Призрак на сцене, или Логика дополнения

Он отошел от доски и снова медленно обошел кабинет. Его взгляд теперь искал другое. Не следы борьбы, не отпечатки. Он искал следы присутствия другого человека. Того, кто мог быть здесь недавно. Того, кто знал этот кабинет так же хорошо, как и его хозяин.

Его взгляд упал на пюпитр, на котором лежала книга «Призраки сцены». Он подошел и осторожно, кончиками пальцев в перчатках, приоткрыл ее. Внутри, на той странице, где речь шла о «власти отсутствия», лежал не библиотечный разделитель, не случайный клочок бумаги. Там лежала засушенная веточка лаванды.

Аромат был почти неуловим, выветрился со временем, но он был. Хрупкий, тонкий, меланхоличный. Этот запах никак не вязался с брутальным, интеллектуальным, прокуренным миром Виктора Ставрогина. Это был чужеродный элемент. Женский. Или, по крайней мере, не мужской. Это был знак из другого мира, из мира чувств, а не концепций.

Арион закрыл книгу.

Теперь у него было два таких знака. Соскобленное имя. И веточка сухой лаванды. Два маленьких, почти невидимых сбоя в программе. Две детали, которые не вписывались в образ режиссера-тирана, замкнутого на своем искусстве. Они говорили о том, что в этой башне из слоновой кости был кто-то еще. Постоянный, тихий, невидимый посетитель. Тот, кто приносил сюда запах лаванды. Тот, для кого имя Федора Каверина было настолько важным, что он не поленился взять в руки лезвие.

Арион достал свой телефон и сфотографировал царапину на доске и веточку лаванды. Это не были улики в том смысле, как их понимала Ростова. Но для него это были первые буквы, из которых он собирался сложить имя настоящего автора этой пьесы. Он посмотрел в панорамное окно на серый город. Лабиринт становился все сложнее, но где-то в его центре теперь забрезжил тусклый, обманчивый свет.

Глава 12: Жест Мотылька

Вернувшись из театра в свое убежище, Арион чувствовал себя водолазом, который слишком быстро поднялся с большой глубины. Ему нужна была декомпрессия, переключение на другую задачу. Ответ на звонок по домофону был именно таким переключением.

Это была Анна. Та самая женщина, которую направил к нему его старый знакомый, психотерапевт доктор Райхель. «Случай не для моего кабинета, Арион, – сказал он по телефону. – Она строит идеальную, классическую защиту. Ей нужен не терапевт. Ей нужен деконструктор».

Анна вошла в его кабинет и села в кресло для посетителей, напротив него. Она была похожа на хрупкую фарфоровую статуэтку, на которой от времени пошла тонкая сеточка трещин. У нее было красивое, но измученное лицо и руки, которые жили своей, отдельной, панической жизнью.

Она начала говорить сразу, без предисловий. Быстро, сбивчиво, рассказывая историю об исчезнувшем три дня назад муже. О том, как он ушел утром на работу и не вернулся. О бездействии полиции. О ее страхе и одиночестве.

Арион молча слушал, его лицо было непроницаемо, как маска. Он не задавал вопросов о муже, не делал пометок. Он наблюдал. Не за ней. За ее руками. Ее левая рука, совершенно бессознательно, совершала странный, повторяющийся жест. В паузах между фразами она поднималась, ее пальцы на мгновение зависали в воздухе примерно на уровне ее плеча, словно собираясь коснуться чего-то невидимого, а потом, словно спохватившись, рука снова опускалась на колено или на ремешок сумки. Этот жест был похож на танец мотылька, который бьется о невидимое стекло, снова и снова.

– Расскажите мне о вашем муже, – мягко, почти беззвучно попросил Арион, когда она выдохлась.

Она начала рассказывать. О его привычках, о том, как они познакомились. Но чем дольше она говорила, тем более призрачным становился образ ее мужа. Он был соткан не из плоти и крови, а из набора ритуалов и ожидаемых действий.

– Опишите мне комнату, где вы проводите больше всего времени. Вашу гостиную, – неожиданно попросил Арион.

Анна растерялась от смены темы, но начала описывать. Книжный шкаф. Диван. Торшер.

– А еще, – она на мгновение задумалась, – у окна стоит старый комод из темного дерева. Его еще моя бабушка покупала.

Ее левая рука снова совершила свой фантомный танец в воздухе, и на этот раз Арион понял. Она бессознательно указывала на ту высоту и то место, где в ее гостиной находился верхний ящик этого комода. Жест, отработанный годами избегания.

– В этом комоде, Анна, – голос Ариона был таким же тихим, но он пронзил пространство кабинета, – в верхнем ящике. Что вы там храните?

Она вздрогнула так, словно ее ударили. Она отдернула руку, как от огня, и спрятала ее за спину. Ее лицо исказилось. Это было уже не лицо женщины, потерявшей мужа. Это было лицо человека, которого застали на месте тайного, многолетнего преступления против самой себя.

– Ничего… – поспешно ответила она, ее глаза забегали. – Старые фотографии. Открытки. Ничего важного.

Она лгала. Это была очевидная, почти детская, прозрачная ложь. И Арион все понял. Настоящая драма была не в исчезновении ее мужа три дня назад. Настоящая драма была заперта в том самом ящике, к которому ее рука так отчаянно и так боязливо тянулась даже здесь, в его кабинете, через километры городского пространства. Ее тело помнило то, что разум отчаянно пытался забыть. И, не в силах больше выносить эту запертую пустоту, оно инсценировало новую трагедию, чтобы наконец получить право открыть этот ящик Пандоры.

Глава 13:

Ложь Анны была хрупкой, как крыло того самого мотылька, чей бессознательный танец исполняли ее руки. Она повисла в тишине кабинета, и Арион не стал ее разрушать. Он дал ей время самой ощутить тяжесть собственных слов. Он молчал, и его молчание было действеннее любого вопроса. Оно было как зеркало, в котором она была вынуждена увидеть не то, что говорила, а то, о чем молчала.

Ее защитная броня, построенная из паники по поводу исчезнувшего мужа, дала трещину. Сквозь нее начало просачиваться что-то другое. Древний, застарелый, подлинный ужас. Ее дыхание стало прерывистым. Она смотрела на Ариона, но видела, очевидно, не его, а призрака из своего прошлого, который вдруг обрел плоть в этом тихом, безопасном кабинете.

– Я не понимаю… о чем вы… – прошептала она, но в ее голосе уже не было убежденности.

Арион медленно наклонился вперед, его взгляд был спокойным, почти сочувствующим, как у врача, объясняющего неизбежный диагноз.

– Каждое наше действие, Анна, даже самое незначительное, – это текст, который мы пишем, часто не осознавая этого. Ваши руки, – он сделал едва заметный жест в ее сторону, – пишут свою историю. Пока ваш голос рассказывал мне об исчезновении, ваши руки рассказывали мне о присутствии. О постоянном, мучительном присутствии чего-то, к чему нельзя прикасаться.

Он выдержал паузу, позволяя метафоре проникнуть в ее сознание.

– Этот жест, – он осторожно, кончиками пальцев, очертил в воздухе траекторию ее руки, – он слишком точен, чтобы быть случайным. Это не просто нервный тик. Это мышечная память. Память об избегании. Вы тянетесь к чему-то важному и в последний момент отдергиваете руку. Год за годом. Тысячи раз. Вы создали вокруг этого ящика невидимое силовое поле из страха. И ваше тело устало его поддерживать.

Глаза Анны наполнились слезами. Это были уже не слезы паники. Это были слезы капитуляции. Она перестала бороться.

– Полиция ищет вашего мужа в настоящем, – продолжал Арион своим тихим, гипнотическим голосом. – А я думаю, что он исчез гораздо раньше. Не так ли? Он исчез в тот день, когда в том ящике появилось то, чего вы так боитесь. То, что вы с тех пор так и не осмелились взять в руки.

Она не ответила. Она просто закрыла лицо руками и беззвучно заплакала. Плечи ее сотрясались в тихих, судорожных рыданиях. Плотина, которую она строила много лет, рухнула. И из-под обломков выдуманной драмы хлынула настоящая, выстраданная боль.

Арион ждал. Он не утешал, не предлагал воды. Он был не священником и не психотерапевтом. Он был всего лишь переводчиком. И его работа на сегодня была закончена. Он перевел для нее язык ее собственного тела. Теперь ей предстояло самой решить, что делать с этим страшным, но честным переводом.

Он знал, что она вернется. Может быть, через день. Может быть, через неделю. Когда она будет готова не просто говорить, а действовать. Когда страх перед будущим без привычной лжи станет хоть немного слабее, чем боль от прошлого, запертого в старом комоде. А пока он просто слушал тихий плач женщины и тиканье старых часов на стене, отмерявших время, которое для нее только что сдвинулось с мертвой точки.

Глава 14: Кот

Арион закрыл дверь за ушедшей Анной, чей тихий плач все еще, казалось, витал в воздухе. Он чувствовал себя выжатым, как после сложной шахматной партии, где на доске были не фигуры, а осколки чужой души. Ему нужна была тишина. Не та, что в кабинете, а настоящая, глубокая, его личная тишина.

Он уже собирался выключить свет, когда услышал за дверью тихий, едва различимый скребущийся звук. Он замер, прислушиваясь. Звук повторился. Это был не человек. Это было что-то маленькое, настойчивое.

Арион с некоторой неохотой снова повернул ключ и приоткрыл дверь. На коврике у порога сидело существо, которое, казалось, было соткано из самой ночи. Это был крупный, гладкошерстный черный кот. Он сидел с идеальной, почти египетской осанкой, и невозмутимо смотрел на Ариона. Но самым поразительным были его глаза. Один был ярко-зеленым, как молодой лист на солнце. Другой – льдисто-голубым, как зимнее небо.

Гетерохромия. Идеальная асимметрия в совершенной форме.

Кот не мяукал. Он не просил. Он просто присутствовал, констатируя факт своего появления. В его взгляде не было ни страха, ни заискивания. Только спокойное, глубокое, почти философское любопытство. Он смотрел на Ариона так, словно знал о нем все, включая то, чего Арион не знал о себе сам.

Обычно Арион не поддавался сентиментальным порывам. Его мир был миром упорядоченных идей, и животные в него не вписывались. Но было что-то в этом коте, в его молчаливом достоинстве, в его потусторонних глазах, что сломало его защиту. Это было похоже не на встречу, а на узнавание. Словно недостающий элемент его упорядоченной вселенной сам нашел его и теперь ждал на пороге.

– Потерялся? – спросил Арион в пустоту, прекрасно понимая, что ответа не будет.

Кот в ответ лишь медленно моргнул, сначала зеленым глазом, потом голубым. Это был знак согласия или, может быть, снисхождения.

Арион вздохнул и отступил на шаг, открывая дверь шире. Кот, не торопясь, с грацией, которой позавидовала бы любая балерина, вошел в кабинет. Он не стал тереться о ноги или обследовать территорию. Он прошел в центр комнаты, сел и снова уставился на Ариона своими разноцветными глазами.

Нужно было дать ему имя. «Тень» или «Эхо» были бы слишком очевидны, слишком литературны. Этот кот был чем-то большим. Он был воплощением самого процесса, которым Арион зарабатывал на жизнь. Наблюдение. Вслушивание. Присутствие.

– Кайрос, – сказал Арион вслух. Древнегреческое слово, означающее не хронологическое время, а неуловимый, решающий момент. Тот самый миг, когда нужно действовать. Момент истины.

Кот, услышав имя, издал тихий, глубокий, почти гортанный звук, не похожий на обычное мурлыканье. Он одобрил.

Арион закрыл дверь. Тишина в его кабинете изменилась. Она перестала быть пустой. Теперь в ней было другое дыхание, другое сердцебиение. Он прошел к своему креслу и сел. Кайрос еще мгновение посидел на полу, а потом одним плавным, бесшумным прыжком запрыгнул на стол и устроился на стопке бумаг, посвященных делу театра «Лабиринт». Он свернулся в тугой черный клубок, и его разноцветные глаза медленно закрылись.

Арион смотрел на него. Присутствие этого молчаливого, загадочного существа странным образом успокаивало. Оно было как якорь. Как подтверждение того, что даже в самом выверенном и рациональном мире есть место для необъяснимого. Для того, что просто приходит к твоей двери посреди ночи и меняет все, не говоря ни слова. Словно сама судьба решила, что в предстоящей битве с призраками ему понадобится союзник. И прислала ему того, кто видит в темноте лучше, чем кто-либо другой.

Глава 15: Чтение знаков

Ночь опустилась на город, укрыв его саваном тишины и далеких огней. В кабинете Ариона горела лишь одна настольная лампа, выхватывая из полумрака круг света на поверхности стола. В этом круге, как экспонаты под микроскопом, лежали бумаги – ксерокопии режиссерского сценария Ставрогина. Рядом, свернувшись в идеальный черный шар, спал Кайрос, его дыхание было тихим и мерным, как маятник старинных часов.

Арион отложил в сторону списки украденного по делу «Человека-дождя». Его рисунок был почти ясен, почти прозрачен, как вода, которую тот так ненавидел и которой был так одержим. Сейчас Ариона интересовал другой текст – более сложный, полный сносок, помарок и скрытых цитат.

Он снова надел тонкие перчатки и взял в руки сценарий Ставрогина. Листы были тяжелыми от исправлений, от энергии и ярости, вложенных в них. Текст был похож на поле боя. Какие-то реплики были вычеркнуты жирной черной линией, другие, наоборот, вписаны мелким, убористым, нервным почерком. Но Ариона интересовали не правки. Его интересовали пометки на полях. Короткие, отрывочные, как шифрограммы из подсознания режиссера. Он уже изучал их по фото, но держать в руках оригинал было совсем другим опытом. Он чувствовал фактуру бумаги, видел силу нажима карандаша.

«Безумие как маска. Или маска как безумие?». Эта фраза рядом с первым монологом Гамлета больше не казалась ему просто философским вопросом. Теперь, после посещения кататонического Орлова, она звучала как отчаянная попытка самого Ставрогина понять, что происходит на его сцене. Он сам не мог отличить игру от реальности.

Дальше. «Орлов играет не то. Слишком реально. Это боль, а мне нужна пустота… Фальшь!». Арион вчитался в это слово – «Фальшь!». Ставрогин называл фальшью не плохую игру. Он называл фальшью слишком хорошую, слишком настоящую игру. Он требовал от актера одного вида безумия – холодного, отстраненного, механического, – а получал другое, горячее, человеческое, полное боли. Его пугала подлинность того психоза, который он сам же и провоцировал. Он хотел контролируемой истерики, а получал настоящий, непредсказуемый хаос, ломавший его стерильную концепцию. Это была не борьба тирана с актером. Это была паника перфекциониста, чей материал вышел из-под контроля.

Арион перелистывал страницы, и повсюду видел следы этой паники. Везде были вопросы, восклицательные знаки, злые, жирные подчеркивания. Но самой странной по-прежнему оставалась пометка рядом со сценой явления Призрака. Он снова прочел эти два слова, нацарапанные с такой силой, что грифель почти прорвал бумагу.

«Призрак лжет?»

В прошлый раз Арион воспринял это как сомнение в мотиве мести. Но сейчас, зная о вычеркнутом имени Каверина, эта фраза зазвучала иначе. Ставрогин ставил под сомнение не Призрака-отца Гамлета. Он ставил под сомнение своего собственного, личного призрака. Призрака Федора Каверина. Что, если этот призрак – его память, его чувство вины – говорил ему неправду? Что, если он искажал прошлое? Что, если Ставрогин начал сомневаться в своей собственной версии событий пятнадцатилетней давности?

Арион отложил сценарий и снова открыл на ноутбуке фотографию из кабинета режиссера – старую, выцветшую карточку с двумя молодыми людьми. Ставрогин и Каверин. Он снова увеличил изображение до предела, вглядываясь в задний план, в театральный задник, который служил им фоном. Там, почти стертая временем и плохим качеством снимка, виднелась афиша их первой совместной пьесы. Арион прищурился, пытаясь прочесть буквы, как реставратор, разбирающий фреску.

«…израк на …ене».

Первое слово почти не читалось. Последнее тоже было смазано. «Призрак на сцене». Это было самое очевидное предположение.

Он закрыл глаза. Все эти знаки, эти пометки, эти вопросы и стертые имена складывались в одну тревожную, многоголосую мелодию. Ставрогин был не просто тираном. Он был человеком, которого преследовали. Но преследовал его не сверхъестественный дух. Его преследовал другой, альтернативный текст, который пытался прорваться на его сцену и в его сознание. Он боролся не за свое видение пьесы. Он боролся против этого текста. Он боролся с призраком, который лгал. Или, может быть, говорил страшную, невыносимую правду.

И, судя по всему, призрак в итоге победил.

Арион открыл глаза. Круг света от лампы на его столе казался теперь не зоной ясности, а маленькой, освещенной сценой, на которой невидимый режиссер расставлял свои фигуры. И он, Арион, был одной из них. Рядом с ним во сне дернулся и тихо вздохнул Кайрос. Словно и ему снилась та же пьеса.

Глава 16: Призраки Гамлета, призраки Ариона

Ночь в кабинете стала глубже, звуки города за окном стихли, превратившись в едва слышимый гул, похожий на дыхание спящего гиганта. Арион откинулся в кресле, устало потерев глаза. Бумаги на столе, пометки Ставрогина, его отчаянные вопросы к самому себе – все это смешалось в голове в один болезненный, запутанный узор.

«Призрак лжет?»

Эта фраза не отпускала его. Она была как заноза в сознании. В ней Арион слышал не просто сомнение режиссера в сюжете пьесы. Он слышал эхо своего собственного, давнего страха. Страха перед ложными истинами, перед идеально выстроенными конструкциями, которые оказываются ловушкой.

Он вспомнил дело Севастьянова. Вспомнил, как он сам, подобно Ставрогину, был одержим, как препарировал логику маньяка, пытаясь найти в ней изъян. Как он был уверен, что понял его, что прочел его «текст». Но в самом конце, в подвале с манекенами, он осознал, что все это время читал лишь то, что Севастьянов хотел ему показать. Он был не охотником, а зрителем, которому скормили тщательно срежиссированный спектакль ужаса. Призрак логики, за которым он гнался, оказался лжецом.

И вот теперь, три года спустя, он снова сидел перед сценой, на которой невидимый автор играл с ним в ту же игру. Менялись лишь декорации: вместо пыльного подвала – залитые неоном подмостки, вместо воска и гипса – Шекспир и постмодернизм. Но суть оставалась той же. Кто-то снова конструировал для него реальность, подбрасывая ему «улики», которые на самом деле были репликами. Безумный Орлов. Алчный Сомов. Ревнивая Вронская. Все это были слишком очевидные, слишком «правильные» персонажи. Слишком литературные, чтобы быть правдой.

Настоящий убийца, как и Севастьянов, оставался в тени. Он был не актером, а режиссером. Суфлером. Призраком.

Кайрос на столе проснулся, зевнул, обнажив острые белые зубки, и впился в Ариона своими разноцветными глазами. Его взгляд был абсолютно спокоен, в нем не было ни сомнений, ни рефлексии. Только чистое, незамутненное наблюдение. Иногда Ариону казалось, что это животное понимает происходящее лучше и глубже, чем он со всей своей библиотекой и методологией.

Арион встал и подошел к проигрывателю. Он снял пластинку Кита Джарретта и поставил другую – старый, затертый винил с записями сонат Скарлатти в исполнении Владимира Горовица. Музыка была совершенно другой. Четкой, структурированной, почти математической. Кристально чистая логика барокко, в которой нет места для двусмысленности. Ему нужно было очистить сознание, избавиться от вязкой, туманной атмосферы джазовых импровизаций, которая начинала походить на сам театр «Лабиринт».

Звуки клавесина, переложенные для рояля, заполнили комнату. Четкие, быстрые пассажи, похожие на россыпь стеклянных бусин. И под эту музыку Арион снова подошел к столу.

Он взял чистый лист бумаги и написал в центре одно слово: СТАВРОГИН. От него он провел три стрелки.

К первой он приписал: «СТРАХ. Боялся не Орлова, а его подлинности. Боялся, что его “пьеса” выходит из-под контроля».

Ко второй: «ВИНА. Хранил фото Каверина, но стер его имя. Постоянно возвращался к теме “лгущего призрака”, словно вел диалог с собственным прошлым».

К третьей, самой важной: «УЯЗВИМОСТЬ. Он был не всесильным тираном. Он был напуганным перфекционистом, который осознавал, что его концепция рушится под напором чего-то, что он не мог контролировать. Реальности? Или чужой, более сильной воли?».

Портрет получался совсем не тот, который рисовали все свидетели. Это был портрет не хищника, а жертвы, которая до последнего момента пыталась сделать вид, что все еще управляет охотой.

Звуки рояля становились все более быстрыми, почти неистовыми. Арион смотрел на свою схему. Он понимал, что идет против всех. Против Ростовой, против ее следственной группы, против здравого смысла. Они искали того, у кого был мотив убить всемогущего Ставрогина. А он теперь искал того, кто воспользовался уязвимостью напуганного Ставрогина. Это была совершенно другая оптика. Другой угол зрения. И в этой новой оптике главные подозреваемые начинали выглядеть лишь статистами в чужой игре.

Глава 17: Первая беседа

На следующее утро Арион понял, что ему снова нужно увидеть Орлова. Не как улику и не как симптом. А как единственный живой, хоть и поврежденный, текст, оставшийся после той ночи. Убедить Ростову было непросто.

– Зачем? – ее голос по телефону был резким. – Он невменяем. Он только цитирует Шекспира. Ты там ничего нового не услышишь.

– Я хочу послушать не то, что он говорит, а то, как он молчит, – ответил Арион. – Дай мне десять минут, Ева. Один на один.

В ее молчании он услышал борьбу между протоколом и интуицией. Интуиция победила.

– Десять минут, Ветров, – процедила она. – Не больше. И не доводи его до истерики, у меня и так проблем по горло.

Это была не просто уступка. Это был тест.

Больница встретила его тем же запахом страха и антисептика. Тот же гулкий, бледно-зеленый коридор. Но на этот раз, когда он вошел в палату номер 7, там было тихо и пусто. Кроме него и того, кто сидел на кровати.

Алексей Орлов больше не лежал пластом, глядя в потолок. Он сидел, откинувшись на подушки, и смотрел в большое окно. За окном простиралось серое, как больничная простыня, небо, по которому медленно, как баржи, ползли низкие, обрюзгшие облака. Он казался спокойнее, но это было спокойствие выжженной земли после лесного пожара. Пустое, безжизненное. Капельницы больше не было. На столике у кровати стоял стакан с водой и белая упаковка таблеток.

Арион бесшумно вошел и сел на стул у кровати. Он не произнес ни слова. Он не хотел вторгаться, нарушать эту хрупкую, едва наметившуюся связь актера с реальностью. Он просто сидел и смотрел туда же, куда и Орлов. На облака.

Прошла минута. Две. Тишина в палате была густой и тяжелой, но уже не мертвой. Она была наполнена невысказанным, тем, для чего в языке еще не придумали слов. Тем, что существует до них.

Наконец, Орлов заговорил, не поворачивая головы. Голос его был хриплым, как у человека, который долго молчал или много кричал.

– Они думают, что я сумасшедший.

В его голосе не было ни актерского пафоса, ни истерических нот. Только ровная, бесцветная констатация факта.

– А вы? – спросил Арион так же тихо. – Вы как думаете?

Орлов медленно повернул голову. Его глаза, которые Арион видел до этого пустыми, теперь были похожи на темные, замутненные озера. В их глубине что-то шевелилось. Смутные, размытые тени.

– Я не знаю, – сказал он, и это «не знаю» было самым честным, что Арион слышал за все время расследования. – Я помню только… фрагменты. Ощущения. Будто я смотрел фильм про самого себя, но пленка была старая, поцарапанная. Звук пропадал, кадры накладывались друг на друга.

– Вам было тяжело с этой ролью, Алексей? – спросил Арион. Он намеренно избегал слов «убийство» или «Ставрогин». Это было не его поле. Его полем был текст. Роль. Игра. – Виктор требовал от вас правды, а правда Гамлета – в его притворстве. Это двойная ложь. В ней легко запутаться.

Глаза Орлова на мгновение сфокусировались. В них промелькнул огонек узнавания. Он услышал знакомый язык. Язык не следователя, не врача. Язык режиссера? Аналитика? Кого-то, кто понимал суть его ремесла и его ада.

– Он… – Орлов сглотнул, – он хотел, чтобы я сошел с ума. По-настоящему. Но он хотел другого безумия. Яркого. Громкого. Театрального. А мое было… тихим. Он злился. Говорил, что я играю не Гамлета, а кого-то другого. Кого-то… сломанного. Пустого.

«Это боль, а мне нужна пустота». Пометки Ставрогина на полях сценария всплыли в памяти Ариона. Все сходилось.

– А призрак? – мягко подтолкнул его Арион. – В прошлый раз вы говорили про призрака. Вы его видели?

Орлов вздрогнул. Его взгляд снова ушел куда-то внутрь, в темные коридоры его памяти.

– Да, – прошептал он. – Он приходил. Не на сцену. Ко мне. В гримерку. Ночью. Иногда просто на репетиции… стоял в тени, за кулисами. Я думал, это галлюцинация. Часть роли. Виктор тоже его видел, я думаю. Это его бесило. Призрак не говорил. Он просто стоял в углу и смотрел. Это была тень. Просто тень. Но она была… настоящей. Она была реальнее, чем Виктор. Реальнее, чем я сам.