксклюзивными носовыми платочками, изысканно обвязанными крючком по краям. По этому случаю они надевали красивые, нарядные, однотонные платья с кружевными воротничками и перелинами и были похожи на выпускниц института благородных девиц.

Без преувеличения было можно сказать, что воротнички, манжетики, платья и костюмы, шляпки, скатерти, накидки, вязаные крючком благородными барышнями, были достойны самой солидной и изысканной выставки. Видно, правильно говорят, что талантливый человек – талантлив во всём.

Трудно было сказать – кто что связал. Абсолютно всё делалось вместе, дружно, увлечённо. Здесь было полное единство. Правда, таковое было не во всём.

Каждая из сестёр считала, например, другую – единственной причиной своих неудач в молодости в личной жизни. И на девятом десятке это их беспокоило и волновало.

Старшая, Анна, приглашала иногда молодую соседку разобрать свою бесценную библиотеку на верхних полках. При этом она всякий раз обязательно говорила:

– Я тебе это доверяю только потому, что у тебя высшее филологическое образование.

Соседка улыбалась и не прекословила. Вся работа заключалась в том, чтобы протереть от пыли полки, книги, поставить всё, как было. В комнате Анны Ивановны всегда был полумрак и пахло как-то особенно приятно, как-то по-дворянски. Книги в большинстве своём были тоже особенные: дореволюционные, прижизненные издания. Словом, изыск и редкость. В руках подержать такие книги – безусловный праздник.

Анна устраивалась в углу кожаного дивана и рассуждала вслух, как будто бы сама с собой. Рассуждения не менялись раз от разу и были часто, как под копирку:

– Это, конечно, пусть будет строго между нами, но зачем Ольга тогда сняла шторы по всему дому в стирку? Так не вовремя… В самом деле, вот, кто её просил об этом? Я Вас уверяю: только из-за этого Алекс не сделал мне предложение. Согласитесь, это непростительная глупость с её стороны. Ну, не раньше – не позже! Так я и осталась одна на всю жизнь только из-за штор. А, ведь, я считалась завидной невестой и вполне могла составить счастье Алекса, и сама быть счастливой. Правда, он потом погиб в войну, но хотя бы погиб бы женатым.

Алекс любил меня. Он писал мне стихи, почти – как молодой Блок.

– А почему не как Есенин? – интересовалась соседка.

– Ну что Вы, Есенин был простовато-талантлив. Талантлив, безусловно, но простоват.

А как Алекс музицировал! Он написал для меня романс. Обязательно спою, когда Ольги дома не будет. Она не разрешает мне его петь, потому что всегда пение этого романса завершается серьезным сердечным приступом то у неё, то у меня.

Анна долго маячила. Кабинет наполнялся дымом от её душистых сигарет. В этот момент Анна Ивановна замерла в одной позе, откинув картинно руку с сигарой. Сигарета, уже догорала и соединялась с мундштуком из сердолика. Эта вещь тоже была памятной -подарок Алекса. Казалось, что Анна спит, но вдруг она вскидывала вторую руку, каким-то новым, совершенно другим, молодым голосом говорила:

– Вот эту книгу, вот эту мне, пожалуйста… Это любимая книга Алекса.

Анна долго не открывала красивую, теснённую золотом, тёмно-синего цвета, старинной работы книгу. Она держала её, как держат за руку любимого человека, и не могла открыть ни одного листа при постороннем:

– Идите, дорогая, сердечно благодарю, на сегодня – всё..

Ольга стояла у двери соседки – помощницы:

– Я, если можно, – к Вам. Анну теперь лучше не беспокоить.

Квартиры были рядом, и оказаться в соседней квартире, на соседней кухне – было минутное дело.

– Тебе, конечно, читать газеты некогда. Вот, к примеру, что сейчас происходит в Суэцком канале? Не знаешь. А жаль. Надо знать. Это серьёзная транспортная артерия. От него зависит очень многое в мировой экономике. А, впрочем, Бог с ним..

Я, вот, всё время думаю: почему, когда кто-нибудь только собирался сделать мне предложение – Анна на правах старшей объясняла: не ко времени. Так и остались обе старыми девами. Как думаешь, почему? Это же надо такое выдумать – не ко времени. Глупо, правда?

Казалось, что в этот момент Ольга забывала, что она в гостях: подолгу сидела молча и о чём-то думала. Потом неожиданно начинала говорить. Может быть, ей было даже и не важно – слушает ли её кто-нибудь. Ответы на её вопросы, казалось, не предполагались. Скорее всего, вопросы, действительно, адресовались себе, ответы, если таковые были, имели того же автора. Очень жалею, что не вышла замуж за Петра. Когда он сватался, Анна тоже сказала, что не ко времени. Да, и, вправду сказать, время было трудное – коллективизация. Что толку жалеть? Петра убили, был в Чапаевской дивизии пулемётчиком. Весточку прислал. Да и я тогда была очень молода – шестнадцать всего. Портрет Петра у меня есть. Красивый был, очень красивый. Фотокарточку прячу от Анны.

Наверное, была бы счастливой и за Григорием. Тоже сватался. Приходил со сватами на Красную горку, примета хорошая, все тогда так говорили, да что толку? Служил у Барона Врангеля адъютантом, ушёл с белой Гвардией в Константинополь. Там след его и простыл. Ничего больше не знаю о нём. Анна не дала выйти замуж за Григория. Тоже сказала, что не ко времени. Конечно, время сложное, Гражданская война… Какое уже тут сватовство и замужество? Всё перемешалось.

В сорок первом Николай сватался, но Анна тоже сказала, что не ко времени. Да, видно, как чувствовала: его тут вскоре по доносу арестовали. Тогда многих отправили в лагеря ни за что. Так и он сгинул за какую-то пустяковую частушку. Постой, да я её и по сей день помню. Тогда все потихоньку о ней говорили. Вот она частушка-то эта:

– «Вот спасибо, товарищ Сталин, вот спасибо 40 раз! А ещё тебе спасибо – лошадями поделал нас».

Это к тому, что лошадей-то забрали в коллективизацию. У хозяев лошадей не стало – и всё на горбу. Вот Варя, моя старшая сестра, может, ещё и сейчас была бы живая. Тоже замужем не была, не успела, хотя красавицей слыла она всю округу, умницей и скромницей, мастерицей на все руки. Да, что толку – умерла рано. В район, в воскресенье, на базар носила яйцо куриное продавать. Конечно, устала, разжарилась: далеко, пешком. Как пришла домой, так сразу в погреб и напилась холодного квасу. Через две недели умерла от воспаления лёгких. Жалко-то как было.. Плакали все: и чужие, и свои. Да и по сей день жалко. Хорошая была, добрая.

А сразу после войны, в конце сороковых, хоть и года, хоть и мужиков-то по пальцам можно было пересчитать, а всё же сватался один, Сергеем звали. Видный такой, герой войны, вся грудь в орденах, одинокий. Жена с детишками погибли по пути в эвакуацию: под бомбёжку поняли. Жалко мне его было, славный такой, потерянный, добрый. Смотрит, бывало, голубыми своими глазами и ничего не говорит. А что говорить-то? Итак всё ясно: видно, тосковал по своим. Сергей мне очень нравился. В тот момент мама и папа разом как-то постарели, разболелись, слегли. Надо было ухаживать. Вот Анна и сказала опять: не ко времени. Да, что и говорить, родители – святое. Не бросишь.

Да, что это я засиделась? Забыла – зачем пришла. Ну, ладно, про Суэцкий канал потом расскажу, а то уже – поздно. Анна ждёт, спать не ляжет, пока я не приду. Пойду, а то ещё у Анечки давление поднимется. Ей нельзя волноваться. Я без неё не представляю себе свою жизнь.

Анна Ивановна, действительно, не спала, ждала сестру. Она души не чаяла в своей Ольге любимой.

Рассказ 5. Ольга Антоновна

Ольга Антоновна была полновата, но зато необыкновенно красива лицом. Чёрные, как смоль, волнистые волосы возвышались всегда царской короной. Казалось, что лицо её нарисовал самый талантливый художник самой тонкой и изысканной кисточкой. Она, конечно, была не принцессой, а безусловной королевной: высокая, статная, с большим вкусом и к месту одетая, важная.

Когда Ольга Антоновна входила в помещение, все замолкали и как-то по-особому себя вели. Ольга была, как многие говорили о ней, – правильная.

Ваня гордился женой. Он был абсолютно уверен, что все вокруг завидуют его счастью. Ещё бы, такая красота, такая умница – ему, простаку, досталась.

Хотя, по правде сказать, Иван всегда внутри себя побаивался Ольгу Антоновну. Может быть, потому, что Антон Яковлевич, её отец, был большим начальником. Правда, он давно умер, а робость осталась навсегда. А, впрочем, по здравому рассуждению, чего уж можно бояться, когда от роду Ванюшке стукнуло почти девяносто годков. Однако, Иван всё равно боялся. В характере его Ольги Антоновны была какая-то необыкновенная сила. Не подчиниться ей было немыслимо и невозможно. Порой Иван ловил себя на мысли, что ему почему-то хочется без всякой причины встать перед женой по стойке смирно, причём с большим удовольствием.

Ольга Антоновна была немного постарше мужа: ей теперь было поболее, чем девяносто, хотя выглядела она всегда моложе Ивана. Ольга была моложава, смотрелась намного моложе своих лет. Одно слово – красавица, всем на загляденье или на зависть.

Иван и Ольга Антоновна никогда не ссорились, жили в полном достатке и в своё удовольствие. Любят ли они друг друга – об этом никогда не говорили, а, может быть, и не задумывались. Скорее всего, это подразумевалось само по себе. Отчего же не любить – коль прожили вместе полвека.

Последнее время Ольга Антоновна стала заметно сдавать, а однажды и вовсе сказала:

– Ваня, когда я умру, то ты – сильно не убивайся и не расстраивайся, а то ещё давление поднимется. Таблетки твои ты знаешь где. Не забывай пить по одной утром. Не делай трагическое лицо – всё равно на небе скоро встретимся. Сразу после похорон пойдёшь к Марии Константиновне. Она будет за тобой смотреть. Ей же отпишешь всё наше нажитое движимое недвижимое. Всё равно больше некому: Бог деток нам с тобой не дал. Мария добрая, порядочная, душевная, совестливая. Не бойся, она не обидит и не обманет. Это исключено. Ты будешь в надёжных руках, да и я за тебя буду спокойна.

Ольга Антоновна слов на ветер не бросала: как сказала – так и сделала. Вскоре умерла во сне, как голубка. Ваня сначала совсем растерялся, отчаивался, горько горевал по своей Ольге, и, наконец, он вспомнил о последнем распоряжении Ольги Антоновны:

– Что же делать, плачь – не плачь, а надо идти к Марии Константиновне.

Мария Константиновна, женщина добрая и сердечная, от всей души посочувствовала Ване. Долго пили чай, поминали Ольгу за упокой, вспоминали всё хорошее. А хорошего-то за всю жизнь, конечно, было немало. Засиделись до самого вечера, однако переехать к Ивану жить Мария отказалась:

– Ну, что ты, Ваня, придумал? Зачем всё это? Тебе скоро девяносто, мне скоро восемьдесят. Зря ты это всё затеял. Ни к чему всё это.

Пустая твоя затея. У меня своя жизнь, у тебя – своя. У каждого свои привычки, привязанности. И как-то это даже неправильно, нехорошо.

– Ну, как это – ни к чему? Ольга Антоновна так велела, значит надо исполнить.

– Ну, так что же, что велела. А ты рассуди сам: твоя дочка от первого твоего гражданского брака, Светочка, живёт на квартире с ребёночком, ютится по чужим углам. Клара, которую ты бросил беременной, живёт в родительском, старом, полуразрушенном доме на краю города.

– Нет, Ольга Антоновна велела, чтобы ты переехала ко мне жить и ухаживала за мной. А когда я умру, то тебе бы досталось всё движимое и недвижимое. Больше некому, деток у нас Ольгой не было.

– Ваня, пойми, я никогда ни за что ничего не возьму у тебя, у меня, слава Богу, своего в достатке. А Света твоя очень добрая, порядочная, трудолюбивая, ответственная. Только не очень счастливая, в мать, видно… Пойди к Свете вечерком, повинись, да и позови её жить к себе с внучком. Она-то и присмотрит за тобой получше других.

– Что ты, Мария, как, с какими глазами я пойду к дочке? Мне стыдно, неудобно. Ольга Антоновна не разрешала с ней общаться. Получается, что я её предал. Знаю, что Света хорошая, я даже в душе всегда гордился – моя кровь. Как стыдно, я предал и Свету, и её мать, и внука – всех. Я – подлец и предатель, Машенька. Как ты не понимаешь? Стыдно мне, очень стыдно. С какими я пойду к ним глазами?

Слёзы текли по враз постаревшему и осунувшемуся лицу Ивана, а он будто и не замечал их. Они сиротливо падали на старческую грудь, никто не вытирал и не унимал их. Мария Константиновна сидела рядом, молчала, тоже всплакнула.

Какое-то время оба сидели неподвижно, и каждый думал о своём, нерадостном.

Первая от забытья очнулась Мария. Она тихонько тронула Ивана за рукав:

– Вань, а Вань, давай вместе прогуляемся к Свете.

– Когда?

– Сейчас. Чего откладывать. Вечереет, она наверняка дома. Бог даст – всё утрясётся и наладится.

– С трудом верится.

Однако Иван встал, засобирался, он привык подчиняться. Наверное, поэтому он покорно мотнул головой, обречённо разведя руками.

Старички за разговорами сами не заметили, как оказались у Светочкиной квартиры. Не успели позвонить, как кто-то похлопал Ваню по руке. Это оказался маленький, румяный бутуз, одетый ярко и нарядно. Он тут же весело заявил:

– Дедушка, ты кто? Ты чей дедушка? Ты, случайно, не мой деда?

– Твой, – тихо прошептал растерянный Иван.

– Ура! У меня теперь есть свой дедушка! Мой и больше ничей! Мой!

Малыш так радовался, что взрослые опешили. Мальчуган прыгал от счастья и размахивал над вихрастой головой снятой шапочкой. Вдруг остановился, степенно опустил руки по швам, как солдатик, как-то важно и по-взрослому проговорил:

– Знаешь, дед, я так рад, что ты нашёлся и пришёл. Одни бабы в семье. Устал я от них. По – мужски дома даже и поговорить не с кем. Понимаешь, вот такие у меня дела.

На крики и возню дверь отворилась, и на пороге появилась Света, вылитый Ваня, только в женском обличье.

Мария Константиновна засмеялась:

– Надо же, вы все трое так похожи, как под копирку.

– Мама, я себе дедушку нашёл! Теперь я не один мужик в семье! Правда, дед!? Пойдём скорей, я тебе такое покажу! Новая игрушка у меня есть!

Дедушка Ваня молчал. Слёзы опять потекли по старческим щекам. Ну что сегодня за день такой плаксивый?! Иван не представлял себе, как он будет объясняться с внуком, признает ли внучек блудного деда. А оказалось, что внук решил всё сам: от всей своей чистой, детской души, от всего своего детского доброго сердца малыш признал своего родного деда долгожданным дедом, самым нужным и важным в мире.

– Здравствуй, папа, проходи, я всё знаю, не плачь, как-нибудь проживём. Поживёшь пока у нас, в тесноте – не в обиде. Тебе сейчас не надо быть одному.

Света принялась домашним фартучком вытирать папкины слёзы, да и сама расплакалась. Потом они обнялись, и на какое-то время воцарилась тишина. Мария Константиновна тоже всплакнула:

– Ну, вот, а ты боялся, переживал…

Рассказ 6. Значок

Мария Ефимовна была членом Городского Совета. На лацкане её пиджака всегда красовался самый главный значок в мире – депутатский.

Конечно, какие же тут могут быть разноцветные платья – только деловой костюм. И причёска у неё тоже была деловая – высокая, важная, с начёсом. Никто никогда не видел Марию Ефимовну в неделовом наряде и без представительной причёски.

И работа у неё была ответственная – она была директором огромной школы. В её школе всегда был полный порядок. По-другому, казалось, и не могло быть.

Таким образом, Мария Ефимовна оказывалась какая-то очень уж образцовая. Правда, иногда, очень и очень редко, Мария Ефимовна отклонялась от безупречного курса, словно подтверждая, что нет правил без исключения. В такие, странные во всех отношениях, дни поверх делового пиджака, словно закрывая легендарный значок, она набрасывала белую, огромную, тонкую, узорчатую, оренбургскую паутинку. Более того, свои ярко-красные, всегда строго поджатые (как и полагается) губы она безнадёжно размазывала по всей щеке. Тогда было понятно, что Мария Ефимовна слегка перебрала от умиления. С ней это всегда происходило, когда она читала письмо сына, а именно – раз в месяц . Будущий офицер, он писал ей всегда в одной и то же время, и всегда – раз в месяц, не позже 25 числа приходило очередное послание. Ничего не поделаешь – сердце материнское.

Секретарь директора, человек вполне легендарный, ставший свидетелем множества выпусков школьников, преданной школе, отправлялась на срочные поиски завуча. Надежду Васильевну она находила быстро, так как видела её насквозь и почти всё знала о ней, потому что в детстве нянчила её. Когда секретарь ворчала:

– Вынянчила на свою голову, то все удивлялись, поскольку Надежда Васильевна была на две головы выше и вдвое шире своей няни.