Сочинения о Ницше часть 1 – «Заратустра» как феномен в мировой философии

Вторую основную позицию характеризует заголовок «Воля к власти» с подзаголовком «Опыт переоценки всех ценностей».

Относящийся к этому план в качестве четвертой части труда содержит «Вечное возвращение».

Третья позиция делает главным заголовком тот, который в двух предыдущих был лишь подзаголовком (S. 435): «Переоценка всех ценностей». В относящихся к этому планах в качестве четвертой части выступает «Философия вечного возвращения», а в качестве еще одной, меняющей свое местоположение части, "Приемлющий". Вечное возвращение, воля к власти, переоценка – таковы три ключевых слова, в качестве заголовков вбирающие в себя всю полноту задуманного главного произведения с ее разнящимися между собой пристанищами.

Если теперь мы не сумеем поставить вопрос так, чтобы учение о вечном возвращении уже бывшего, учение о воли к власти, а также оба эти учения в их сокровеннейшей взаимосвязи единым образом были постигнуть, как переоценка, если мы вдобавок не осмыслим эту принципиальную постановку вопроса как необходимую в движении западноевропейской метафизики, мы никогда не постигнем философии Ницше, ничего не поймем в XX и будущих веках, совершенно не поймем, в чем заключается наша метафизическая задача.

Единство воли к власти,

вечного возвращения и переоценки

Учение о вечном возвращении того же самого и учение о воле к власти образуют глубочайшее единство. В плане истории единое этого учения осмысляет самое себя как переоценка всех прежних ценностей.

Но в какой мере учение о вечном возвращении того же самого и учение о воле к власти сущностно едины? Этот вопрос, будучи вопросом решающим, впоследствии заставит нас разобраться с ним более обстоятельно, и потому теперь мы даем на него ответ, который выглядит лишь как некое предыстолкование.

Выражение «воля к власти» характеризует основную особенность сущего; всякое сущее, которое есть, есть, поскольку оно есть, воля к власти. Тем самым говорится о том, какой характер имеет сущее как сущее. Однако это вовсе не дает ответа на первый и настоящий вопрос философии, но отвечает только на последний предвопрос. Для того, кто, присутствуя при завершении западноевропейской философии, вообще еще может и должен задаваться философским вопрошанием, решающим вопросом уже оказывается не вопрос о том, как себя являет сущее и каким образом характеризуется бытие сущего, но вопрос о том, что есть само это бытие? Это вопрос о «смысле бытия», а не только о бытии сущего, и при этом «смысл» в своем понятии точно очерчивается как то, из чего и на основании чего является и вступает в истину вообще бытие как таковое. То, что сегодня предлагают в качестве онтологии, не имеет ничего общего с подлинным вопросом о бытии. Мы имеем дело с весьма ученым и весьма проницательным членением и противопоставлением унаследованных в истории философии понятий.

Что такое сама воля к власти и как она проявляется? Ответ: это вечное возвращение того же самого.

Случайно ли это учение пронизывает все планы главного философского произведения и в решающий момент заявляет о себе? Что имел в виду Ницше, когда в одном из своих планов, озаглавленных просто как «Вечное возвращение» (XVI, 414), первую часть начал с заголовка «Тяжелейшая мысль»? Да, вопрос о бытии – тяжелейшая мысль философии, потому что оно в одно и то же время и максимально открыто ей, и предельно удалено от нее, это мысль, перед которой философия стоит или падает.

Мы слышали: основная особенность сущего есть воля к власти, воление и потому становление. И все-таки как раз на этом Ницше и не останавливается, как обычно думают, когда сравнивают его с Гераклитом. Напротив, в том месте, которое недвусмысленно выделено как резюме, он говорит («Wille zur Macht», n. 617): «Рекапитуляция: впечатать в становление черты бытия – вот в чем высшая воля к власти». Это значит, что становление есть только тогда, когда оно укоренено в бытии как бытии: «…Что все возвращается, это есть предельная степень приближения мира становления к миру бытия: – вершина созерцания». С помощью своего учения о вечном возвращении Ницше на свой лад продумывает лишь одну мысль, которая, будучи сокрытой, но все-таки оставаясь подлинно движущей, пронизывает своей неодолимостью всю западноевропейскую философию. Продумывая эту мысль, Ницше вместе со своей метафизикой возвращается к началу западноевропейской философии или, точнее говоря, к началу как его привыкла видеть западноевропейская философия в ходе своей истории, и этому привыканию содействует и сам Ницше, несмотря на свое, как правило, исконное понимание досократовской философии.

В расхожем общественном сознании Ницше предстает как революционер, который отрицает, разрушает и пророчествует,– и действительно, всего этого нельзя у него отнять; это не просто роль, которую он играет, но сокровенная необходимость его эпохи. Однако главное в революционере – не преобразование как таковое, а то, что, преобразуя, он тем самым выявляет решающее и существенное. В философии это всякий раз немногие великие вопросы. Ницше мыслит и созерцает, когда он на «вершине созерцания» продумывает «тяжелейшую мысль», продумывает бытие, то есть волю к власти, как вечное возвращение. Но что это означает – во всей широте и сути? Вечность не как останавливающееся «теперь» и не как истечение этого «теперь» в некое бесконечное, но как «теперь», возвратно ввергающееся в самое себя – что это как не потаенная сущность времени? Мыслить бытие, волю к власти как вечное возвращение, продумывать эту тяжелейшую мысль философии значит мыслить бытие как время. Ницше продумывал эту мысль, но продумывал не как вопрос о бытии и времени. Эту мысль продумывали также Платон и Аристотель, когда постигали бытие как ούσία (присутствие), но так же мало, как и Ницше, усматривали в ней вопрос.

Задавая этот вопрос, мы не мним себя умнее Ницше и всей западноевропейской философии, которую он «лишь» продумывает до конца. Мы знаем, что тяжелейшая мысль философии стала лишь еще тяжелее, что восхождение на вершину созерцания еще не совершено и, быть может, эта вершина вообще не найдена.

Если мы включаем ницшевскую волю к власти, то есть его вопрос о бытии сущего, в орбиту вопроса о «бытии и времени», это, конечно, не означает, что труд Ницше соотносится с книгой, которая тоже озаглавлена как «Бытие и время», и истолковывается и соразмеряется с тем, что в данной книге сказано. Саму эту книгу можно оценивать лишь по тому, насколько она справляется или не справляется с поставленным ею вопросом. Нет никакого иного мерила, кроме самого вопроса, лишь этот вопрос существенен, а не книга, которая к тому же только подводит к этому вопросу, но не вводит в него самого.

Тот, кто не считает, что подлинно философское осмысление вечного возвращения возможно только в едином его осмыслении с вопросом воли к власти, не понимает метафизического содержания учения о воле к власти во всей его значимости и полноте. Правда, нельзя сказать, что связь между вечным возвращением как высшим определением бытия и волей к власти как основной чертой всего сущего лежит на поверхности. Поэтому Ницше и говорит о «тяжелейшей мысли» и «вершине созерцания». Все это, однако, нисколько не мешает сегодняшним толкователям учения о вечном возвращении лишать это учение его подлинно философского смысла и тем самым не давать самим себе возможности окончательно разобраться во всем богатстве ницшевской метафизики. В качестве примера такого подхода к данному учению приведем двух не зависящих друг от друга свидетелей – А. Боймлера и К. Ясперса: A. Baeumler, «Nietzsche. Der Philosoph und Politiker», 1931; K. Jaspers, «Nietzsche, Einführung in das Verständnis seines Philosophierens», 1936. Оба автора по-разному и по разным причинам придерживаются отрицательной, то есть, по нашему мнению, неверной точки зрения на учение о вечном возвращении.

То, что Ницше называет тяжелейшей мыслью и вершиной созерцания, Боймлер определяет как всецело личное «религиозное» убеждение Ницше и далее говорит: «Это может означать только одно: или учение о вечном возвращении, или учение о воле к власти» (S. 80). Такой вывод, наверное, обосновывается следующим рассуждением: воля к власти есть становление, бытие постигается как становление; перед нами старое учение Гераклита о том, что все течет, и об этом же учит Ницше; с другой стороны, мысль о вечном возвращении отвергает безграничное течение становления и тем самым привносит противоречие в метафизику Ницше. Таким образом, философию Ницше может определять или как учение о воле к власти, или как учение о вечном возвращении. Боймлер говорит (S. 80): «Эта мысль, рассмотренная из системы Ницше, поистине не имеет значения». Далее на 82 странице он продолжает: «Теперь основоположник религии Ницше совершает египтизацию Гераклитова мира». Таким образом, получается, что учение о вечном возвращении якобы означает прекращение становления. Принимая такое решение, Боймлер исходит из того предположения, что Гераклит учил о вечном течении вещей в смысле непрестанного движения вперед. С некоторых пор, однако, мы знаем, что такое понимание Гераклитова учения негреческое. Однако такой же спорной, как данное толкование Гераклита, является и мысль о том, что ницшевскую волю к власти тоже можно безоговорочно понимать как становление в смысле течения вперед. В конце концов, такое понимание становления настолько поверхностно, что мы не можем тотчас приписать его Ницше. Отсюда следует, что вовсе не обязательно тезис «бытие есть становление» противоречит тезису «становление есть бытие». Именно это и есть учение Гераклита. Однако даже если допустить, что между двумя учениями – учением о воле к власти и учением о вечном возвращении – существует противоречие, можно вспомнить, что со времен Гегеля наличие противоречия не обязательно упраздняет истину метафизического положения, но, напротив, доказывает ее. Таким образом, если вечное возвращение и воля к власти противоречат друг другу, быть может, это противоречие как раз является вызовом, заставляющим нас продумать эту тяжелейшую мысль, вместо того, чтобы бежать во что-то «религиозное». Однако даже если допустить, что неустранимое противоречие действительно есть и заставляет выбирать что-то одно, или волю к власти, или вечное возвращение, то почему в таком случае Боймлер восстает против тяжелейшей мысли Ницше и вершины созерцания и делает выбор в пользу воли к власти? Ответ прост: его размышления о связи между двумя учениями никак не соотносятся с областью действительного вопрошания, учение о вечном возвращении, в котором он с опаской усматривает «египтизацию», не согласуется с его пониманием воли к власти, которую он, несмотря на разговоры о метафизике, не постигает метафизически, а толкует политически. Учение Ницше о вечном возвращении противоречит тому, как Боймлер понимает политику. Поэтому данное учение и «не имеет значения» для системы Ницше. Такое толкование тем более примечательно, что Боймлер принадлежит к тем немногим, кто выступает против психолого-биологического истолкования, предпринятого Клагесом.

Второй вариант осмысления вечного возвращения принадлежит Карлу Ясперсу. Хотя Ясперс глубже вникает в учение Ницше и видит, что здесь сокрыта его решающая мысль, он, несмотря на разговоры о бытии, не привносит эту мысль в сферу основного вопроса западноевропейской философии и тем самым не устанавливает действительной связи с учением о воле к власти. Если Боймлер не может соединить учение о вечном возвращении с политическим толкованием Ницше, то Ясперс не может всерьез воспринять это учение как нечто стоящее, потому что с его точки зрения в философии не существует понятийной истины и понятийного знания.

Если все-таки допустить, что у Ницше учение о вечном возвращении является сокровенным средоточием его метафизического мышления, то, быть может, издатель продемонстрировал неверный или односторонний подход, предпослав своду набросков к главному философскому произведению тот план, который определяющим заголовком делает «Волю к власти»?

На самом деле издатель показывает большую проницательность, выбирая среднюю из трех намеченных основных позиций внутри общего плана, так как самому Ницше сразу же пришлось сделать решительное усилие для того, чтобы через всю целокупность сущего выявить его основную черту как волю к власти. Это решение никогда не было для него чем-то окончательным, но если Ницше действительно был таким мыслителем, каков он есть, раскрытие воли к власти должно было непрестанно давать о себе знать в его осмыслении бытия сущего, то есть, для него, в осмыслении вечного возвращения того же самого.

Издание набросков к главному труду, выполненное в ракурсе воли к власти, является, наверное, наилучшим из возможных, но благодаря ему мы получаем еще кое-что. Никто не знает, что стало бы с этими набросками, если бы Ницше сам претворил их в задуманный им главный труд, однако то, чем мы сегодня располагаем, столь существенно, полно и (будучи рассмотренным в русле философии Ницше) окончательно, что создаются предпосылки для того, о чем, собственно, и идет речь: по-настоящему осмыслить подлинную философскую мысль Ницше. Это нам удастся еще лучше, если мы не станем придерживаться той последовательности, в которой отдельные отрывки предстают в позднейшем своде, ибо такое упорядочение отдельных фрагментов и афоризмов в рамках классификации, восходящей к самому Ницше, произвольно и несущественно. Речь идет о том, чтобы продумать эти отрывки в контексте подлинного вопрошания. Поэтому мы – учитывая порядок, предложенный в данном тексте – будем перескакивать с одного места на другое внутри того или иного раздела. Здесь в какой-то мере нам тоже не удастся избежать произвола, но при всем том наша главная задача остается неизменной: слушать самого Ницше и вместе с ним, через него и, таким образом, тут же вопреки ему, но в соотнесении со всем ходом западноевропейской философии, вопрошать о ее единственном и общем глубочайшем деле. Такую работу можно совершать только через ограничение, но для нас важно решить, где мы такое ограничение полагаем. Оно все равно предполагает и требует, чтобы все то, что в этой лекции не будет рассмотрено исчерпывающим образом, вы, взяв в руки «Волю к власти», со временем проработали сами в ракурсе того подхода, который здесь применяется.

Созидание «главного труда».

Прием перестановки в мышлении Ницше

Метафизическую позицию Ницше можно определить двумя положениями.

Основная черта сущего как такового есть «воля к власти». Бытие есть «вечное возвращение того же самого». Если мы в контексте нашего вопрошания основательно проанализируем философию Ницше в ракурсе обоих положений, мы выйдем за пределы позиции, занимаемой Ницше, а также за пределы всей существовавшей до него философии. Однако это выхождение как раз и дает нам возможность вернуться к Ницше. Оно должно произойти через толкование «воли к власти». План, начертанный и даже датированный самим Ницше (17 марта 1887 года), который книжное издание кладет в основу, имеет такой вид

В своем вопрошании мы тотчас обращаемся к третьей книге и на ней останавливаемся. Уже один ее заголовок, «Принцип утверждения новых ценностей», показывает, что здесь должно найти свое выражение нечто основополагающее и созидающее.

Мы видим, что в философии Ницше придает большое значение утверждению ценностей, точнее говоря, полаганию высшей ценности, в соответствии с которой и через которую решается, каким должно быть все сущее. Высшая ценность представляет собой нечто, от чего должно зависеть все сущее, поскольку оно призвано быть таковым. Поэтому «новое» полагание ценности будет утверждать по отношению к старому и устаревшему некую иную ценность, которая в будущем должна стать определяющей. В этой связи вторая книга посвящается критике прежних высших ценностей, причем подразумевается религия, а именно религия христианская, а также мораль и философия. Здесь Ницше часто говорит и пишет неоднозначно и двусмысленно, ибо сами религия, мораль и философия не являются высшими ценностями, но представляют собой основной способ их утверждения и осуществления. Только поэтому опосредованно они сами воспринимаются и утверждаются как «высшие ценности».

Критиковать прежние высшие ценности значит не просто опровергать их как неистинные, а обнаруживать их возникновение из тех положений, которые должны утверждать именно то, что отвергается вновь утвержденными ценностями. Поэтому критиковать прежние высшие ценности значит выявлять сомнительное происхождение совершавшегося полагания ценностей и тем самым – сомнительность самих ценностей. Этой критике, содержащейся во второй книге, в первой предпосылается описание европейского нигилизма. В соответствии с этим задуманная работа должна начаться с обстоятельного изображения этого основного явления западноевропейской истории (нигилизма), значение которого впервые с такой остротой уловил Ницше. Для Ницше нигилизм – не какое-то мировоззрение, которое где-то и когда-то заявляет о себе, а основная особенность совершающегося в западноевропейской истории. Там и только там, где нигилизм предстает не как учение или призыв, но как мнимая противоположность себе самому, он и оказывает свое воздействие. Нигилизм говорит об одном: высшие ценности обесцениваются. Это значит, что все, что в христианстве, в морали со времен поздней античности, в философии со времен Платона утверждалось как некие задающие норму положения и законы, утрачивает свою обязательную силу, то есть – как это всегда получается для Ницше – свою творческую силу. Для Ницше нигилизм никогда не предстает как всего лишь факт именно его эпохи или только XIX века. Нигилизм начинается уже в дохристианские века и в XX веке не заканчивается. Это историческое событие распространится и на ближайшие столетия, причем там и именно там, где ему начнут сопротивляться. Однако для Ницше нигилизм никогда не является лишь распадом, обесценением и разрушением, но также представляет собой основной способ того исторического движения, которое ни в коей мере не исключает некоего творческого взлета, но, напротив, взывает к нему и содействует его появлению. «Разложение», «физиологическое вырождение» и тому подобное – не причины нигилизма, а его следствия, и поэтому его нельзя одолеть одним лишь упразднением таких состояний. Его преодоление лишь замедляется, когда сопротивление ему обращается не на него самого, а только на причиненный им ущерб и упразднение этого ущерба. Требуются очень глубокие знания и еще более глубокая серьезность подхода, чтобы понять то, что Ницше называет нигилизмом.

Будучи неотъемлемой частью этого движения западноевропейской истории и предполагая неизбежную критику прежнего утверждения ценностей, новое их утверждение с необходимостью оказывается пере-оценкой всех ценностей. Поэтому подзаголовок, который на последнем этапе ницшевской философии становится заглавием, обозначает всеобщий характер противоборствующего нигилизму движения внутри самого нигилизма. Никакое историческое движение не может, так сказать, выпрыгнуть из истории и начаться совершенно самостоятельно. Оно становится тем историчнее, то есть тем исконнее утверждает историю, чем раньше преодолевает предшествующее ему в самой его основе, поскольку создает там новый порядок. Великий опыт истории нигилизма ныне сводится к тому, что всякое полагание ценностей остается бессильным, если недостает соответствующей позиции оценивания и соответствующего способа мышления. По существу, всякое утверждение ценностей должно не просто раскрывать свои возможности, чтобы вообще стать «понятным»: оно одновременно должно воспитывать тех, кто сумеет связать с новым утверждением новую позицию, чтобы нести это утверждение в будущее. Должны воспитываться новые потребности и притязания. На это уходит основная часть времени, которое история дает народам. Великие эпохи, будучи великими, наступают очень редко и длятся очень недолго, равно как величайшие времена в жизни отдельного человека приходятся на редкие мгновения. Новое утверждение ценностей вбирает в себя создание и укрепление тех потребностей и требований, которые соответствуют этим новым ценностям. Поэтому в четвертой книге работа завершается «воспитанием и дисциплиной».

Равным образом основной опыт, получаемый из истории утверждения ценностей, заключается в постижении того, что даже утверждение высших ценностей происходит не сразу, что никогда вечная истина не появляется на небе за одну ночь и нет такого народа в истории, которому когда-либо его истина, как говорится, просто упала в подол. Согласно Ницше все, кто утверждает высшие ценности, все, кто поистине созидает, и, прежде всего, новые философы, должны быть людьми испытующими; они должны идти своей дорогой и пролагать новые пути, зная, что у них нет ясной истины. Впрочем, из такого знания ни в коем случае не следует, что свои понятия они считают только фишками, которые можно менять на какие-то другие; из этого следует как раз обратное: строгость и непреложность мышления должны постигать свою укорененность в самих делах, неведомых прежней философии, ибо только в результате этого появляется возможность противоборства основных позиций и разбирательство становится действительным разбирательством и тем самым – действительным источником истины. Новые мыслители должны быть испытующими, то есть они должны, вопрошая, поверять само сущее его бытием и истиной и подвергать его испытанию. Поэтому, когда Ницше в подзаголовке к своему труду пишет об «опыте» переоценки всех ценностей, он употребляет это слово не для того, чтобы подчеркнуть свою скромность и намекнуть на то, что написанное им еще не совершенно: речь идет не об «эссе» в литературном смысле, а о ясном понимании позиции нового вопрошания, рождающегося из противоборства нигилизму. «Мы испытуем истину! Быть может, от этого человечество погибнет! Что ж, пусть так!» (XII, 410).

«Но мы, новые философы, мы не только начинаем с изображения действительной иерархии и ценностных различий среди людей, но как раз хотим противостать взаимоуподоблению и уравниванию: мы учим всяческой разобщенности, мы разверзаем доселе невиданные пропасти, мы хотим, чтобы человек стал злым как никогда прежде. Пока что мы и сами живем как чужие и потаенные друг для друга. Нам придется по многим причинам быть отшельниками и даже носить маски – и потому мы не слишком годимся для поисков равных себе. Мы будем жить одиноко и, пожалуй, изведаем мучения всех семи одиночеств. Если же мы случайно встретимся, готов побиться об заклад, что мы не узнаем или обманем друг друга» («Der Wille zur Macht», 988).

Прием, к которому прибегает Ницше, его способ утверждения новых ценностей заключается в постоянном переиначивании. У нас еще будет достаточно поводов более основательно разобраться в этом приеме, а пока для ясности приведем лишь два примера. Шопенгауэр видит в искусстве «успокоительное средство» для жизни, видит нечто такое, что утешает жизнь в ее убожестве и страдании, усмиряет волю, которая своим напором как раз и усугубляет всю бедственность существования. Ницше переиначивает сказанное и говорит, что искусство – это «стимулятор» жизни, оно является чем-то таким, что вселяет задор в эту жизнь и придает ей большую силу. «То, что вечно для жизни, влечет к вечной жизни…» (XIV, 370). Таким образом, «стимулятор» предстает как явная полярность «успокоительному».

Второй пример. На вопрос, что есть истина, Ницше отвечает: «Истина есть вид заблуждения, без которого не мог бы существовать определенный род живых существ. Ценность для жизни является последним основанием» («Der Wille zur Macht», n. 493). «Истина: в моем мышлении это не обязательно означает противоположность заблуждению – в принципиально важных случаях это просто взаимоотношение различных заблуждений» («Der Wille zur Macht», n. 535). Правда, было бы слишком поверхностно после таких слов заявлять о том, что для Ницше истинно все, что является заблуждением. Слова о том, что истина есть заблуждение, а заблуждение есть истина, можно понять только с учетом его принципиальной позиции по отношению ко всей западноевропейской философии начиная с Платона. Если мы это поняли, такие слова звучат уже не так странно. Стремление к переиначиванию у Ницше иногда превращается в осознанную страсть, которая, быть может, даже оборачивается некоторой нехваткой вкуса. Поговорка «хорошо смеется тот, кто смеется последним», превращается в «и кто сегодня смеется хорошо, смеется последним» (VIII, 67). Фраза «не видевшие и уверовавшие» превращается в «увидевшие и не уверовавшие». Он называет это «первой добродетелью постигающего», «величайшим искусителем» которого является «видимость» (XII, 241).

Для того, чтобы легко выявить используемый им прием перевертывания, не обязательно слишком глубоко погружаться в саму его мысль. Отыскивая образы, характерные для такого приема, методу Ницше и тем самым всей его философии бросали такой принципиальный упрек: переиначивание – это просто отрицание, а упразднение прежнего порядка ценностей еще не приводит к возникновению нового. Бросая такие упреки, всегда неплохо хотя бы предположить, что предусмотрительный философ вообще-то и сам, наверное, был достаточно проницательным, чтобы это предвидеть. Ницше не только считал, что благодаря такому пре-вращению возникает новый порядок ценностей: он ясно сказал, что благодаря этому такой порядок возникает «сам собой». Он говорит: «Если таким образом пала тирания прежних ценностей, если мы упразднили так называемый „истинный мир", тогда новый миропорядок должен сложиться сам собой». Итак, новое само возникает в результате простого упразднения! Можем ли мы считать, что Ницше думал именно так, или упразднение и переиначивание все-таки означают нечто иное, отличное от того, что можно представить с помощью расхожих понятий?