Комбинация номер Ноль

– Ну что, Родион Сергеевич, все ясно, – сказал Пантелеев, заглядывая Анисимову через плечо. Он уже почти закончил свою игру в «Прилежного исполнителя». – Типичный случай. Алкогольная интоксикация, асфиксия продуктами сгорания. Будем экспертов вызывать или для протокола и так сойдет? Начальство же сказало…

Анисимов не ответил. Он не вошел внутрь. Он остался на пороге, изучая сцену. Он не был Шерлоком Холмсом, ищущим следы пепла экзотических сигар. Он был просто человеком, который слишком долго смотрел на ложь, чтобы не научиться чувствовать ее запах. И здесь пахло не только выхлопами и водкой. Пахло спектаклем.

Он перевел взгляд на пол гаража. Бетонный, чистый, даже подметенный. Никакого хлама, никаких масляных пятен. Идеальный порядок. Странный порядок для места, где человек решил напиться до смерти. Он посмотрел на руки покойного. Они лежали на коленях, спокойно и симметрично. Слишком спокойно.

– Пантелеев, посвети-ка сюда, – тихо сказал Анисимов.

Он присел на корточки у порога, не переступая черту. Пантелеев, удивленный, щелкнул фонариком. Луч вырвал из полумрака деталь, на которую никто не обратил внимания. На бетонном полу, у самого порога, лежал ключ. Не от машины. Маленький, плоский ключ от почтового ящика или ячейки камеры хранения. Он лежал чуть в стороне, будто его выронили, уходя.

Анисимов поднял взгляд на Пантелеева.

– Человек напивается в своей машине, – проговорил он медленно, почти про себя. – Решает умереть. Засыпает. Кто тогда закрывает за ним дверь гаража? Не на замок, а просто плотно прикрывает, чтобы тепло и газ не уходили слишком быстро?

Пантелеев моргнул. Простая логика нарушила стройную картину в его голове.

– Ну… может, он сам вышел, прикрыл, а потом вернулся…

– И аккуратно положил пустую бутылку себе на колени? – Анисимов перевел взгляд обратно на тело. – Смотри.

Он не двигался с места, лишь указывал подбородком. Он стал невидимым наблюдателем, который не трогает экспонаты, а лишь считывает их язык. Голова Громова была откинута на подголовник. Но его тяжелое тело слегка сползло в кресле влево, к двери. А голова осталась в центре. Она была в неестественном положении, словно ее так поправили, когда тело уже начало коченеть.

– Пиши рапорт, сержант, – тихо сказал Анисимов, поднимаясь. – Пиши все, как есть. Причина смерти не установлена до вскрытия. Место происшествия осмотрено. Обнаружены…

Он замолчал, посмотрев на Пантелеева, в глазах которого плескалось полное непонимание. Он видел, что его напарник готов сыграть в «Ничего не видел, ничего не слышал», лишь бы не навлечь гнев начальства. И Анисимов принял решение. Он сделает первый ход в своей собственной игре. Игре под названием «Я просто делаю свою работу».

– Вызывай экспертов, – закончил он твердо. – Полную группу. Будем все описывать. Каждый окурок и каждую пылинку.

Он отошел от ворот гаража и достал папиросу. За его спиной черная «Волга» с мертвым директором внутри казалась саркофагом. Но Анисимов знал – это не гробница. Это был знак. Аккуратно расставленный кем-то невидимым на этой большой, серой шахматной доске. И этот кто-то только что сказал ему: «Твой ход, капитан».

Глава 5: Царапина на стекле

Эксперты приехали через полчаса, когда воздух в гараже уже успел немного выветриться, но сладковатый запах смерти все еще цеплялся за горло. Они двигались с медлительностью и эффективностью муравьев, занятых своим рутинным делом: фотограф со старой камерой, похожей на диковинное насекомое, обходил машину по кругу, его вспышка выхватывала из полумрака застывшие мгновения; криминалист в перчатках склонился над телом; сам же Пантелеев с важным видом диктовал участковому протокол осмотра, тщательно подбирая слова из милицейского новояза.

Анисимов не вмешивался. Он отошел в самый дальний угол гаража и стал просто смотреть. Он сознательно вышел из игры «Я здесь главный», предоставив остальным разыгрывать свои привычные роли. Он превратился в зрителя в первом ряду, в невидимого гостя на этом странном спектакле. Его задачей было не дирижировать, а замечать то, на что не был направлен свет рампы.

Первое, что он заметил, – это дверь. Не автомобильная, а ворота гаража. Снаружи они были просто прикрыты, но сейчас, изнутри, он увидел массивный железный засов. Он висел в своем пазу, нетронутый. Никто не запирался изнутри. Это была не крепость для самоубийцы, а просто комната с плотно прикрытой дверью. Как будто кто-то вышел и аккуратно притворил ее за собой, чтобы не хлопать. Чтобы не привлекать внимания.

Он перевел взгляд на стены. Бетон, покрытый слоем известки. На одной стене висел календарь за текущий год с фотографией какого-то сибирского пейзажа, на другой – аккуратно развешанные инструменты. Гаечные ключи, отвертки, молотки – все висело на своих местах, отсортированное по размеру, словно в витрине магазина. Слишком чисто. Слишком правильно. Это был не гараж живого человека, полного планов и хаоса. Это была декорация.

Пантелеев, закончив с участковым, подошел к Анисимову.

– Родион Сергеевич, эксперт говорит, все сходится. Асфиксия. Содержание алкоголя в крови, скорее всего, запредельное. Предварительно – суицид на почве депрессии. Классика.

«Классика», – мысленно повторил Анисимов. Именно это слово его и настораживало. Классика хороша в книгах. В жизни классические случаи всегда немного небрежны, полны лишних деталей и случайных мазков. А здесь все было выверено, как в учебнике. И эта выверенность кричала о подделке громче любого прямого доказательства.

– Я еще немного осмотрюсь, – сказал он, не поворачивая головы. – Вы пока побудьте здесь.

Он медленно двинулся вдоль стены, не прикасаясь ни к чему, его взгляд скользил по поверхности предметов. Он не искал улики в привычном смысле. Он искал аномалию, трещину в безупречной картине мира. Что-то, что не принадлежало этой сцене. Что-то, привнесенное извне.

Он обошел машину спереди. «Волга» была покрыта тонким, едва заметным слоем пыли – не уличной грязи, а той самой гаражной пыли, которая оседает медленно, неделями. Он провел пальцем по крылу. Пыль была ровной. И тут его взгляд зацепился за лобовое стекло.

Там, с внешней стороны, прямо по центру, был след.

Это была не царапина и не отпечаток. Это был чистый участок пыли, размером с ладонь, но без четких контуров пальцев. Продолговатый, со смазанными краями. Он выглядел так, словно к стеклу прислонили что-то длинное и гладкое, обернутое в мягкую ткань. Прислонили на мгновение и тут же убрали, но этого хватило, чтобы стереть тончайший слой пыли.

Анисимов замер. Этот след был безмолвным знаком, который могли оставил скорее неизвестный. Покойник, запертый внутри, – не мог. Кто-то еще. Кто-то невидимый.

Он достал из кармана свой маленький, потертый блокнот. Тот самый, куда он записывал джазовые мелодии из эфира, обрывки мыслей, странные сны. Он открыл чистую страницу и зарисовал форму следа. Простая овальная клякса. Рядом написал несколько слов: «Засов. Инструменты. Чистота. След на стекле». Он не делился этими мыслями с Пантелеевым. Не потому что не доверял ему. А потому что это было пока не знание, а лишь ощущение. Это был его личный, тайный язык символов, его ключ к этой запертой комнате. И он понимал, что делиться им – значит обесценить его, превратить в очередной факт для протокола, где он утонет среди прочих.

– Ну что там, капитан? Нашли сокровища Агры? – раздался за спиной насмешливый голос фотографа, который уже собирал свою аппаратуру.

Анисимов медленно закрыл блокнот и убрал его во внутренний карман.

– Просто любуюсь, – ответил он спокойно. – Хорошая машина.

Он еще раз обвел взглядом гараж №17. Теперь он видел его иначе. Это было не место смерти. Это была сцена, тщательно подготовленная невидимым режиссером. Режиссером, который был так уверен в своем мастерстве, что позволил себе оставить на стекле еле заметный автограф. Маленькую царапину на идеальной поверхности реальности.

Именно в этот момент Анисимов понял две вещи. Первая: это убийство. И вторая, гораздо более важная: убийца не просто хотел скрыть преступление. Он играл. Он оставлял знаки, которые мог понять только определенный зритель.

И этот зритель сейчас стоял в углу гаража. И он принял правила игры.

Глава 6: Вдова

Квартира директора Громова находилась в «цековском» доме – кирпичном монстре с высокими потолками, который возвышался над серыми панельными собратьями, как генерал над строем солдат. Здесь даже воздух был другим: тихим, густым, отфильтрованным от уличного шума и запаха угольной гари. Дверь им открыла женщина в черном платье. Антонина Громова.

Она провела их в гостиную, и Анисимов почувствовал себя так, будто попал в музей советского благополучия. Паркет, натертый до блеска, в котором мутно отражалось серое небо за окном. Румынская «стенка» во всю стену, ее лакированные дверцы хранили молчание о хрустале, сервизах и книгах, которые никто никогда не читал. Персидский ковер на полу, узоры которого казались сложной, зашифрованной картой чьей-то успешной жизни. Все здесь кричало о статусе, о достатке, о том, что жизнь удалась. Но в этой выставочной тишине ощущалась пустота, как в хорошо обставленном мавзолее.

Антонина Громова села в глубокое кресло, сложив на коленях белые, ухоженные руки. Она была красивой женщиной лет сорока пяти, с высокой прической и лицом, которое умело носило маску скорби. Платок, который она периодически подносила к сухим глазам, был скорее реквизитом, чем необходимостью.

Она начала свой спектакль. Игру под названием «Убитая горем вдова».

– Я не знаю, как это могло случиться, товарищ капитан, – ее голос был низким и хорошо поставленным, голос женщины, привыкшей выступать на партсобраниях. – Миша… он так любил жизнь. Он всё для этого города, для завода…

Пантелеев сидел на краешке стула, усердно записывая в блокнот. Он был зрителем в партере, полностью поглощенным представлением. Но Анисимов был в другом театре. Он сидел напротив, в таком же кресле, и наблюдал. Он не слушал слова. Он слушал тишину между ними. Он смотрел не на лицо, а на руки женщины. Пальцы ее левой руки теребили правое запястье, словно пытаясь удержать что-то внутри, не дать вырваться наружу.

– Скажите, Антонина Петровна, – мягко прервал ее Анисимов. – Ваш муж в последнее время… он не был чем-то обеспокоен? Может, у него были проблемы на работе? Враги?

Женщина вздрогнула. Маска на мгновение треснула, и в ее глазах, всего на долю секунды, Анисимов увидел то, что искал. Не горе. Не печаль. Он увидел холодный, первобытный страх. Такой же страх он видел в глазах людей в своем последнем московском деле, когда подходил слишком близко к невидимой стене.

Она тут же взяла себя в руки.

– Враги? Что вы… Мишу все уважали. Он был требовательным, да, но справедливым. – Она сделала паузу, ее взгляд скользнул по хрусталю в серванте. – Просто… в последнее время он был сам не свой. Нервный какой-то. Мог вспылить по пустяку. И пить стал.

Она сказала это слишком быстро. Слишком настойчиво. Будто заученную реплику, которую репетировала всю ночь. Это была вторая игра, более сложная – «Всему виной его слабость». Она не просто защищала память мужа. Она строила стену. Она подсовывала ему простую, удобную версию, в которую так легко поверить. Директор крупного завода. Ответственность. Стресс. Сорвался. Выпил лишнего. Заснул в гараже. Конец. Просто, логично, безопасно.

Анисимов кивнул, делая вид, что принимает ее версию.

– Пил, говорите? Часто?

– Последние месяца два… – она снова поднесла платок к глазам. – Раньше такого не было. Я просила его остановиться, говорила: «Миша, ты себя доведешь». А он только отмахивался. Говорил, что я ничего не понимаю. Что на нем такая ответственность…

Ответственность. Это слово повисло в воздухе, тяжелое и двусмысленное. Анисимов подумал о ключе, найденном в гараже. О странном следе на стекле. О слишком идеальном порядке. Это были знаки. Знаки чего-то, что выходило далеко за рамки «производственного стресса». И эта женщина, сидящая напротив в своем черном платье, знала об этом. Возможно, она не знала всех деталей, но она чувствовала присутствие того, другого, о чем нельзя говорить. Невидимого партнера в этой трагедии.

– Мы не будем вас больше беспокоить, Антонина Петровна, – Анисимов встал. – Примите наши соболезнования.

Когда они уже были в прихожей, он обернулся.

– Один последний вопрос. Ваш муж хранил что-нибудь важное в гараже? Документы, может быть? Ценные вещи?

Ее рука, лежавшая на ручке двери, сжалась так, что побелели костяшки.

– Нет, – ее голос прозвучал слишком резко, слишком твердо. – Ничего. Гараж – это был его… отдых. Только машина.

Они вышли на лестничную площадку. Тяжелая, обитая дерматином дверь закрылась за ними, отрезая их от мира ковров и хрусталя. За дверью остались страх и молчание.

– Ну вот, – с облегчением сказал Пантелеев, спускаясь по лестнице. – Все сходится. Мужик просто сломался. Типично.

Анисимов молчал. Он думал о глазах вдовы. Она играла свою роль почти безупречно, как хорошая актриса. Но он видел, что за кулисами этой сцены стоит суфлер. И этот невидимый суфлер внушал ей смертельный ужас. Он нашептывал ей реплики, которые должны были увести следствие по ложному пути.

«Ничего. Только машина», – прозвучали в его голове ее слова.

Ложь. Он знал это так же определенно, как то, что за ночью придет утро. Потому что в этом городе, в этой стране, у таких людей, как Громов, никогда не бывает «просто машины» и «просто гаража». У них всегда есть что-то еще. Что-то, спрятанное так глубоко, что становится невидимым.

И за это «что-то» теперь, похоже, начали убивать.

Глава 7: Ничего личного

Завод «Резинотехника» был отдельным, гудящим и пахнущим жженой резиной миром на окраине города. Огромные корпуса, соединенные переходами и трубами, походили на сочленения гигантского доисторического ящера, лежащего на сибирской земле. У проходной висел плакат: «Выполним и перевыполним решения XXV съезда КПСС!». Буквы выцвели и немного облупились, и лозунг казался не призывом, а эпитафией.

Анисимов показал удостоверение вахтеру – усталому человеку с лицом цвета заводской стены. Тот долго его изучал, потом нехотя кивнул, и Анисимов прошел на территорию. Здесь гул, слышный издалека, стал почти осязаемым. Он вибрировал в воздухе, в земле под ногами, проникал в кости. Это был пульс завода – монотонный, безжалостный, не знающий ни дня, ни ночи.

Кабинет покойного директора Громова находился на третьем этаже административного корпуса. Дверь, обитая коричневым дерматином, с медной табличкой «Директор Громов М.С.», была опечатана. Анисимов не стал ее трогать. Он пошел в приемную.

Секретарша, женщина бальзаковского возраста по имени Раиса Павловна, с высокой, похожей на улей прической, встретила его с видом человека, для которого смерть начальника – лишь очередная досадная помеха в работе. Она играла в игру «Незаменимый сотрудник».

– Вы по поводу Михаила Степановича? – спросила она, не отрываясь от каких-то бумаг. – Все, что я знала, я уже сказала вашему молодому человеку. – Она говорила о Пантелееве, который побывал здесь с утра.

– Я хотел бы поговорить с заместителями, – сказал Анисимов.

Он сел на стул для посетителей. Приемная была продолжением квартиры Громова: тот же основательный стиль, те же портреты членов Политбюро на стене, тот же запах власти, смешанный здесь с едва уловимым ароматом резины. Это была еще одна декорация.

Заместителей было двое. Один по производству, другой по кадрам. Их вызывали по одному, и каждый из них, войдя в приемную, разыгрывал свою короткую, отрепетированную сценку.

Первым был зам по производству, хмурый, жилистый мужчина с руками рабочего. Его игра называлась «Дело прежде всего». Он говорил о производственных планах, о нехватке сырья, о том, что смерть Громова – большая потеря для завода, но конвейер останавливать нельзя. «Михаил Степанович был человек старой закалки. Глыба. Строгий, да, но справедливый. Болел за производство душой».

Вторым пришел кадровик – полный, с мягкими руками и бегающими глазками. Его игра была «Я человек маленький». Он со скорбным видом рассказывал, каким чутким руководителем был Громов, как он лично вникал в нужды каждого рабочего, как заботился о ветеранах. «Хороший был человек. Настоящий коммунист. Строгий, конечно, но справедливый».

«Строгий, но справедливый».

Эта фраза звучала как заклинание. Как пароль. Они повторяли ее один за другим, словно читали по одной и той же невидимой шпаргалке. Анисимов сидел и слушал, и с каждым новым повтором он все отчетливее ощущал ее – стену. Не бетонную, не кирпичную. Стену коллективного молчания. Это был заговор, но не активный, а пассивный. Заговор страха и лояльности. Они все вместе, как муравьи, строили вокруг памяти директора защитный кокон из правильных, безопасных слов. Они боялись не милиции. Они боялись того, другого. Невидимого. Того, что сломало их «глыбу» и «настоящего коммуниста».

– Спасибо, можете идти, – говорил Анисимов каждому.

Он задавал дежурные вопросы и получал дежурные ответы. Этот пир теней, этот симпозиум страха был ему до тошноты знаком. Все эти люди произносили свои речи, но говорили они не о любви к покойному. Они говорили о собственном выживании.

Когда ушел последний зам, Анисимов остался в приемной один на один с Раисой Павловной. Она все так же перебирала бумаги, делая вид, что его здесь нет.

– А вы давно работали с Михаилом Степановичем? – спросил он тихо, изменив тактику.

Она подняла на него глаза. В них на секунду мелькнуло что-то человеческое. Усталость.

– Двенадцать лет. С самого его назначения.

– Он сильно изменился в последнее время?

Раиса Павловна поджала губы. Она боролась с собой. Игра в «Незаменимого сотрудника» боролась с желанием сказать хоть слово правды. Победила игра.

– Все мы меняемся. Работа нервная.

Анисимов встал, собираясь уходить. Он уже почти дошел до двери, когда обернулся, словно вспомнил что-то незначительное.

– Говорят, он недавно уволил своего водителя. За что, не знаете?

Это был выстрел в темноту. Удар наугад. И он попал.

Лицо секретарши застыло. Бумаги в ее руках перестали шуршать. Она смотрела на Анисимова долгим, оценивающим взглядом. Она решала, стоит ли этот странный, тихий капитан того, чтобы приоткрыть щель в стене.

– Прохорова? – наконец сказала она, и в ее голосе прозвучали новые, металлические нотки. – Да. Уволил. Две недели назад.

– За пьянку?

Она усмехнулась. Впервые за весь разговор. Усмешка была злой и горькой.

– Вася Прохоров за рулем в рот не брал. Он Михаила Степановича еще лейтенантом возил. С сорок девятого года, кажется. Почти тридцать лет вместе. – Она снова поджала губы. – Михаил Степанович сказал, что тот стал болтлив. Ничего личного, сказал. Просто возраст.

«Ничего личного». Эта фраза была ключом. Еще одним знаком. Когда большие люди говорят «ничего личного», это почти всегда означает, что дело предельно личное. И предельно грязное.

– Спасибо, Раиса Павловна, – сказал Анисимов и на этот раз действительно вышел.

Он спускался по гулкой лестнице административного корпуса, и вибрация завода больше не казалась ему просто шумом. Он слышал в ней гул огромной, сложной машины. Машины, которая только что потеряла одного из своих винтиков. Или, наоборот, избавилась от него. Машины, которая работала по своим собственным, невидимым законам.

И где-то в этом механизме был еще один человек. Вася Прохоров. Старый водитель, который был рядом с директором почти тридцать лет. Который слишком много видел и слишком много говорил.

И который мог стать тем самым четвертым знаком, той самой деталью, которая поможет понять, как эта машина устроена. И кто ею управляет.

Глава 8: Человек с канистрой

Василий Прохоров жил на Черемушках – в лабиринте одинаковых пятиэтажек, где заблудиться было так же легко, как в густом лесу. Дворы пахли кошками и прелой листвой. Облезлые лавочки, ржавые качели, похожие на скелеты диковинных птиц. Это была изнанка города, его спальный район, место, куда люди возвращались, чтобы забыть о заводе, об очередях, о самих себе.

Анисимов нашел нужный подъезд. Дверь, выкрашенная в ядовито-зеленый цвет, была исцарапана нецензурными словами и признаниями в любви – два главных чувства, на которых держался этот мир. Он поднялся на четвертый этаж. Воздух в подъезде был спертый, пахло борщом и старой, несчастной жизнью.

Дверь ему открыл сам Прохоров. Это был кряжистый мужик лет шестидесяти с лицом, похожим на печеное яблоко, и глазами, выцветшими от долгой дороги. На нем была старая майка-«алкоголичка» и тренировочные штаны с вытянутыми коленками. Он не был пьян, но от него исходил слабый, застарелый запах перегара, словно алкоголь стал частью его химического состава.

Увидев Анисимова в форме, он не испугался. Его лицо застыло в выражении тупой, вселенской обиды. Это была маска человека, который ждал от жизни только плохого и, когда плохое наконец приходило, встречал его с мрачным удовлетворением. Игра «Я же говорил».

– Прохоров, Василий Ефимович? – спросил Анисимов.

– А то кто ж, – буркнул тот. – Что, он и сюда вас прислал? Мало ему, что вышвырнул, как собаку?

Он впустил Анисимова в квартиру. Тесная прихожая, заставленная какими-то ящиками. Из комнаты доносился звук работающего телевизора, где жизнерадостный диктор рассказывал о рекордах сталеваров.

– Громов умер, – сказал Анисимов без предисловий.

Прохоров замер на полпути на кухню. Он медленно обернулся. Его лицо не выразило ни удивления, ни скорби. Только тяжелое, мрачное любопытство.

– Умер? – переспросил он. – Сам?

– Официально – несчастный случай. В гараже.

Прохоров хмыкнул. Этот хмык содержал в себе больше информации, чем все протоколы и отчеты. Он прошел на кухню, и Анисимов последовал за ним. Кухня была маленькой, как спичечный коробок. На столе – клеенка в цветочках, полбуханки черного хлеба, луковица. Прохоров сел на табуретку, достал из пачки «Беломор» и закурил, выдохнув дым в форточку.

– Несчастный случай… – повторил он, глядя на дым. – Он его ждал. Этот несчастный случай.

Анисимов присел на вторую табуретку. Он не задавал вопросов, давая старику выговориться. Он понимал, что тридцать лет обиды и молчания должны найти выход.

– Он же сдурел под конец, начальник-то твой, – Прохоров стряхнул пепел в консервную банку. – Последние месяца три – не он, а черт-те что. Раньше какой был? Глыба! Сядет в машину – сиденье трещит. А тут… съежился весь. Как будто из него воздух выпустили.

Он замолчал, вспоминая.

– Постоянно озирался. Едем по городу, а он в зеркало заднего вида смотрит чаще меня. «Вася, – говорит, – за нами никого нет?» А за нами кто может быть, кроме троллейбуса? Параноик, чисто параноик.

Анисимов слушал, и из этих обрывков, из этих деталей складывалась картина. Картина панического, иррационального страха. Страха невидимого преследователя.

– И звонки эти… – продолжал Прохоров. – Раз в неделю, а то и чаще, тормозит у таксофона. Обязательно у таксофона, где народу поменьше. «Подожди тут», – говорит, а сам идет в будку. Поговорит минуту-две и выходит. Лицо серое, как портянка. Я раз попробовал спросить, мол, что такое, Михаил Степаныч, подсобить чем? Он как зыркнет на меня! «Не твоего ума дело, Прохоров! Твое дело – баранку крутить!» Вот так. А я ж его… пацаном еще знал. Когда он сам еще под стол пешком ходил…

Старик говорил и говорил, и его монолог был не исповедью. Это был плач. Реквием по прошлому, по человеку, которого он знал и который исчез задолго до своей физической смерти, превратившись в дерганую, напуганную оболочку.

– Он кого-то боялся? – тихо спросил Анисимов.

– А хрен его знает. Он никого не называл. Все намеками какими-то. «Старые долги», «пора платить по счетам». Какая-то херня. Будто не директор завода, а картежник из кино.

Он затушил папиросу о край банки.

– А уволил меня за что, знаешь? – он посмотрел Анисимову прямо в глаза. – Я ему канистру с бензином в багажник поставил. На всякий случай, как всегда. А он увидел и взбесился. «Убери! – орет. – Ты что, хочешь, чтобы меня спалили, как крысу?!» Вот тут-то я и понял, что он совсем ку-ку. Сбрендил. Ну и сказал ему пару ласковых. На следующий день приказ об увольнении. За болтливость. Тридцать лет отвозил, и на тебе – болтливый стал.

Канистра с бензином. «Чтобы меня не спалили». Эти слова повисли в душном воздухе кухни. Это была не просто паранойя. Это был конкретный, животный страх. Громов боялся не просто смерти. Он боялся огня. Он боялся умереть в своей машине.

И именно так он и умер. Только не от огня, а от тихого, невидимого газа. Словно убийца знал о его главном страхе и сыграл с ним злую шутку. Разыграл страшную пародию на его кошмары.