Комбинация номер Ноль

Алексей Хромов

Комбинация номер Ноль

«Весь мир – театр. / В нем женщины, мужчины – все актеры. / У них свои есть выходы, уходы, / И каждый не одну играет роль».

– Уильям Шекспир

Предисловие

Есть истории, похожие на прямую, как стрела, дорогу сквозь степь. Видно и начало, и конец. А есть другие. Истории-колодцы. Заглядываешь в темный зев и не знаешь, что там, на дне, – вода, затхлый воздух или чьи-то забытые кости. Бросаешь камень, и ждешь. Ждешь звука. Иногда – вечность.

Эта история – из вторых.

Начиналась она не со звука, а с тишины. С тишины затерянного в сибирской тайге города, застывшего в семидесятых, как муха в янтаре. В этом городе ничего не происходило. Жизнь текла по кругу, как вода в закрытой системе отопления, – по трубам идеологии, быта и очередей. И казалось, так будет всегда.

Но если долго смотреть на гладкую поверхность стоячей воды, можно заметить, как со дна медленно поднимаются пузырьки. Это всплывает прошлое. То, что было похоронено, утоплено, забыто. Оно всегда возвращается. Не для того, чтобы напомнить. А для того, чтобы убить.

Это не детектив в его привычном понимании. Здесь нет гениальных сыщиков и дьявольски умных преступников, играющих в изящные шахматы. Это рассказ о людях. О маленьких, серых людях, которые однажды, тридцать лет назад, нашли чужое, страшное сокровище и решили, что смогут им владеть. Они ошиблись. Сокровище начало владеть ими. Оно проросло в них, как раковая опухоль, отравляя их сны, их любовь, их жизни.

Это история о том, как прошлое становится вирусом.

И о человеке, у которого не было иммунитета. О капитане милиции, которого выбросили из его мира в этот маленький, замерзший ад, чтобы он стал невольным хирургом. Человеком, которому пришлось вскрыть этот гнойник, не имея ни скальпеля, ни анестезии.

Он не искал правду. В мире, о котором пойдет речь, правда – самый бесполезный и опасный товар. Он искал что-то другое. Тишину. Покой. Смысл. То, что ищет каждый, кто заглядывает в свой собственный колодец.

Так что не ждите ответов. Эта книга – не об ответах. Она о вопросах, которые эхом отражаются от каменных стен и возвращаются к тебе из темноты. Она о тех играх, в которые мы играем, думая, что мы игроки, не замечая невидимой руки, которая просто передвигает нас по доске.

Пролог

Окрестности Красноярска. Осень 1948 года.

Дождь не прекращался третий день. Он не был яростным московским ливнем или теплой питерской моросью. Это был сибирский дождь, упрямый и безразличный, как само время. Он падал тяжелыми, маслянистыми каплями, превращая землю в вязкую, чавкающую рану. Воздух пах мокрым деревом, железной ржавчиной и вечным тленом.

Их было четверо, но они не были единым целым. Четыре тени, вырванные из ноябрьской тьмы тусклым светом единственной лампочки, свисавшей с гнилой балки. Тьма и дождь делали их почти невидимыми, и эта невидимость была для них сейчас главной ценностью, главной броней. Свет выхватывал из мрака лишь детали, осколки образов: мокрый до черноты эполет шинели, блеск молодых, голодных глаз, измазанный глиной рукав гражданского пальто, пар, вырывающийся изо рта напряженными облачками.

В центре этого шаткого круга света на полу стоял он. Предмет. Тяжелый, обитый потемневшим железом армейский ящик. Он не принадлежал этому месту, этому заброшенному складу, чей скелет чернел на фоне низкого, беременного дождем неба. Ящик казался инородным телом, осколком иной реальности, который они четверо пытались втолкнуть в горло этой, своей.

Двое поддели его ломами. Доски под ногами заскрипели, застонали, как будто сама земля не хотела принимать чужой секрет. Они подняли ящик. Мышцы на их спинах напряглись под мокрой тканью. На мгновение все замерли, как на плохой фотографии, – группа людей, совершающих не то таинство, не то святотатство. Затем они опустили его в темное, пахнущее подвальной сыростью чрево подпола. Ящик вошел глухо, по-мертвецки, без эха.

Один из них, тот, что в шинели, выпрямился. Он смотрел в темный провал, будто видел не просто спрятанный ящик, а целую цепь будущих событий, отражающихся в его зрачках.

– Это наш билет, – голос у него был тихий, но он резал спертый воздух склада, как скальпель. – В будущее.

Другой, тот, что в пальто, нервно хохотнул. Смех вышел коротким и мокрым, как кашель. Он вытер рукавом лицо.

– Или на тот свет.

Наступила тишина. Тишина, в которой слышно было только однообразное бормотание дождя по дырявой крыше и биение четырех сердец, играющих одну и ту же партитуру страха и алчности. Они смотрели друг на друга. Сейчас между ними не было дружбы. Было только знание – общее, липкое, как грязь на их сапогах. Знание, которое делало их одновременно и братьями, и смертельными врагами. Это была первая, еще невысказанная игра, в которую они сыграли. Игра под названием «Мы и Они» – мы, те, кто знает, и они, весь остальной мир, который не знает ничего.

Третий, самый молчаливый, тот, чьего лица почти не было видно под низко надвинутой кепкой, кивнул в темноту подпола. Он задал главный вопрос, формулу их нового бытия.

– Клянемся?

Последний, четвертый, до этого лишь тенью стоявший у стены, шагнул в свет. Он достал папиросу, чиркнул спичкой. Огонек на секунду озарил его острое, волевое лицо. Он глубоко затянулся и выдохнул дым. Дым смешался с паром его дыхания.

– Никто. Никогда.

Это не была клятва на крови, произнесенная в порыве братства. Это был холодный, деловой пакт. Симпозиум теней на руинах мира, где вместо любви к прекрасному они превозносили выживание. Они молча задвинули на место тяжелые доски, ногами утоптали землю, разбросали сверху гнилую солому. Они стирали следы. Но они не знали еще, что следы уже отпечатались не в грязи, а в них самих, в каждой клетке их тел, в каждом будущем дне.

Они уходили по одному, не прощаясь, растворяясь в дожде и тьме. Каждый в свою сторону. Теперь они были связаны чем-то более прочным, чем стальные цепи, и более хрупким, чем паутина. Склад остался позади, черный гнилой зуб в деснах земли, хранящий внутри нерв их общего будущего.

Дождь все шел. Он смывал их следы с раскисшей дороги, но внутри каждого из них уже прорастал холодный кристалл секрета. Начался отсчет. Тридцать лет тишины, тридцать лет ожидания. Тридцать лет, прежде чем похороненный в земле мертвец решит заговорить.

Глава 1: Комната и радио

Комната была колодцем. Десять квадратных метров безнадеги, стены цвета недельного тумана, выкрашенные так давно, что сама краска, казалось, забыла свой первоначальный оттенок. Из мебели – железная кровать с провисающей сеткой, на которой спало, наверное, еще прошлое поколение молчаливых и усталых мужчин; шаткий стол, покрытый газетными вырезками, которые никто никогда не читал; и стул. Просто стул, стоявший посреди комнаты так одиноко, словно его только что покинул невидимый собеседник.

Капитан Родион Сергеевич Анисимов сидел на этом стуле. Он не читал и не спал. Он слушал.

Слушать в коммуналке на улице Красной Армии было все равно что приложить ухо к груди умирающего великана. За левой стеной методично, с какой-то ужасающей правильностью, кашлял сосед, старик Солодов. Это был сухой, надсадный кашель курильщика на последней стадии, и Анисимову казалось, что он слышит, как в легких старика осыпается сухая штукатурка. За правой стеной семья Клименко начинала свой вечерний ритуальный скандал. Их голоса то взлетали до пьяного визга, то падали в утробное бормотание, похожее на плохую радиопостановку о семейной жизни, где все актеры забыли свои реплики и импровизировали отчаяние. Звуки просачивались сквозь тонкие перегородки, смешивались с запахом щей и дешевого табака, и эта акустическая полифония быта была единственным настоящим хозяином квартиры. Все они, жильцы, были лишь временными носителями этого шума.

Анисимов ждал, когда стихнет бой. Не на кухне – там он не стихал никогда. Он ждал, когда ослабнет хватка глушилок, этих невидимых сторожевых псов, охранявших советский эфир от чужих голосов. Он был охотником, а его добычей были волны, пробивавшиеся сквозь тысячи километров чужого пространства.

На столе перед ним стоял приемник. Старый ВЭФ-202, цвета слоновой кости, пожелтевшей от времени и табачного дыма. Его шкала напоминала карту забытой страны с городами, которых больше не существовало: Каунас, Лейпциг, Люксембург. Для Анисимова это был не просто приемник. Это был портал. Лаз в другую реальность, где существовали иные звуки.

Он положил ладони на теплый пластиковый корпус, словно проверяя пульс. Потом его пальцы, толстые, неуклюжие пальцы милицейского капитана, привыкшие к тяжести «Макарова» и протоколов допроса, принялись за свою деликатную, почти хирургическую работу. Он повернул ручку настройки.

Комната наполнилась шипением. Белый шум. Голос самой пустоты. Анисимов медленно повел стрелку по шкале. Шипение сменилось гулом, треском, похожим на ломающиеся кости. Иногда сквозь вой пробивался обрывок мужского голоса, говорившего на чужом, гортанном языке, но глушилка тут же набрасывалась на него, разрывая на бессмысленные слоги. Это была война в эфире, беззвучная и беспощадная. Невидимая война.

Анисимов закрыл глаза. Он знал этот путь наизусть, как слепой знает дорогу к себе в комнату. Вот здесь, между шипением и гулом, сразу за станцией, которая вещала только марши и речи вождей, была узкая, как лезвие, щель. Ему нужно было попасть в нее. Его пальцы двигались на доли миллиметра. Игра «Проскользни мимо» – его личная, тайная игра с целым государством.

И вдруг он услышал его.

Сначала это был лишь намек. Несколько нот фортепиано, чистых и прозрачных, как капли талой воды, упавшие на стекло. Они повисли в прокуренном воздухе комнаты, неправдоподобные и прекрасные. Затем вступил саксофон.

Его голос был хриплым и нежным одновременно, он рассказывал историю без слов. Историю о ночном городе, о дожде на асфальте, об одиночестве, которое не было мукой, а было выбором. Это была музыка не для парадов и не для строя. Это была музыка для человека, который сидит один в комнате-колодце и смотрит в темноту. Музыка, которая ничего не требовала и ничего не обещала, кроме этих нескольких минут абсолютной, неподконтрольной свободы.

Дюк Эллингтон. Анисимов не знал названия пьесы. Для него это была просто «та самая мелодия». Мелодия из Москвы.

На секунду он снова оказался там, в своем старом кабинете на Петровке. Окно, выходящее во внутренний двор. Запах хорошего кофе. На столе – папка с делом, которое сначала казалось блестящим, потом – сложным, а в итоге превратилось в надгробный камень на его карьере. Он видел лицо человека, которого допрашивал, – человека с такой гладкой, вежливой улыбкой, что за ней не было ничего. Пустота в дорогом костюме. Этот человек не был в тюрьме, он не был даже осужден. Он был невидим для системы правосудия, он существовал над ней, как эти радиоволны существовали над глушилками. И попытка сделать его видимым стоила Анисимову всего.

Музыка оборвалась на полуноте. Глушилка снова нашла добычу и вцепилась в нее. Комната снова наполнилась гулом и шипением.

Анисимов не пошевелился. Он сидел с закрытыми глазами, пытаясь удержать в себе послевкусие мелодии, как курильщик пытается удержать в легких последний глоток дыма. Четыре минуты свободы. Это было его сокровище, его знак четырех – рояль, саксофон, контрабас и ударные, – найденный в мутном потоке лжи и ненависти.

Он открыл глаза. Комната была все той же. Кашель за стеной не прекратился. Скандал вышел на новый виток. Ничего не изменилось. Но на эти четыре минуты Анисимов был не здесь. Он был где-то еще. И этого было достаточно, чтобы прожить еще один день в городе, который стал для него одновременно и тюрьмой, и ссылкой.

Он встал, подошел к окну и посмотрел вниз, на тускло освещенный двор. Внизу не было ничего. Только темнота. И где-то в этой темноте двигались свои невидимые фигуры, играли в свои игры. А он, Родион Анисимов, был теперь всего лишь зрителем, сосланным на галерку. Или ему так казалось.

Глава 2: Город за стеклом

Утро в Красноярске имело вкус. Вкус угольной пыли на зубах. Она была везде – невидимая, вездесущая взвесь, осаждавшаяся на подоконниках тонким серым бархатом, скрипевшая на зубах, когда ветер с Енисея налетал особенно зло. Анисимов вышел из подъезда и сделал первый вдох. Воздух был холодным и тяжелым, как мокрая шинель. Он нес в себе не бодрость нового дня, а усталость тысяч топок – заводских, паровозных, домовых – которые всю ночь выдыхали в низкое сибирское небо свой серый сон.

Город еще только просыпался, но уже был измотан. Над горизонтом, там, где угадывались черные громады ТЭЦ и Красмаша, небо имело болезненный, желтушный оттенок. Дымовые трубы, прямые, как ружейные стволы, целились в свинцовые тучи, и дым из них валил не белый и не черный, а какой-то неопределенный, под цвет самого города – серо-бурый. Казалось, это не дым, а сама сущность города, его тяжелые мысли поднимались к небу.

Анисимов поправил воротник и пошел. Он не шел, а скорее дрейфовал в общем потоке таких же, как он, теней. Люди двигались молча, экономя тепло и слова. Их лица были похожи на стертые монеты – индивидуальные черты почти исчезли под слоем утренней серости и хронической усталости. Это был не людской поток, а река, послушно текущая в одном направлении – к заводам, к конторам, к новому дню, неотличимому от вчерашнего.

Он проходил мимо магазинов. Длинные, похожие на скорбные процессии очереди уже выстраивались перед дверями, на которых висели таблички «Учет» или «Закрыто». Люди в этих очередях не разговаривали. Они стояли, переминаясь с ноги на ногу, и в их позах было что-то от древнего языческого ритуала – терпеливое ожидание милости от безликого божества Дефицита. Анисимов чувствовал на себе их взгляды. Не враждебные, нет. Скорее пустые. Его форма – серая милицейская шинель – делала его частью этого ландшафта, таким же элементом системы, как дымящая труба или очередь за хлебом. Но он чувствовал свою чужеродность кожей. Он был трансплантированным органом, который этот огромный, равнодушный организм не отторгал, а просто игнорировал. Он был здесь, но его как бы не было. Человек за стеклом.

Он дошел до остановки. Подъехал троллейбус – старый, дребезжащий, синий, похожий на уставшего кита. Двери с шипением разъехались, выдохнув облако спертого, пахнущего мокрой одеждой и человеческим дыханием тепла. Анисимов протиснулся внутрь.

Именно здесь, в салоне троллейбуса, можно было лучше всего изучать город. Не его архитектуру или улицы, а его душу. Анисимов встал у окна, покрытого ледяными узорами, протер ладонью небольшой круг и стал смотреть. Не наружу, а внутрь, на отражения в стекле, смешанные с проплывающими мимо серыми домами.

Вот женщина в пуховом платке. Она держит на коленях авоську с тремя банками майонеза – целое сокровище, добытое в утреннем бою. Ее глаза закрыты, но она не спит. Она ушла в себя, в то единственное место, где ее никто не толкнет и ничего не потребует. Игра «Убежище» – самая популярная в этом городе.

Вот молодой парень, студент, с книгой на коленях. Он читает, но его взгляд стеклянный. Он просто смотрит на строчки, водя по ним пальцем, чтобы не заснуть. Рядом с ним сидит рабочий в ватнике, от которого пахнет мазутом и металлом. Он смотрит в окно на громады заводов, и в его взгляде нет ни гордости, ни ненависти. Только привычка. Привычка – главный закон этого мира.

Анисимов перевел взгляд на собственное отражение. Мужчина сорока пяти лет, которого Москва перемолола и выплюнула за тысячи километров. Лицо серое, под глазами тени. В отражении его милицейская форма казалась театральным костюмом. Он был здесь актером, которого заставили играть в пьесе, правил которой он до конца не понимал. Все остальные, казалось, знали свои роли. Роль Уставшей Женщины, роль Прилежного Студента, роль Честного Труженика. Все играли в одну большую общую игру под названием «Нормальная советская жизнь». А он свою роль еще не нашел. И от этого чувствовал себя еще более прозрачным, еще более невидимым.

Троллейбус дернулся и заскрежетал, поворачивая. На мгновение солнечный луч, скупой и холодный, как милостыня, пробился сквозь тучи и ударил в окно. Ледяные узоры на стекле вспыхнули, как бриллианты. И в этой вспышке все лица в салоне на долю секунды преобразились. В глазах женщины Анисимов увидел не усталость, а застарелую боль. В позе студента – не апатию, а яростное, подавленное нетерпение. В фигуре рабочего – не привычку, а тяжесть всего мира, лежащую на его плечах.

Вспышка погасла. Снова стало серо. Маски вернулись на свои места.

Но Анисимов успел это увидеть. Под монолитной поверхностью этого города, под слоем угольной пыли и безразличия, что-то жило. Дрожало. Пряталось. Какие-то иные, скрытые знаки и сигналы. Нужно было только уметь их видеть. Уметь смотреть сквозь стекло.

Троллейбус подъехал к его остановке. Двери с шипением открылись, впуская новую порцию холодного воздуха. Анисимов вышел, и серая реальность города снова обняла его своими цепкими, промозглыми руками. Впереди был еще один день. Еще одна партия в игре, правил которой ему никто не объяснял.

Глава 3: Звонок в тишине

Отделение милиции пахло тем, чем и должно было пахнуть место, где встречаются человеческая глупость, человеческое горе и государственная машина: остывшим чаем, дешевыми папиросами «Прима» и бумагой. Бумага была здесь главным действующим лицом. Она лежала стопками на столах, торчала из папок, шуршала в руках дежурных, и казалось, если прислушаться, можно услышать, как она тихонько переваривает человеческие судьбы, превращая их в рапорты, протоколы и справки.

Анисимов сидел за своим столом в углу, вдали от суеты. Ему выделили место, которое никто не хотел, – у самого окна, из которого дуло, и рядом с батареей, которая то раскалялась докрасна, то остывала до состояния трупа. Это было идеальное место для человека, которого хотели одновременно и держать на виду, и держать на расстоянии. Игра в «Почетную ссылку».

Его работа состояла из обрезков чужих дел. Проверить показания по бытовой краже. Составить отчет по пьяной драке в заводском общежитии. Бумажные тени настоящей работы. Начальник отдела, майор Одинцов, бросал ему эти задания с ленивым безразличием, словно кидал кости скучающей собаке. Он не испытывал к Анисимову ненависти, нет. Скорее, легкую брезгливость, как к породистому псу, который почему-то провалил выставку и теперь доживает свой век в провинциальном питомнике.

Рядом, за соседним столом, сидел его напарник – сержант Пантелеев. Молодой, румяный, с глазами, в которых еще не погас огонек комсомольского энтузиазма. Пантелеев был идеальным продуктом системы: исполнительный, правильный до скрипа в зубах, и он смотрел на своего нового начальника со смесью священного трепета и плохо скрываемого страха. Анисимов был для него не просто «московским», он был чем-то вроде призрака из столичных легенд, человеком, который «слишком много копал». И Пантелеев, сам того не осознавая, играл с ним в игру «Не наступи на мину», тщательно взвешивая каждое слово.

– Родион Сергеевич, – сказал он сейчас, подвигая к Анисимову папку. – Вот, из прокуратуры вернули дело по хищению с лесопилки. Просят уточнить характеристики на подозреваемых.

Анисимов кивнул, не глядя на папку. Он смотрел в окно на серые крыши, на которых таял первый, неуверенный снег. Характеристики. Два листа бумаги, на которых нужно было написать, что вор Сидоров – пьяница и дебошир, а вор Петров – пьяница, дебошир и к тому же тунеядец. Торжество правосудия.

Именно в этот момент, в этой густой, как кисель, тишине, нарушаемой лишь кашлем дежурного и скрипом перьев, он раздался. Звонок.

Это был не обычный трезвон одного из телефонов на столах. Это был другой звук. Резкий, требовательный, набатный звон аппарата, стоявшего на столе у Одинцова. Телефон прямой связи, «вертушка», связывавшая отделение с теми, кого не называли по имени, а лишь по должности.

Все в комнате замерли. Даже скрип перьев прекратился. Пантелеев втянул голову в плечи. Все взгляды, как по команде, устремились на дверь кабинета майора. Это был условный рефлекс, выработанный годами. Звонок на этот телефон означал, что реальность сейчас изменится. Что невидимая рука опустилась на их маленький мир и сейчас передвинет фигуры на доске.

Майор Одинцов вышел из кабинета через минуту. Его лицо, обычно румяное и самодовольное, было серьезным. Он обвел комнату тяжелым взглядом.

– Кооператив «Сигнал», – бросил он в тишину. – Несчастный случай, вроде. В одном из гаражей.

Он помолчал, обдумывая что-то. Потом его взгляд наткнулся на Анисимова, скучающего у окна. На лице майора промелькнуло решение, в котором читалось сразу все: и желание избавиться от неудобного подчиненного хоть на пару часов, и легкая издевка. Игра «А ну-ка, покажи себя, столичная штучка».

Он лениво махнул рукой в сторону Анисимова.

– Анисимов, сгоняй, развейся. Возьми Пантелеева. Проверьте, что там. Только без энтузиазма. Напишете рапорт, и хватит.

Слово «развейся» повисло в воздухе, полное яда и снисхождения. Оно означало: вот твой уровень, капитан. Пьяница, задохнувшийся в собственном гараже. Не больше.

Анисимов медленно встал. Он ничего не сказал. Просто кивнул. Он взял со спинки стула свою шинель, накинул на плечи. Пантелеев уже подскочил, готовый к исполнению приказа, его лицо выражало одновременно и радость от смены деятельности, и страх перед неизвестностью.

Но Анисимов на мгновение задержался. Он посмотрел на телефон на столе Одинцова. Молчаливый, черный, похожий на затаившегося паука. Это был не просто звонок. Он почувствовал это так, как старый волк чувствует изменение запаха ветра. Это был знак. Тонкая, едва заметная нить, потянув за которую, можно было либо распутать узел, либо окончательно затянуть петлю на собственной шее.

Он не знал, что именно ждет его в гаражном кооперативе «Сигнал». Но впервые за долгие месяцы своего сибирского небытия он ощутил укол того, что почти забыл. Не интереса, нет. Скорее, холодное предчувствие.

Предчувствие настоящей игры.

Глава 4: Гараж №17

Гаражный кооператив «Сигнал» был государством в государстве, маленьким царством мужиков, сбежавших от жен и тесных квартир. Бесконечные ряды бетонных коробок, выстроенных с маниакальной симметрией, уходили в серую даль. У каждой коробки был свой номер, нарисованный от руки белой краской, и эти цифры казались номерами не гаражей, а безымянных могил. Воздух здесь был густым, пропитанным запахами бензина, машинного масла и чего-то еще – застарелого, кислого запаха мужского одиночества.

У гаража №17 их уже ждал сторож, старик в тулупе, и участковый, молодой лейтенант с испуганными глазами. Сторож жевал губами, участковый курил, роняя пепел на грязный, затоптанный снег. Игра в «Важное происшествие» шла полным ходом, хотя все участники выглядели так, будто им хотелось одного – чтобы все поскорее закончилось.

– Да вот, жена с утра звонила, – пробубнил сторож, не глядя на Анисимова. – Не пришел ночевать. Я пошел глянуть, а тут… – он неопределенно махнул рукой в сторону ворот.

Ворота гаража были приоткрыты, из щели тянуло теплом и тошнотворным, сладковатым запахом выхлопных газов. Этот запах Анисимов знал слишком хорошо. Запах банальной, глупой смерти.

Пантелеев, деловито открыв папку, начал задавать участковому вопросы, записывая ответы своим каллиграфическим почерком. Он уже видел картину целиком, ясную и простую, как плакат о вреде алкоголизма. Уставший человек. Бутылка водки. Работающий двигатель. Заснул. Конец истории. Протокол, рапорт, и можно возвращаться в теплое, пахнущее бумагой отделение.

Анисимов молчал. Он стоял перед приоткрытыми воротами, как перед входом в пещеру, и вдыхал этот запах. Что-то в нем было не так. Какая-то фальшивая нота в этой слишком простой мелодии. Он толкнул тяжелую створку.

Внутри царил полумрак, разгоняемый лишь светом лампочки, свисавшей с потолка. В центре стояла она – черная «Волга» ГАЗ-24, символ статуса, мечта любого советского человека. Она была чистой, отполированной до зеркального блеска, и казалась спящим черным зверем. Двигатель не работал, но воздух все еще был тяжелым. Водительская дверь была приоткрыта.

В кресле, откинув голову на подголовник, сидел мужчина. Михаил Громов, директор красноярского завода «Резинотехника». Анисимов знал его по фотографиям в местной газете «Красноярский рабочий». Крупный, грузный, с мясистым лицом, которое даже сейчас, в смерти, хранило властное, хозяйское выражение. На коленях у него лежала пустая бутылка из-под «Столичной», рядом валялся стакан. Картина была настолько хрестоматийной, что казалась постановкой. Слишком идеальный несчастный случай.