Комбинация номер Ноль

– Он с кем-нибудь встречался в последнее время? Тайно? – спросил Анисимов.

Прохоров покачал головой.

– Ни с кем. Он вообще как затворник стал. Только эти звонки из автомата. И еще к двум старикам заезжал. К Шульгину, профессору из универа, и к Цалько, торгашу этому. Старые дружки его. Сидели, водку жрали. А после этих встреч он еще хуже становился. Словно они не пили, а поминали кого-то. Всех четверых, – вдруг добавил он как бы про себя.

– Каких четверых? – уцепился за слово Анисимов.

– Да был у них еще один. Макаров, инженер. Умер год назад. Говорили, сердце. Вот после его смерти они и начали собираться. И Степаныч с катушек слетел.

Анисимов встал. Картина обретала контуры. Четыре фигуры. Одна умерла год назад. Вторая – вчера. Две остались.

Он поблагодарил Прохорова и вышел. Спускаясь по лестнице, он чувствовал себя ныряльщиком, который погружается все глубже и глубже. Давление нарастало, света становилось все меньше. И он понимал, что в самом низу, в этой мутной, холодной воде, его ждет нечто огромное и страшное.

И это «нечто» уже знало, что он плывет прямо к нему.

Глава 9: Холодные цифры

Морг городской больницы был самым честным местом в Красноярске. Здесь не играли в игры. Статус, должности, связи – все это оставалось за тяжелыми, обитыми клеенкой дверями. Внутри оставались только холодный кафель, запах формалина, режущий глаза, и безмолвная, неоспоримая правда плоти.

Патологоанатома звали Борис Захарович. Он был высоким, сутулым человеком с лицом, похожим на старую географическую карту, испещренную морщинами-реками. Он и Анисимов были знакомы еще с Москвы – Бориса Захаровича «сослали» в Сибирь на пару лет раньше, за слишком длинный язык и неуместную честность в одном щекотливом деле. Они были товарищами по изгнанию, членами невидимого клуба тех, кого система перемолола, но не до конца переварила.

Анисимов нашел его в прозекторской. Борис Захарович, в резиновом фартуке поверх белого халата, пил чай из граненого стакана, сидя за металлическим столом. На соседнем столе, под простыней, угадывались очертания человеческого тела. Это был Громов.

– Родя, какими судьбами? – Борис Захарович кивнул на стул. Его голос был хриплым и уставшим, голосом человека, который каждый день ведет диалог со смертью. – Решил навестить старого друга или пришел по делу? Хотя какая разница, дело у нас всегда одно и то же.

– По делу, – Анисимов сел. – Твой клиент. Директор Громов. Что скажешь?

Борис Захарович поставил стакан и вытер губы.

– А что тут скажешь? Я уже написал заключение. Все на поверхности, как дерьмо в проруби. Отравление окисью углерода, концентрация карбоксигемоглобина в крови – 38 процентов. Летально, но не мгновенно. Плюс в желудке водка, много водки. Человек выпил, завел машину, чтобы согреться, и уснул. Классика. Как в учебнике. Твои орлы могут закрывать дело и вешать на стенку очередной «глухарь».

Он говорил ровно, бесстрастно. Это были просто холодные цифры, факты, из которых состояла его работа. В его мире не было места для сомнений или теорий. Только то, что можно было увидеть, взвесить и измерить.

– А еще что-нибудь? – спросил Анисимов, глядя на простыню. – Синяки? Ссадины? Следы уколов? Что-нибудь, что не вписывается в учебник?

Борис Захарович вздохнул. Он взял со стола пачку «Беломора», размял папиросу, закурил. Дым смешался с запахом формалина, создав тошнотворный, сюрреалистичный коктейль.

– Ты не меняешься, Родя. Все ищешь колодец на дне колодца. – Он сделал паузу, стряхнув пепел на кафельный пол. – Нет. Ничего. Тело чистое, как у младенца. Ни следов борьбы, ни повреждений. Он просто сел в машину и умер. Заснул и не проснулся. Тихо и мирно. Если не считать того, что он заблевал себе весь пиджак. Но это к делу не пришьешь.

Анисимов молчал. Он чувствовал, как рушатся его хрупкие догадки. Ключ, след на стекле, страх вдовы, паранойя водителя – все это были лишь тени, призраки, которые рассеивались перед лицом холодных фактов. Перед истиной, написанной на языке химии и биологии.

– Борь, – сказал он тихо, переходя на личный тон. Это был их код. Сигнал о том,то игра «Официальный разговор» закончена. – Посмотри еще раз. По-человечески. Как для себя.

Борис Захарович долго смотрел на него. В его глазах Анисимов увидел не цинизм, а глубокую, бесконечную усталость. Усталость человека, который слишком много раз пытался плыть против течения и каждый раз оказывался у разбитого корыта.

– Родя, – он затушил папиросу о край стола. – Я посмотрел. Как для себя. Поверь. Я проверил под ногтями – чисто. Осмотрел волосистую часть головы – ни царапины. Никаких микроизлияний в склерах, которые могли бы говорить о быстром удушении. Он дышал этим газом. Долго. И добровольно. Или, по крайней мере, без сопротивления.

Он встал, подошел к окну и посмотрел на серый двор больницы.

– Знаешь, в чем твоя проблема? Ты ищешь черную кошку в абсолютно темной комнате. Но проблема в том, что кошки там, скорее всего, нет. – Он обернулся, и его взгляд стал жестким. – А если она там и есть, то она невидимая. А с невидимыми кошками я свои игры давно отыграл. Себе дороже выходит.

Он вернулся к столу, взял папку с заключением.

– Мне уже звонили. Сверху. Не из твоего ведомства. Гораздо выше. Вежливо попросили поторопиться с заключением. Ты же понимаешь, что это значит?

Анисимов понимал. Это был тот самый невидимый суфлер, который диктовал реплики вдове. Теперь он давал указания патологоанатому. Система работала слаженно и четко, заделывая любые возможные трещины в официальной версии.

– Они хотят, чтобы это был несчастный случай, – продолжал Борис Захарович, глядя Анисимову прямо в глаза. – И это будет несчастный случай. У меня нет ни одного факта, чтобы написать иное. И, честно говоря, я не собираюсь его искать. Моя работа – констатировать смерть, а не искать смысл жизни.

Он протянул Анисимову папку.

– Вот цифры. Холодные, честные цифры. Все остальное – твоя головная боль. Но мой тебе дружеский совет: начальство сказало закрыть – закрой. Не становись снова тем самым парнем, который пытается поймать ветер в кулак. Этот город – не Москва. Здесь сквозняки посильнее. Можно простудиться. Насмерть.

Анисимов взял папку. Ее картон был холодным. Внутри лежали отчеты, графики, цифры – неоспоримая, документированная реальность. И эта реальность говорила ему, что он ошибся. Что никакого спектакля не было.

Но почему-то, выходя из морга обратно в серый, промозглый день, он не чувствовал облегчения. Он чувствовал, что его обвели вокруг пальца. Что ему показали фокус, и он, зная, что это фокус, все равно не может понять, в чем его секрет.

Невидимая кошка. Она все-таки была в этой комнате. И она только что очень тихо над ним посмеялась.

Глава 10: Хоровод на погосте

Похороны директора Громова были мероприятием городского масштаба. Не скорбным прощанием, а скорее показательным выступлением, обязательным и тягостным, как первомайская демонстрация под дождем.

Городское кладбище встретило их молчанием и холодом. Старые кресты и ржавые оградки утопали в сером, подтаявшем снегу. Новая аллея, где хоронили «уважаемых людей», была расчищена и посыпана песком. Свежая могила, вырытая в мерзлой земле, чернела, как открытая рана. Вокруг нее уже собралась толпа. Черные пальто, ондатровые шапки, каракулевые воротники – вся партийная и хозяйственная верхушка Красноярска пришла отдать последний долг.

Анисимов стоял в стороне, под старой, голой березой, и наблюдал. Пантелеев, которому было не по себе от этого скопления больших начальников, жался рядом. Для Анисимова это был не погост, а зрительный зал. Он пришел сюда не прощаться, а смотреть. Смотреть, как люди играют свои роли на фоне смерти.

Начался траурный митинг. Первый секретарь горкома говорил с импровизированной трибуны казенные, мертвые слова о «безвременной утрате», «верном сыне партии» и «несгибаемом коммунисте». Его голос, усиленный мегафоном, разносился над могилами, плоский и безжизненный, как газетная передовица. Люди слушали, понурив головы, их лица выражали предписанную случаю скорбь. Это был великий и печальный симпозиум лицемерия.

Анисимов не слушал. Он сканировал толпу. Он искал не лица, а трещины в масках. Взгляд, задержавшийся слишком долго. Нервный жест. Едва заметную дрожь в руках. И он нашел то, что искал.

Два человека выделялись из этого однородного черного хора, как два фальшивых инструмента в слаженном оркестре.

Первый был пожилой мужчина в старомодном драповом пальто и очках в тонкой оправе. Профессорский вид, интеллигентное, измученное лицо. Он стоял чуть поодаль от основной группы, и его не просто знобило от холода. Его трясло. Трясло мелкой, непрекращающейся дрожью, которую он тщетно пытался скрыть, засунув руки в карманы. Он не смотрел на гроб. Его взгляд, полный животного, неприкрытого ужаса, был прикован к яме. Он смотрел в эту черную, глинистую дыру так, будто видел на ее дне нечто более страшное, чем мерзлая земля. Словно примерял эту яму на себя. Это был профессор Шульгин. Анисимов узнал его фамилию из рассказа старого водителя.

Второй был его полной противоположностью. Юркий, похожий на хорька мужчина в дорогой, щегольской дубленке, которая смотрелась здесь вызывающе неуместно. Он не стоял на месте, а постоянно перемещался по краю толпы. Его маленькие, бегающие глазки не останавливались ни на чем дольше секунды. Он не слушал речей, не смотрел на могилу. Он озирался. Он сканировал лица окружающих, деревья, ограды, словно искал кого-то. Или боялся кого-то увидеть. Этот человек не скорбел. Он был начеку. Он был зверем, почуявшим близкую опасность. Это, без сомнения, был Цалько. Торгаш, цеховик, третий из старых друзей.

Их было двое. Два оставшихся угла магического четырехугольника. Два человека, которые знали правду. И эта правда убивала их изнутри. Одного – леденящим страхом, другого – нервной, суетливой паранойей.

Гроб начали опускать в могилу. Раздались глухие, тошнотворные удары комьев мерзлой земли о крышку. Вдова Громова, поддерживаемая под руки, издала звук, похожий на всхлип. Спектакль подходил к финалу.

Именно в этот момент Шульгин и Цалько посмотрели друг на друга. Их взгляды встретились над головами толпы, над открытой могилой. Это длилось всего мгновение, но в этом взгляде было все: и общий страх, и взаимная ненависть, и немой вопрос – «Кто следующий?». Это был их тайный, безмолвный диалог, понятный только им двоим. И, возможно, Анисимову, который поймал этот взгляд.

Он почувствовал холод, не имевший ничего общего с ноябрьской погодой. Он смотрел на этот хоровод черных пальто вокруг свежей могилы и понимал, что это не просто похороны. Это была демонстрация. Предупреждение. Кто-то невидимый, тот, кто дергал за ниточки этого города, собрал их всех здесь, чтобы показать, что происходит с теми, кто становится помехой.

Он заставил двух оставшихся смотреть, как хоронят третьего. Заставил их вдыхать запах могильной глины, слушать стук земли по крышке гроба. Он проводил с ними сеанс психотерапии страхом.

Толпа начала расходиться. Люди спешили уйти с этого холодного, неуютного места, вернуться в свои теплые кабинеты и квартиры. Шульгин и Цалько растворились в толпе порознь, стараясь не пересекаться.

Анисимов остался стоять под березой, пока последний черный автомобиль не скрылся за поворотом. Он смотрел на свежий могильный холм, усыпанный хвоей и казенными венками с траурными лентами.

На одной из лент было написано: «Дорогому Михаилу Степановичу от коллектива завода». На другой – «Верному товарищу от Горкома партии».

Но Анисимову казалось, что он видит еще одну ленту. Невидимую. И на ней было всего два слова, написанные ледяными буквами.

«ПОМНИТЕ О НАС».

Глава 11: Женщина в черном

Когда казенный хоровод черных пальто распался, и шум отъезжающих «Волг» затих в морозном воздухе, Анисимов собирался уходить. Представление закончилось, актеры покинули сцену. Остались только он, Пантелеев, да пара могильщиков, лениво перекидывающихся лопатами.

И тут он ее увидел.

Она стояла у дальней ограды кладбища, почти сливаясь с серым стволом старого тополя. Она была там все время, но он ее не замечал. Она была слишком тихой, слишком неподвижной, она не участвовала в общем спектакле, и потому стала почти невидимой.

На ней было простое черное пальто без всяких признаков статуса и тонкий платок, прикрывавший волосы. Она была молодой, лет тридцати пяти, может, чуть больше. И она была по-своему красива. Не той яркой, броской красотой, которая сразу бросается в глаза, а другой – строгой, почти иконописной. Высокие скулы, прямой нос, губы, сжатые в тонкую линию. Но не это привлекло внимание Анисимова.

Ее лицо было абсолютно непроницаемым. Каменным. Это была не маска скорби, как у вдовы Громова. Это было нечто иное. Словно все чувства были выключены, убраны куда-то глубоко внутрь. Она не плакала. Она не молилась. Она не выглядела потерянной. Она просто смотрела.

Ее взгляд был прикован к свежему могильному холму. Но в нем не было ни горя, ни сочувствия. Анисимов, который за годы службы научился читать человеческие эмоции как открытую книгу, здесь столкнулся с пустой страницей. Ее взгляд был долгим, внимательным и холодным. Так смотрят на объект исследования. Так хирург смотрит на опухоль перед тем, как ее вырезать. Или так смотрят на руины дома, в котором ты когда-то жил, и который сгорел дотла. Это был взгляд человека, для которого все уже случилось, и теперь он лишь констатирует результат.

Пантелеев, который тоже ее заметил, толкнул Анисимова локтем.

– Родственница, наверное. Дальняя. Не похожа на здешних.

«Не похожа на здешних». Пантелеев, сам того не зная, попал в точку. В ней было что-то… инородное. В ее осанке, в ее неподвижности, в том, как она держала себя в стороне от всех, была какая-то порода, какая-то внутренняя дисциплина, которой не было в суетливых чиновниках и их плачущих женах.

Она стояла там еще минуту, две. Потом, словно почувствовав на себе его взгляд, медленно повернула голову в его сторону.

Их глаза встретились.

Это длилось всего секунду, может, две. Но Анисимову показалось, что время застыло. Он смотрел в ее глаза – большие, темные, похожие на два глубоких колодца. В их глубине не было ничего. Ни страха, ни гнева, ни любопытства. Только какая-то бездонная, выжженная пустота. Он почувствовал себя так, будто заглянул в комнату, из которой только что ушли все жильцы, забрав с собой не только вещи, но и само тепло, сам воздух.

Она не отвела взгляд. Не смутилась. Она просто посмотрела на него так, как смотрят на предмет, на часть пейзажа. Потом так же медленно отвернулась, поправила платок и, не оглядываясь, пошла по узкой, заснеженной тропинке к выходу. Ее походка была легкой и уверенной. Она не шла – она уплывала, растворяясь в сером, безликом пространстве кладбища.

– Странная какая-то, – пробормотал Пантелеев.

Анисимов молчал. Он смотрел ей вслед. Он не знал, кто она. Но он чувствовал, что ее присутствие здесь не было случайным. Она, как и он, была наблюдателем. Но если он был зрителем, то она, казалось, была судьей. Молчаливым, беспристрастным судьей на этом судилище мертвецов.

Он достал из кармана свой блокнот. На той же странице, где была зарисовка следа на стекле, он, недолго думая, написал одно слово: «Пустота».

И впервые за этот день у него появилось ощущение, что он не один ищет в этой темной комнате невидимую кошку. Где-то рядом, в той же темноте, есть кто-то еще. И этот кто-то, возможно, знает, как эта кошка выглядит. Или даже держит в руках поводок от нее.

Эта мысль не принесла ему облегчения. Наоборот, по спине пробежал холодок. Одно дело – охотиться на призрака в одиночку. И совсем другое – узнать, что у призрака, возможно, есть свой, не менее призрачный хозяин.

Глава 12: Разговор с начальством

Вернувшись в отделение, Анисимов окунулся в ту же атмосферу бумажной рутины и тихого гула, которую оставил утром. Казалось, за то время, что он успел побывать в царстве смерти, здесь не изменилось ровным счетом ничего. Та же пыль, пляшущая в косых лучах света, тот же запах остывшего чая, та же бесконечная партия в «Изображаем бурную деятельность».

Он не успел дойти до своего стола, когда из кабинета вышел майор Одинцов. Он поманил Анисимова пальцем.

– Ко мне зайди.

Кабинет Одинцова был святая святых отделения. Ковровая дорожка, массивный письменный стол, на котором стоял телефон с гербом СССР, графин с водой. На стене – портрет Дзержинского, чей стальной взгляд, казалось, буравил каждого входящего. Это было место, где вершились судьбы, выносились приговоры и раздавались нагоняи.

Одинцов обошел стол и тяжело опустился в свое кресло, которое под ним жалобно скрипнуло. Он не предложил Анисимову сесть. Это был первый ход в их короткой партии. Игра «Кто здесь хозяин».

Майор достал из ящика стола толстую сигару – трофей, привезенный, по слухам, с Кубы, и долго, с наслаждением ее раскуривал. Он молчал, и это молчание было частью ритуала. Он заставлял ждать, наполняя кабинет ароматом власти и дорогого табака. Анисимов стоял и тоже ждал. Он знал правила.

– Ну, что у тебя там, по этому… директору? – наконец спросил Одинцов, выпустив облако сизого дыма. Он говорил лениво, с той легкой степенью пренебрежения, с которой говорят о досадной, но мелкой помехе. – Пантелеев рапорт принес. Несчастный случай. Верно?

– Проверяем, товарищ майор, – ровно ответил Анисимов.

Одинцов прищурился. Его маленькие, глубоко посаженные глазки внимательно изучали Анисимова. Он не был глуп, этот румяный провинциальный майор. Он был опытным аппаратчиком, который инстинктивно чувствовал любую угрозу стабильности своего маленького мирка.

– Что там проверять, Анисимов? – тон стал чуть жестче. – Человек напился и задохнулся. Заключение из морга у меня на столе. Что ты там еще ищешь? Золото партии?

Это была стандартная насмешка, но Анисимов уловил в ней второе дно. Уловил легкий, едва заметный оттенок нервозности.

– Просто делаю свою работу, – так же спокойно ответил он.

И тут Одинцов сменил тактику. Он отложил сигару в тяжелую пепельницу, наклонился вперед и посмотрел на Анисимова почти по-отечески. Началась новая игра. «Я твой друг, но не создавай мне проблем».

– Послушай, Родион… – он впервые назвал его по имени. – Я же понимаю, ты из Москвы. Там у вас другие масштабы, другие дела. Ты привык копать. Я это ценю. Но ты сейчас здесь. А здесь свои правила. Этот город – он как часовой механизм. Все шестеренки притерты, все работает. А ты сейчас лезешь в этот механизм с ломом. Не надо этого делать.

Он говорил тихо, доверительно, словно делился сокровенным знанием.

– Этот Громов – не просто директор завода. Он был уважаемый человек. Депутат. У него связи… были. И наверху не хотят никакого шума. Ты меня понимаешь? – он сделал акцент на слове «наверху».

Анисимов понимал. Он даже знал, как выглядит это «наверху». Оно имеет форму черного телефона на столе майора.

– Мне уже звонили, – подтвердил его догадку Одинцов, снова понизив голос до шепота. – Интересовались. Вежливо. Просили, чтобы все было тихо и по закону. А по закону у нас что? Самоубийство. Несчастный случай. Называй как хочешь. Но дело ясное, как божий день.

Он откинулся на спинку кресла, давая понять, что основной посыл донесен. Прямого приказа не было. Он не сказал: «Закрой дело». Он сказал: «Я твой друг, и я тебе советую». Но за этим советом стояла неприкрытая угроза. Откажешься от дружбы – пеняй на себя.

– Ты мужик толковый, Анисимов. Не дурак. Я не хочу, чтобы у тебя были проблемы. И себе не хочу. У нас впереди квартальный отчет, висяки надо закрывать, а не новые придумывать. Так что давай так: ты сегодня же готовишь постановление об отказе в возбуждении, и забыли. Идет?

Он смотрел на Анисимова в упор, ожидая ответа. И в его взгляде Анисимов прочитал все. И собственный страх майора перед невидимыми хозяевами города. И его раздражение от того, что этот ссыльный москвич нарушает привычный порядок вещей. И даже какое-то странное, извращенное сочувствие.

Анисимов молчал секунду. Он думал о глазах профессора Шульгина. О бегающих зрачках Цалько. О пустом, выжженном взгляде женщины в черном. Эти люди не были частью «ясного, как божий день, дела». Они были знаками чего-то иного, скрытого в густой, мутной воде.

– Я подумаю, товарищ майор, – наконец сказал он.

Это был самый дерзкий ответ, который он мог себе позволить. И самый опасный. Он не отказал. Но и не согласился. Он оставил дверь приоткрытой, демонстрируя, что намерен продолжать свою игру.

Лицо Одинцова застыло. Отеческая маска сползла, и под ней проступило холодное, злое раздражение.

– Думай, – процедил он сквозь зубы. – Только недолго. Иди.

Анисимов повернулся и вышел. Он закрыл за собой дверь и почувствовал, как напряжение отпускает его. Разговор закончился. И он понял: Одинцов – не игрок. Он всего лишь фигура на доске, которую двигает чужая, невидимая рука. И эта рука только что сделала свой ход. Она пыталась убрать его, Анисимова, с поля. Мягко, но настойчиво.

И его ответ означал, что игра переходит на новый уровень. Теперь против него будет не только безликая система, но и ее вполне конкретные, напуганные слуги.